принцесса на бандитском пиру, затаилась свежая клубника от Елисеева. Распутин восседает чин по чину во главе стола, на нем крестьянский армяк на подкладке из алой парчи. После чаепития все дамы, как по команде, хватают со стола посуду, тащат ее на кухню и начинают мыть, показывая свое усердие. Нюрка при этом не моет – она лишь указывает графиням и княгиням, как надо мыть! Спрашивается, зачем же тогда сама Нюрка? В основном она предназначена для снимания трубки телефона, звонящего непрестанно. Нюрка с этой машинкой уже освоилась и сердито кричит в трубку:
– Ета хто? Хенерал? А вам назначено? Нету, – врет она, – и кады придет – не знаю… Говорю вам, что нету его!
С лестницы квартиру оглашает звенящий голос:
– Спаситель ждет ли возлюбленную свою?
У Распутина сразу портится хорошее настроение:
– Вот зараза… Говорил, чтоб ноги ее не было!
Вваливается Ольга Лохтина в платье из мешковины, на голове клобук, а на шее – двенадцать Евангелиев, как вериги, которые висят на скорбном вервии, шелестя прочитанными страницами.
– Гляди! – завопила она, вздымая над собой коробку с тортом. – Гляди, что принесла: сверху беленько, а снизу черненько…
– Чтоб ты треснула, – с надрывом произносит Распутин, объясняя окружающим: – Ну, никак не отвязаться! Сама, стерва, к Илиодору липнула, а теперь меня облипает.
Лохтина ползла на коленях, хватала его за рубаху.
– Бородусик мой… херувимчик сладенький… освяти!
Распутин рвал из ее пальцев подол рубахи.
– Ой, не гневи… отстань, сатана!
– Брильянтовый… душечка моя… освяти!
– Ух, курва, не доводи до греха. А то, видит бог, я так тебе врежу, что домой опять с синяком поскачешь.
– Алмазик мой… драгоценный!
В данной ситуации я целиком на стороне Распутина – терпеть можно, но… до каких пор! Гришка развернулся и шмякнул дуру об печку. Все двенадцать Евангелиев, порхая страницами, как крылья райских птичек, прошелестели по комнате вроде божьего дуновения… Раздался смачный треск – это Лохтина приложилась затылком к изразцам печи, прожаренной так, что плюнь – зашипит. Распутин заправлял за поясок раздерганный подол рубахи.
– И завсегда так? – говорил с обидой. – Все хорошо, но энта вот дура притащится, и у меня нервиев уже на нее не хватает… Сколь я лупил ее, суку, страшно подумать! Нет, лезет, стерва, будто я весь липовым медом намазан…
Явился семинарский учитель из провинции, которого далее прихожей Нюрка не пустила. Шепотком, часто всхлипывая, рассказывал о своих обидах, просил защиты. Распутин выслушал кое-как, широко взмахнув лиловыми рукавами шелковой рубахи.
– Ох, не люблю я просвещениев разных… Ну, ладно. – Шаркая шлепанцами, прошел к себе в кабинет, где основу мебели составляли два необходимых предмета – здоровущая кровать и жиденький столишко. Присев, накостылял по бумаге палок и крючков, вынес «пратецю» к учителю. – Ступай к Саблеру… Он все знает. – При этом сунул еще и пятерку. – Вижу, что худ ты. Держи.
– Что вы, что вы! Как можно…
– Держи, коли я говорю… и больше не ходи!
Только разобрался с «просвещением», как вдруг двери настежь: вкатилась, очевидно, прямо с поезда, какая-то деревенская баба с мешком за плечами и сразу – в ноги к нему бултых:
– Помоги, батюшка, в уборную мне попасть.
– Эва! – отвечал Распутин, призывая гостей в свидетели. – Совсем рехнулась… в каку таку тебе уборную?
– В абнакнавенну, – отвечала та, бия поклоны.
Распутин к ее желаниям отнесся вполне философски:
– Коль прижало, так по коридору налево – ступай…
Подкинув на спине мешок, бабка поднялась.
– Да мне ину надобно. На вокзале чтоб. Слыхал ли?
– Так што? За руку мне отводить тебя?
– Мне бы… подкормиться, родима-ай.
Выяснилось: заела бабку нужда в деревне, а одна ее землячка устроилась в городе на хорошем месте – прислужницей при вокзальной уборной, и вот бабка нагрянула – за протекцией.
– Где адрес мой взяла? – спросил Гришка.
– Священник, дай ему боженька здоровьица.
– Горе мне с вами, – отвечал Распутин, вручая бабке «пратецу» к начальнику Николаевского вокзала: «Милай дарагой не аткажис прозьба бедную уборная можешь устрой Грегорий». – Иди, шалява! – сказал он, выставляя бабку с мешком за двери.
А вот уже и новый проситель. Стоял перед ним старичок в вицмундире, боязливо помаргивая.
– Что? Небось и тебе приспичило?
– Батюшка, мне бы в сенаторы… Бывал я губернатором в западных областях, да злые люди, подчиненные, оклеветали меня.
– И верно! Воровал. Не спорь – по глазам вижу.
– Оклеветали… Помоги, кормилец. Замолвь словечко.
– Не! За тебя не стану. Не понравился ты мне. Проваливай!
Снова звонок. Нюрка побежала отворять двери. Дамы видели, что в прихожей, не раздеваясь, ходят, словно хищники в клетке, очень важные гости: блестит изморозь на енотовых шубах, стучат в руках трости, а голоса – крепкие, здоровые, настоятельные.
– Дядь Гриша, – вбежала Нюрка, – это тебя…
– Да не пойду я с ними, – заартачился Распутин.
В двери просунулась квадратная голова Мануса, он блеснул золотыми коронками зубов, сказал тихо, но уверенно:
– Григорий Ефимыч. Таксомотор. Ждет. Отдельный. Кабинет. Заказан. Разговор. Предстоит. Серьезный. А певички будут…
Распутин оглянулся на своих дам.
– Да у меня ж гости, ядрена вошь…
Нюрка, имевшая с этого дела, кажется, свою личную выгоду, грубо схватила всемогущего дядю за подол, выпихнула его в переднюю. Нахлобучила на него бобровую шапку. Распутин безвольно растопырил руки, девка напялила на него роскошную шубу, приговаривая:
– Нет, пойдешь, коль обещал. Да чтобы мне дома ночевал! Матри, не загуляй, как нонеча. Тады опять Федоровне нажалуюсь…
Какой Федоровне? Жене – Прасковье Федоровне? Или царице – Александре Федоровне? Распутин ушел, а дамы стали посматривать на часы, говоря одна другой, что в связи с этой войной у них столько дел… вообще тяжело! А по комнатам, задрав хвосты, разгуливали серые, рыжие, белые, черные кошки – любимицы Распутина, и время от времени кошки шипели, чем-то недовольные.
Парашка приезжала в Петербург не чаще чем один раз в году, да и то не задерживалась. При жене Распутин себя ни в чем не стеснял, продолжая вести обычный образ жизни. Жена не обращала на это никакого внимания и даже не раз говорила при гостях: «С него на всех хватит и мне кусочек останется». В последний свой приезд она оставила в Питере подросших дочерей – Матрену и Варвару; гостил и сын Дмитрий, о котором Распутин говорил: «От бога он дурачок: палец покажи – смеется!» На Гороховой быт Распутина окончательно оформился, а Мунька Головина (министр его внутренних дел) посильно помогала ему. Заметив неуступчивость какой-либо дамы, Мунька иногда отзывала ее в сторонку.
– Предупреждаю по-дружески, что Григорий Ефимыч ваши просьбы исполнить не может. Без любви нет у него силы, а без силы нет удачи. Понимаю, что боитесь изменить мужу, но поймите, что старец не грязнит, а лишь освящает тело… Уж я-то знаю: все мужчины в этот момент думают только о себе, а наш старец думает о боге. Откройтесь ему и познаете великую тайну!
Но бывала на Гороховой пожилая дама, на которую Гришка не кричал «пошто без декольты пришла?». Она появлялась неизменно с черного хода, со стороны кухни, и не сразу поднимала с лица плотную сетку непроницаемой вуали. «Посторонних нету?» – спрашивала… Это была графиня Матильда Витте, жена экс-премьера. В один из дней она позвонила Симановичу, чтобы он навестил ее мужа. Витте уже превратился в мешок из дряблой кожи, внутри которого загнивали немощные суставы и сухожилия, но еще интриговал, желая вернуть себе власть над громадной страной.
– У меня созрел план, который вас заинтересует, – сказал он Симановичу, – а еврейский вопрос, сами знаете, всегда был для меня очень дорог. Я хочу нейтрализовать влияние газеты «Новое Время», устройте мне тайное свидание с Григорием Ефимовичем!
«Новое Время», верная заветам А. С. Суворина, ругала не только евреев, но и самого графа. «При этом, – вспоминал Симанович, – Витте должен был обещать мне, что, если нам удастся провести его опять к управлению государственным кораблем, он будет сотрудничать с нами (читай – сионистами)… Он согласился еврейский вопрос поставить на первый план!» Симанович уговорил Вульфа Хайта съехать с квартиры, а ключ от хайтовской квартиры переслал графу. В определенный день, в условиях глубокой тайны, здесь встретились трое. Из уха его сиятельства торчал клок ваты.
– Воспаление, – пожаловался граф. – Не дает покоя…
Сразу перешли к делам. Витте сказал, что немилость двора к нему сейчас сильно возросла, ибо он всюду открыто вещает о глупости этой войны. Распутин – через стол – поцеловал графа.
– Вишь ты, – сказал, – я тоже войны боюся. Но что делать? Папа не меня, а других слухал. Каго же нам, как не тебя, Виття, наверх вздымать, чтобы войны не стало?..
Витте завел речь о «Новом Времени»:
– Самая популярная газета в России и самая вредная. Она травила меня и евреев, а сейчас призывает народ отдать все силы войне… Необходимо ее обезвредить! Положение семьи Сувориных в финансовом смысле сейчас затруднительно. Мне известно, что они уже ходили к Барку и хлопотали о выдачи им правительственной ссуды под залог суворинских акций.
– Я в энтих акцах ни шиша не смыслю, Виття.
– Вы только поддержите нас, – ответил Витте загробным голосом, – а уж с акциями Сувориных мы сами разберемся… Вы можете собрать шекель с евреев? – спросил он Симановича.
– Хоть завтра. Деньги будут. Сколько угодно.
– Отлично. Завтра же начинаю… потихоньку.
План был прост. Витте станет подпольным хозяином газеты, которая превратится в рупор банкиров-сионистов. А так как «Новое Время» читала вся Россия (от царя до дворника), то следовало ожидать, что скоро евреи научат тетю Дашу, как выпекать мацу, а дяде Васе они подскажут, как ему лучше всего веселиться на празднике йом-кипур… Но Распутин никак не мог вытянуть Витте из затяжной отставки! «Если я уберу Горемыкина и назначу Витте, – говорил Николай II, – это для всего мира прозвучит как сигнал военной слабости России… как мирное предложение Германии! Меня убьют мои же генералы, убьют вместе с женой, как убили в своем время сербского короля Александра с его Драгой!»