– А еще?
– Лекарь. Отец Ливитус по два раза на дню захаживал. И даже сам аббат каждый день приходил. Тут все за вас переживают. Ах, да, забыл сказать. Сам граф приезжал с господами.
– Молодой граф?
– Ага, приезжали. Зашли, пошептались с аббатом, спросили у меня, не нужно ли чего.
– Ну а ты?
– А что я? У нас вроде есть все. Аббат велел давать все, что нужно. Велел беречь вас.
– Беречь?
– Ага, говорит, береги своего господина и молись.
– И ты молился?
– Да, по пять раз на дню. А вы как себя чувствуете, господин?
– Не знаю.
– А есть хотите? Я вам молочка принес.
– Нет.
– Да как же нет? Вы неделю не ели ничего. На вас одни глаза остались.
– Ты лучше давай езжай в замок да посмотри вещи мои, коней проверь.
– Так что, уезжать будем?
– Будем. Как на ноги встану – так поедем.
– Ну что ж, хорошо, господин. Сейчас поеду.
И тут Волков вспомнил про дочь барона. Конечно, она не могла приехать и проведать его, но он все-таки спросил на всякий случай:
– А еще никто не приезжал?
– А, точно! – вспомнил Ёган. – Бродяга ваш приезжал, этот Сыч. Вчера приехал, так тут и остался, вас дожидается.
Разумеется, солдат рассчитывал не на это. Он вздохнул, помолчал и сказал:
– Ладно, зови его.
Слуга сходил за Сычом, тот был в келье паломников.
– Рад видеть, что хворь отступила, экселенц, – проговорил он, зайдя в келью Волкова, – не смел бы беспокоить вас в такой час, да дело больно интересное.
– Ну!
– Позавчера к ночи в трактир пришел убогий и принес трактирщику бумагу.
– Все?
– Нет, не все, бумага была важная, трактирщик заволновался, сел писать ответ тут же.
– А говорил, что грамоты нашей не разумеет, – заметил Ёган.
– Все он разумеет, – продолжал Сыч, – написал он, значит, бумагу и послал своего холопа с ней.
– И куда холоп пошел? Знаешь? – спросил солдат.
– Вот и я так подумал, куда холоп с ней пойдет, и подумал, что господину коннетаблю будет интересно, взял да и пошел за ним. А холоп-то пошел к замку.
– К нашему? – зачем-то спросил Волков, как будто там были еще замки.
– К вашему, экселенц, к вашему. Только не в сам замок, туда бы его не пустили, стемнело уже. А пошел он к башне, к самой большой.
– К донжону.
– Ну да, в той башне окно одно светилось, холоп стал свистеть и свистел, пока из окна не выглянула баба.
– Ты ее разглядел?
– Да куда там, темень же кругом, я по голосу понял, что баба. А потом эта баба из ворот вышла, стражники ее выпустили ночью.
– Ты разглядел ее? – не отставал солдат.
– Экселенц, темно было, луна чуть светила, да мало видно было, приметил только, что она ростом с холопа трактирщика, а тот не махонький.
– Так то была эта кобыла Франческа, – догадался Ёган.
– Так вот, баба потом пошла в замок, а холоп не уходит, ждет. И я жду.
– Хитер ты, Сыч, – восхитился Ёган.
Сыч не без гордости согласился, кивнув. И продолжил:
– Подождали мы с ним малость, и эта баба вышла опять, потолковали они с ней, и холоп пошел обратно. Я за ним. Холоп пришел в трактир и из рукава достает бумагу. Отдает трактирщику. Трактирщик ее читает и садится писать ответ. Трактирщик, значит, бумагу пишет, а я гляжу: калека-то в трактире сидит, ждет. Трактирщик бумагу дописал и убогому ее отдал.
– А ты глянул, куда он пошел? – спросил Волков.
– Хотел было, да куда там, пока я к двери шел, он как растаял. Словно не было его. Хотя я в темноте хорошо вижу.
– Ёган, а много в Рютте убогих? – поинтересовался солдат.
– А чем убог-то он был? – спросил Ёган у Сыча.
– Доходяга, кожа да кости, сам пег, годков за тридцать, бороденка как у козла, крив на правый бок, хром на правую ногу. Ходит – качается, – четко описал убогого Сыч.
– Так то наш сапожник, – сразу догадался Ёган. – Его так и кличут – кривой Стефан.
– Сапожник, значит, – задумчиво произнес солдат. И помолчав, добавил: – Думаешь, письмо было от этого скомороха ла Реньи?
– От скомороха не от скомороха, к чему нам гадать, мы, чай, не цыгане, – отвечал Сыч, – возьмем колченогого да спросим, от кого письмецо-то было.
– Молодец ты, Сыч, – сказал солдат.
– Для вас, экселенц, стараюсь, – отвечал ловкий мужичок, заметно заискивая и с просящими нотками в голосе.
– Чего? – спросил Волков. – Деньги нужны?
– Нужны, экселенц, поиздержался я, – промямлил Сыч.
– Я ж тебе давал, и немало, пропил, что ли?
– Нет, экселенц, я к вину равнодушный.
– А что, кости?
– И играть я не люблю.
– Да не мог ты столько денег прожрать. – И тут солдат догадался: – На баб спустил все?
– Да не то чтобы на баб… На одну… Тут появилась в трактире одна бабенка. Молодая. Вся такая… аж голова от нее кругом, похлеще, чем от вина.
– И ты, дурак, все деньги на нее спустил? Я ж вроде тебе полталера давал, ты все потратил?
– Уж больно она много берет, – виновато ответил Сыч.
– Так брал бы кого попроще.
– Да шваль мне без интереса, – объяснял Сыч.
– Я твоих девок оплачивать не буду, – произнес солдат зло, – Ёган, дай дураку двадцать крейцеров.
– Маловато, экселенц, – мялся Сыч.
– Маловато ему, – возмущался Ёган, – мужик на такие деньги со всей семьей месяц живет.
– Экселенц!.. Еще бы хоть десяточку…
– Иди, иди, – выгонял его Ёган, – господин хворый, а тут ты еще… Иди в кабак да сторожи там трактирщика.
– Ни пфеннига больше, – отрезал солдат. – Сиди там и смотри в оба. И чтобы денег тебе на десять дней хватило.
Когда Ёгану удалось выгнать Сыча, он спросил:
– Вы, может, поесть чего желаете, аббат велел вам всего давать, что в кладовых есть.
– Позови-ка Сыча обратно, – сказал коннетабль, чувствуя, что силы потихоньку возвращаются к нему.
– Да зачем же он дался-то вам?
– Зови. – Волков сел на кровати и поморщился от боли в ноге. Взял молоко, стал пить без удовольствия, через силу.
Сыч вернулся. Стоял, ждал, пока Волков допьет. Тот допил и начал:
– Трактирщика брать думаю.
– Нельзя так, экселенц.
– Почему.
– Возьмете вы трактирщика, а он в деревне человек видный. О том сразу разговоры пойдут. И тот, кто письмецо-то ему слал, об этом и узнает. И тогда ищи ветра в поле. Жидка брать нужно напоследок.
– А что ж нужно делать?
– Так убогого брать нужно, да и этого тихо, в ночь, чтобы слухи не пошли.
Волков вспомнил, что со старостой из Малой Рютте Сыч оказался прав, да и сейчас он говорил дело.
– Что ж, значит, будем брать ночью.
– Да, тихонько подъехать с телегой, дверь не ломать, позвать на улицу, мешок на голову и в подвал. А там уже спросить, от кого он бумаги носит, и желательно все вызнать до утра, пока его не хватились.
– Каков ловкач! – восхитился Ёган. – Откуда ты все знаешь?
Но Сыч на него даже не взглянул, он заискивающе улыбался Волкову.
– Экселенц, может, пожалуете еще хоть десять крейцеров?
– Ёган, дай ему деньгу, – сказал Волков.
После ухода Сыча то ли от молока, то ли от новой информации, но солдату захотелось есть. Морщась от боли в ноге, он откинул одеяло и произнес:
– Давай-ка одежду.
– Господь милосердный, вы хоть когда-нибудь угомонитесь? Вы три дня назад при смерти лежали, монахи за вас большой молебен устраивали, а он только глаза открыл, и одежду ему подавай. Ни поевши, ни помывшись.
– Хорошо, грей воду, – согласился Волков.
– А поесть?
– Мыться, одежду, еду.
Ёган вздохнул с укором и ушел.
Раньше было непросто, а сейчас стало еще сложнее. Волков заметно похудел и теперь с удивлением смотрел, как болтаются его ноги в сапогах. Старая добрая стеганка была велика, а кольчуга стала невыносимо тяжелой. Он носил доспехи последние пятнадцать лет как одежду, и теперь для него была тяжела кольчуга. Он встал, его лицо перекосило от боли, а левую ногу, ступню, вывернуло. Качнулся так, что Ёган едва его успел поддержать, даже стоять было больно, не говоря уже про то, чтобы идти, но он сделал шаг. И снова от боли всего передернуло. И тут до него вдруг дошло, что та хромота, которая имелась у него до поединка, и хромотой-то не была. Так, особенность походки. А вот теперь ему придется хромать по-настоящему, а может, даже ходить с палкой, как старику. Ему показалось, что с ним случилось то, чего он боялся больше смерти. Он стал колченогим, увечным. Волков стоял посереди маленькой кельи, прислушивался к себе и думал о двух вещах: это навсегда и сможет ли он сам сесть на коня. Ездить верхом? Или это будто так же больно, как ходить и стоять? Ёган, придерживающий его за локоть, спросил:
– Господин, а кушать-то что будете?
Есть Волков уже хотел. Из горшка обворожительно пахло курицей, чесноком и травами, а бульон оказался такой густой, что его можно было использовать как клей. Сев на лавку, он стал есть жадно и быстро, отламывая куски хлеба и макая их в чесночный бульон. Ёган было надеялся, что ему из курицы что-то достанется, но ему перепали только хлеб и сыр.
– Ты телегу-то запрягай, не стой.
– Господин, так мы с вещами поедем? В прошлый раз вы говорили, чтобы я вещи собрал, так я собрал.
– Собрал – молодец. Будь готов ехать в любой момент.
А в замке случилось то, чего солдат никак не ожидал. Когда телега с измученным от боли в ноге Волковым въехала в замок, стражники, что стояли на воротах, кинулись к телеге и стали помогать ему из нее вылезти, а мальчишка из поварят, что пришел во двор за дровами, увидев его, закричал громко и звонко:
– Коннетабль вернулся! – Чуть помолчал и заорал еще громче: – Наш коннетабль вернулся!
Волков хмуро глянул на него: чего, мол, орешь? А мальчишка, бросив дрова, подошел к нему и стоял, улыбаясь, а из донжона уже выходили стражники. Сержант подбежал к Волкову и обнял, словно родственника. Будто и не было между ними ссор, словно не был с ним груб Волков. Вышли и егерь, и конюх, и повариха – все подходили к нему, откровенно радостные.