– Погоняй, погоняй! – крикнул Сыч, сам заскакивая в телегу.
– Он? – спросил солдат, ткнув кулаком мешок, чтобы не выл.
– Он, экселенц, он, – заверил Сыч.
Телега, чуть скрипнув, покатила по темной деревенской улице к замку, а там все уже ждало гостя. Жаровня, которой отапливают господские спальни зимой, была полна раскаленных углей, а в углях краснела кочерга.
Кривого Стефана привязали к доске, как на распятие, с его щуплого тела сержант сорвал рубаху.
– Все снимай, все! – командовал Сыч.
Фриц Ламме знал, как вести такие дела. Стефан был худой, даже костлявый, в чем только душа держалась. Он все время всхлипывал и подвывал, а стражник поднес поближе жаровню, поставил рядом с Волковым. Солдат взял в руки кочергу, осмотрел ее и спросил:
– Ты знаешь, кто я?
– Да, – испуганно кивал Стефан.
– Говори: «Да, господин», – сказал сержант и для доходчивости отвесил калеке оплеуху.
– Да, господин, – послушно заныл тот.
– Я буду задавать тебе вопросы, – начал было солдат, но его перебил Сыч:
– Экселенц, обождите малость, не спешите, дайте этому скорбному человеку шанс не попасть на виселицу.
– Это как? – недоуменно уставился Волков на Сыча.
– Экселенц, – тихо заговорил Фриц Ламме, – дозвольте мне вести дело, так будет лучше.
Солдату не понравилось то, что Сыч его перебил, но он был ему благодарен за то, что тот оградил его от подобной работы. Было ясно, что у Ламме намного больше опыта. Волков швырнул кочергу в жаровню и сказал:
– Ну давай.
А сам уселся на колоду.
– Стефан, – начал Сыч, – ты ведь знаешь, почему ты здесь?
Калека озирался по сторонам, он был в панике.
– Вижу, знаешь, – улыбался Сыч.
В свете тусклых ламп и жаровни его улыбка больше походила на страшный оскал.
– Ну, говори, знаешь, почему ты здесь?
– Да, – выдавил Стефан.
– Что «да»? – поинтересовался Сыч.
– Знаю.
– Так расскажи господину коннетаблю, и только правду говори. Запомни, только правда спасет тебя от виселицы.
И тут Стефан зарыдал.
– Это не я! – завыл калека.
– Что не ты?
– Не я мальчишку отравил! Господом клянусь!
Волков сначала даже не понял, какого мальчишку и кто отравил, и хотел было переспросить, но Сыч его опередил:
– А если не ты, то кто тогда?
– Соллон! Это он мне велел! Я не знал, что еда отравлена!
И тут Сыч вдруг заорал:
– Врешь, сволочь, все ты знал!
– Не знал! Не знал! Господом клянусь, ни сном, ни духом. Он велел мне еду в замок отнести и мальцу этому отдать, Михелю! И сказать, чтобы он на подносе доставил ее в покои господина. – Тут Стефан покосился на Волкова. – А я и не знал, что в еде отрава.
– А как же тебя пустили в замок? – спросил Волков.
Он сидел чуть ошарашенный, ведь до сих пор, до сего момента, солдат думал, что отраву ему принесла служанка госпожи Ядвиги.
– Так я тамошнему сапожнику шкуры ношу, меня охрана вся знает!
Волков с укором глянул на сержанта, а тот молча развел руки, мол: кто ж мог знать.
– Яд откуда взял? – снова заорал Сыч и, схватив Стефана за волосы, стал трясти. – Яд откуда взял?!
– Ы-ы-ы! – завыл Стефан, которому было страшно.
И в это мгновение Волков понял две вещи: во-первых, Стефан знал про яд, а во-вторых, коннетаблю очень повезло, что он не повесил Сыча.
– Отвечай, – орал Сыч, тряся Стефана, – иначе железом пройдусь! – И поднес к самому носу калеки раскаленную кочергу.
– Да у матери он свой яд взял, – сказал сержант.
– У матери? – переспросил Волков.
– Он же сын нашей ведьмы. Помните, мы были у нее до того, как вас подранили?
– Значит, у мамашки яд взял? – спросил Сыч.
– Ы-ы-ы, – выл Стефан.
– Что за яд был, я спрашиваю!
– Ы-ы.
– Упорствуешь, паскуда?! – Сыч два раза ударил калеку. – Сейчас железом жечь буду! Говори, что за яд!
– Буз… Буз… – всхлипывал Стефан.
– Бузина, – догадался Сыч.
– Да-а-а! – заорал калека. – Вываренная, ядреная. Он просил, денег сулил, говорил, что ему нужно.
– Кто, Соллон? – спросил солдат.
– Да, – рыдал Стефан. – Я не знал, что для вас.
– Значит, деньги сулил? Сколько? – вел допрос Сыч.
– Д-двадцать крейцеров.
– Ого, большие деньги. А дальше?
– Я принес ему.
– Дальше говори.
– А он говорит, сходи к трактирщику, купи доброй еды и доброго вина. Я сходил.
– Дальше рассказывай, – не отставал от него Сыч.
– А он говорит «неси в замок, отдай Михелю, пусть отнесет в покои коннетабля». А я ж не знал, что еда отравлена.
Сыч бросил кочергу в жаровню, подошел к Волкову и тихо сказал:
– Врет он. Знал, что еда отравлена, только не сознается никогда. А вот мальчишка не знал, поэтому вина и выпил или чего поел.
Волков еще раз подумал, что Фриц Ламме свое дело знает. Если бы не он, то солдат задавал бы вопросы про письма, а про отравление так, наверное, никогда бы и не узнал.
– Ладненько, ладненько, – продолжал Сыч, – а когда ты, мил человек, видел Соллона последний раз?
– Вчера. Да нет, позавчера уже, – говорил Стефан, заметно успокаиваясь. – Еду ему носил.
– И куда же носил?
– В дом сбежавшего старосты, он там живет.
Сыч с улыбкой глянул на Волкова. Он был доволен собой. Волков, кривясь от боли, встал с колоды, на которой сидел, вытянув больную ногу.
– Ёган, ты коня не распрягал? Поедем брать Соллона.
– Нет, готова телега, – ответил слуга.
– Я его привезу, – пообещал сержант.
Волков глянул на него с ухмылкой и сказал:
– Ты уже привез старосту.
– Я привезу Соллона, – настоял сержант, – не сомневайтесь, господин, Соллон мне не родственник. А вы сидите, чего вам ногу ломать.
– Ну смотри, – солдат потряс пальцем пред лицом сержанта, – потом не говори мне ничего, если не получится, не поверю. Если Соллона не найдешь, рядом с калекой висеть будешь.
– Пусть ваш холоп со мной поедет, чтобы видел все. Если Соллона, не дай бог, на месте не будет.
– Ёган, езжай с ним.
– Да, господин.
Они ушли. Волков сел, снова вытянул ногу, так она меньше болела. А Фриц Ламме продолжил то, что у него так хорошо получалось:
– Ну а теперь, друг мой Стефан, поговорим мы о самом интересном. Расскажи-ка нам, от кого ты принес сегодня письмо трактирщику.
Калека, начавший было думать, что самое страшное уже позади, вдруг понял, что это не так. Он сразу перестал поскуливать и подвывать, а налет придурковатости с его лица исчез без следа. Он исподлобья глядел на Сыча и молчал.
– Чего молчишь? Про Соллона-то сразу все выложил, а тут замолчал.
А Стефан, видимо, думал, что сказать, поглядывая то на Сыча, то на Волкова.
– А вот теперь, экселенц, можете брать кочергу, вот теперь разговор только начинается, – проговорил Сыч, – дальше он нам по добру ничего не скажет. Да, Стефан?
Сапожник угрюмо смотрел на Сыча и молчал.
Жечь людей каленым железом – дело невеселое, мало кому по душе. Человек, которого жгут, визжит, воет, бьется в судорогах, извивается и испражняется, а на железе остаются кусочки его кожи и жира, они горят и воняют. Крики и вонь, вонь и визги – нормальному человеку такое не может нравиться. Волков ловил себя на мысли, что ему хочется встать, вырвать кочергу из рук Сыча и разбить калеке голову, лишь бы только он заткнулся. Но человека пытают не для того, чтобы он молчал. Волков терпел, ждал. Он сидел на неудобной колоде, с болью в ноге. Как ее ни ставь и ни вытягивай, она болела. А Сыч бросал кочергу в жаровню, и, пока стражники мехами доводили железо до нужного цвета, он разговаривал со Стефаном:
– А ты хороший человек, Стефан. Ты сильный, висишь, терпишь, молчишь. А вот тот, кого ты выгораживаешь, он тоже хороший человек, он тоже будет терпеть за тебя? А главное, твои страдания бессмысленны. Понимаешь? Утром мы возьмем трактирщика, и он нам расскажет, от кого было письмо. Он-то точно терпеть не будет. Все выложит. И что, твои муки зря? Зря, зря, ты уже и сам знаешь это. Пустое все.
Сыч берет покрасневшую кочергу, подносит ее к лицу калеки:
– Всего на один вопрос, Стефан, ответишь, и мы уйдем, а ты полежишь, водички попьешь. Отдышишься.
В ответ калека только жалобно всхлипнул и глубоко с надрывом вздохнул.
– Ну-ну, успокойся, хочешь, я отложу кочергу? Отложить?
– Да-а, – выдавил Стефан.
Сыч кинул кочергу в жаровню.
– А ты мне за это скажешь, от кого было письмецо. Да? Скажешь? Что было в бумагах? Ну! Говори, господин коннетабль ждет.
– Не знаю я, что было в бумагах, – выл Стефан, – неграмотный я.
– Верно, верно, а я больше и спрашивать не буду, что в них было, я у трактирщика спрошу. А ты мне скажешь, от кого ты их принес. Да? Скажешь?
Стефан завыл. Выл нудно, долго и противно. Сыч ждал, а потом взял кочергу:
– Упорствуешь, так и не кляни меня потом.
И снова вой огласил подвалы замка. И снова вонь горящей плоти поплыла вместе с едким дымом.
А Волков морщился и пытался усесться поудобней. Да, тяжко ему было, слаб он еще.
Сыч подошел к нему и заговорил тихо:
– А убогий-то хитер и крепок, ох крепок. Такой может три дня молчать. Нам бы палача настоящего. Мыслю я, что того, кто дал ему бумагу, он боится поболе нашего.
– А может, боится он не кого-то, а за кого-то, – произнес Волков.
– Это как, – не понял Сыч, – а, так вы на мамашку его думаете? На ведьму?
– Да.
– Старая она?
– Старая.
– А что же, может, и правда ваша, может, возьмем старуху да потолкуем с ней, вдруг сынок-то и обмякнет, как маманю тут увидит, – размышлял вслух Фриц Ламме. – Только вот старуху жечь железом без толку. Помрет. А вот попугать можно. И ее, и сынка. Ну так что, будем старуху брать?
– Тут полдеревни брать нужно, – зло сказал солдат, – управляющий вор, старосты воры, ведьма, сынок ее, трактирщик, мужики упрямые как бараны, барыни малахольные со служанками полоумными… Дьявольщина, а не деревня. – Он помолчал, тяжко вздохнул, в очередной раз попытался найти для ноги удобное положение и не нашел. – Одного я не пойму, если этот, – он кивнул на Стефана, – нес письмо от кого-то к госпоже, зачем тогда нужен трактирщик.