– А батька-то не прибьет тебя? – спросил Ёган.
– С чего же прибивать, когда он у меня на новый чан для пива деньгу просит.
– Вона как оно! – искренне удивлялся слуга коннетабля.
– Придешь ко мне в замок сегодня вечером? – спросил солдат, любуясь красавицей. – У меня и перина, и простыня есть.
– Так приду, чего же не прийти к красивому мужчине, раз у него перина имеется, – отвечала Брунхильда кокетливо и добавила уже по-деловому: – Только вы деньгу приготовьте.
– Деньгу? – усмехнулся Волков. – А по любви не придешь?
– А по любви нехай вам благородные дают, – нагло отвечала девица, – слыхала я, они вас бесплатно привечают, а я так за десять крейцеров приду.
– Десять крейцеров! – возмутился солдат. – И даже скидку как старому знакомцу не сделаешь?
– Может, кому другому и сделала бы, да не вам уж точно.
– А что, не мил тебе я?
– Так, может, и поболе других мил, да люди говорят, что у вас одних коней на сто талеров, а вы скидку у бедной девки просите.
– Ладно, – улыбнулся Волков, – приходи перед ночью, будет тебе десять крейцеров. Спросишь у стражников, где меня искать.
– Да уж найду, авось не дура, – пообещала Брунхильда.
Слабость то отпускала его, то снова накатывала. Долго в трактире солдат не просидел, вернулся в замок, с ним поехал и управляющий.
– Не было случая сказать, – начал Крутец, – но я очень рад видеть вас в добром здравии.
– Не такое уж оно и доброе, – отвечал Волков, чувствуя головокружение, – ну да ничего, окрепну со временем. Вы разберитесь с трактиром: раз в день заезжать, чтобы забрать выручку, это не дело.
– Знаю, поэтому хотел попросить вашего монаха, он добрый верующий, воровать не будет. Да и считает хорошо, и вести бумаги сможет.
– Прекрасно вы придумали, – съязвил солдат, – молодому монаху в кабаке, где под вечер девки на столах пляшут голыми, самое место.
А Крутец продолжал, не замечая иронии:
– Комиссия закончила опросы, сейчас господа аудиторы пишут отчет, через два дня все будет готово.
– Господин управляющий, – влез в разговор Ёган, чего раньше не бывало, – господину коннетаблю нездоровится, в седле сидит качается, весь белый, может, потом донимать его будете?
– Ах, ну да, ну да. – Крутец поклонился и отстал.
По ступенькам Ёган и Сыч Волкова почти тащили. Сам он не мог опираться на левую ногу. Ёган руководил и упрекал солдата, Сыч кряхтел да молчал. Насилу справились.
Волков рухнул лицом в перину, а Ёган стал тянуть с него сапоги, да так, чтобы нога не сильно болела, и пока стягивал, коннетабль Рютте уже заснул.
Глава двадцатая
Утром он чувствовал себя уже лучше: нога, конечно, болела, но к этому он, кажется, уже начал привыкать. А вот немощь, именно немощь, а не боль, время от времени приводила его в ярость. Он валялся на перине, ощущая легкий утренний голод, когда в дверь постучали настойчиво и сильно.
– Кто там, входите! – крикнул солдат.
И в покои вошел барон. Волков думал было встать, но барон не дал, придержал его рукой:
– Лежите, друг мой, лежите, я зашел спросить о здоровье, видел, вчера вас под руки вели.
– Жив, барон, – ответил солдат.
– Вот и хорошо. А что за грязный тип был с вами? Он ходит по моему замку, распоряжается здесь.
– Вы о новом управляющем?
– Да нет, этого юношу я узнаю, я про другого, мрачный тип, что распоряжается моими стражниками.
– А, вот вы о ком, так это Сыч!
– Да, кажется, его так и кличут, а что он делает в моем замке?
– То же, что и все, он работает на вас. Причем работает отлично.
– Уж больно опасный на вид, разбойник или душегуб, не меньше.
– Да, вида он разбойничьего, но дело свое он знает. Уж поверьте.
– Вам он нужен?
– И мне, и вам, барон, вурдалак-то еще не пойман. Нам нужно его поймать, – говорил солдат, – сегодня отправлю Сыча поспрашивать, не пропадал ли кто в деревнях, пока меня не было.
– Вам бы полежать, Яро, уж больно мы волнуемся все за вас.
– Лежа дела делать могут только трактирные девки. А нам нужно вурдалака изловить.
– Я прикажу жарить вам свинину каждый день, и пиво, друг мой, пиво вернет вас к жизни.
Сев на коня, солдат понял, что далеко не уедет, и велел Ёгану запрячь телегу. Он вообще-то никуда и не собирался, думая, что сержант съездит сам, но когда тот узнал, что нужно привезти ведьму, то сразу переменился в лице и сказал:
– Господин, я-то, конечно, поеду, но вот люди наши к ней в дом со злом не пойдут.
– Что? – не понял Волков. – Почему это?
– Боятся, господин, сила у нее большая.
– Что за глупости? Какая еще сила? Ты ее видел? Ее щелчком убить можно.
– Убить-то да, можно, но вот проклясть или сглазить она успеет.
Волков не без удивления смотрел на огромного седеющего мужа с усами, воина в кольчуге и при мече, в начищенном шлеме, и не верил, что это говорит он.
– Сыч! – крикнул солдат.
– Да, экселенц.
– Ты-то ведьм не боишься?
– Как-то жгли мы одну. С тех пор бояться не боюсь, но отношусь осторожно. Неплохо бы попа какого-нибудь с собой взять, а лучше двух. Мы без попов за ведьмой не ходили.
Это было еще одним разочарованием. Волков перевел взгляд на Ёгана, и тот сразу высказал свое мнение:
– Держаться надо от них подальше – вот что я скажу. Ведьмы – они бабы очень паскудные, а наши так особенно.
– Ты что, многих ведьм видел? – спросил Волков.
– А мне многих и не надо, нашей достаточно. Потому что вот как оно бывает… – собрался что-то рассказать Ёган.
– Иди-ка коней седлай, – велел Волков и вздохнул.
– Ну так что? Поп будет? – спросил сержант.
– Я вам вместо попа, – ответил солдат.
Они отправились без попа. Коннетабль, сержант, Сыч, Ёган и три стражника. Волков ехал в телеге, лежал на соломе, глядел в серое небо. И только он единственный был среди них спокоен. Только он не боялся ведьмы. Да, может, и его конь, что шел в поводу за телегой.
А ведьма знала, где выбрать себе место для хижины. Жила она в тихом уголке. Ни птицы здесь не орали, ни жабы не голосили. В первый раз солдат не обратил внимания на эту тишину, тогда его интересовали развалины замка. А теперь он, приподнявшись на локти, осматривался, приглядывался. И наконец начал понимать, почему даже старые воины, такие как сержант, не любили эти места, а может, и побаивались ведьму.
Хижина старухи стояла между вонючим болотом, в которое превратилось заброшенное кладбище, и черным старым гнилым лесом. Влажно тут было и муторно. Все прело вокруг. Пахло гнилью. Дышать было тяжко. Они подъехали к самой хижине, Ёган и Сыч помогли солдату вылезти из телеги. Волков, видя нерешительность на лицах своих людей, только криво усмехнулся и первым шагнул в дом старухи. За ним шли Сыч с мешком в руках, сержант и Ёган. Остальные остались с лошадьми.
Ведьма сидела на корточках у очага, что был посереди хижины, что-то пекла на углях, тут же желтыми пальцами расковыривала и жрала это. А еще что-то мерзкое держала на палке над углями. Увидев Волкова, она вздрогнула и вскочила.
– Что, старая, испугалась? – спросил солдат, подходя к ней. – Видать, не ждала, а говорят, ведьмы – ведуньи, наперед все знают.
Старуха не то засмеялась, не то закудахтала, ощерилась и зашепелявила:
– А-а, коршун-ворон прилетел. Живехонек, здоровехонек. Не берет его ни бабье оружие, ни стрелы мужей добрых. Жив коршун-ворон, снова пьет кровь слабых. Огнем жжет хилых.
– Да заткнись ты, не боюсь я твоей болтовни, – ответил солдат, разглядывая ее.
А старуха не затыкалась, буравила его своим глазом и шепелявила дальше:
– А кожа у него железная, а холопы его дерзки да проворны. Все выглядывают, все вынюхивают.
– Бабье оружие – это ты про яд говорила, которым ты меня отравить хотела?
– Не ведано мне ничего про яды, – снова оскалилась ведьма.
– Сынок твой яд у тебя купил. Сказал, что для управляющего, а сам этим ядом меня хотел травить.
– Ущербный он у меня. Сам не знает, что лепечет. А ты его слушаешь. Нет у меня никаких ядов, зря ты, ворон, меня тревожишь.
– Сержант, в мешок ее. – Волков махнул рукой, поняв, что говорить с ней не о чем.
Сержант взял было мешок у Сыча, но в этот момент ведьма так зашипела на него, словно кошка, так зафыркала, что огромный воин отшатнулся. Глаз с бельмом налился кровью, а здоровый глаз расширился и светился, будто у животного, в полутьме хижины. Сыч и Ёган, как и сержант, замерли, словно истуканы.
– Да чтоб вас! – рыкнул солдат, вырвал у сержанта мешок и хотел надеть его на старуху, но та завыла, а потом снова зашипела по-кошачьи, подняла тощие старушечьи руки, подошла к Волкову сама и, обдавая его гнилым дыханием, зашепелявила:
– Не смей, коршун. Когти свои прочь от меня, глаза свои прочь от меня и сам ползи от меня как от смерти своей.
И в это мгновение солдат почувствовал, как больную левую ногу заломило. Да так, как будто рана открылась. И судорога пошла от нее в левую руку, и заныло плечо забытой болью, и грудь заломило, как прежде, а во рту появился железистый привкус крови.
– Прочь глаза от меня, – продолжала выть ведьма, – все прочь отсюда! А не пойдете – кровью мочиться будете! А ты коли тронешь меня, глаза твои сгниют, и сам сдохнешь в гнили да в коросте. Смерти просить будешь, прочь лети, прочь лети, коршун-ворон!
У солдата перехватило дыхание, вздохнуть не мог. Видел он краем глаза, как Сыч задом вывалился из хижины и Ёган пятится к двери вслед за ним, а сержант замер безмолвным истуканом. Стоит, не дышит, на старуху глаза выпучив.
Волков знал, что с ними. Сталкивался с этим не раз. Доводилось видеть, как липкая лапа страха берет человека за горло, сначала неспешно, как бы пробуя, а потом твердо и накрепко, так что звон стоит в ушах. И сжимает сердце, да так, что перехватывает дыхание и слышно, как сердце бьется, гулко и часто. А потом – белая пелена перед глазами, суматоха, перекошенные лица. Звуки как из подвала, не разобрать ничего. И все! Все! И мечется человек, словно сумасшедший, и суровые мужи визжат как дети, и, бросая оружие, бежит человек, вместо того чтобы стоять, и гибнет, вместо того чтобы побеждать. Это все страх. Знала старая тварь, как раскачать людей,