– В. В.) в том, что касалось введения в бой резервов». Однако «в целом» руководство сражением Кутузов, по словам историка, возложил на Барклая и Багратиона, а после ранения последнего поставил во главе 2-й Западной армии Д. С. Дохтурова. При этом «сам никогда не покидал холма в Горках». В отличие от историков, обвиняющих Кутузова в бездействии и самоустранении от командования, Ливен расценивает его поведение как вполне рациональное: «Это было разумно. Барклай, Багратион и Дохтуров обладали всеми необходимыми навыками для того, чтобы руководить решающим сражением подобного рода, в ходе которого русские не пытались осуществлять грандиозные маневры. Они также были гораздо моложе и подвижнее Кутузова. К тому же для него не было замены. Если бы Кутузов погиб, боевой дух и сплоченность армии пришли бы в совершенное расстройство. Ни один генерал русской армии не мог и близко рассчитывать на столь же безоговорочное доверие и подчинение».[92]
Оставление Москвы, что поначалу, «казалось», не планировалось Кутузовым, Д. Ливен связывает с вестями «о том, что Наполеон не ввел в бой свою гвардию», а также с огромными потерями, понесенными русскими в сражении. Так, фактически прекратила свое существование 2-я Западная армия Багратиона, потерявшая в бою за Шевардинский редут 5 тыс., а в Бородинском сражении – более 16 тыс. чел. Историк отмечает, что «наибольший урон понес старший офицерский состав армии». Отступление русских войск к Москве поначалу производило тягостное впечатление из-за неудачных действий арьергарда под командованием казачьего атамана М. И. Платова, которые демонстрировали некомпетентность «казачьих генералов», а также их неспособность «командовать пехотой и артиллерией». Арьергард Платова не справился со своей главной задачей – он, по словам Д. Ливена, «не задерживал продвижение французов и не держал их на достаточном отдалении от основных сил отступавшей русской армии, как это всегда и очень умело делал П. П. Коновницын. В результате и без того измотанные войска не получили требовавшегося им отдыха. Спешный уход армии из Можайска означал, что оставлены были тысячи раненых – в противоположность тому, что происходило на более ранних этапах отступления». После замены Платова во главе арьергарда генералом М. А. Милорадовичем «дела пошли значительно лучше». Но «главную причину» оставления Москвы Ливен видит «в том, что у русских оставалось все меньше пространства для маневра. Через шесть дней после Бородинского сражения армия Кутузова находилась в предместьях Москвы». Давая высокую положительную оценку как М. И. Кутузову, так и М. Б. Барклаю де Толли, историк выделяет те сходства и различия в их характерах и мировоззрении, которые традиционно присутствуют в нашей отечественной историографии. «Кутузову, – пишет он, – было труднее оставить Москву, чем Барклаю. Оба генерала являлись патриотами, много раз рисковавшими жизнью на полях сражений, но та Россия, за которую они сражались, в их представлениях была не одной и той же. Барклай был верен русскому солдату и восхищался им, но сам был выходцем из балтийской провинции, протестантского вероисповедания, и вырос в Петербурге. Для него Россия ассоциировалась прежде всего с императором, армией и государством. В чем-то – но не во всем – схожим было восприятие России Кутузовым: как вследствие питаемых им чувств, так и по причине личной заинтересованности. В сознании любого представителя старорусской аристократии, не утратившего связи со своими корнями, существовала также другая Россия: православное царство, которое существовало до Романовых и империи, столицей которого являлась Москва». Став главнокомандующим, перед отъездом из Петербурга Кутузов обещал Александру I, что «скорее погибнет, чем оставит Москву». Затем, прибыв в Главную квартиру, он писал московскому генерал-губернатору Ф. В. Ростопчину: «Не решен еще вопрос, что важнее – потерять ли армию или потерять Москву. По моему мнению, с потерею Москвы соединена потеря России». Но на момент военного совета в Филях 1 (13) сентября 1812 г., по мнению Ливена, «Кутузов понимал, что фактически такой вопрос уже не стоял. Если бы он остался и дал бой, очень велика была вероятность того, что будут потеряны и армия, и столица». Историк убежден, что еще до заседания совета Кутузов «принял решение оставить город».[93] Как свидетельство признания со стороны русского офицерского корпуса за главнокомандующим М. И. Кутузовым исключительного морального права пойти на оставление Москвы ради последующей победы над неприятелем, историк приводит слова артиллерийского офицера И. Т. Родожицкого из его «Походных записок»: «Отдать без боя древнюю столицу империи мог только один фельдмаршал князь Кутузов, как истинный сын России, вскормленный ее сосцами».[94]
Несомненным доказательством того, что Бородино не стало местом военного поражения России, служит военный совет в Филях, после которого армия и ее военачальники беспрекословно и твердо выполнили приказ своего главнокомандующего об оставлении Москвы. Главным противником этого решения выступил Л. Л. Беннигсен. Он, по словам историка, даже «выбрал участок местности, на котором армия должна была готовиться дать бой за пределами Москвы». Впрочем, как заметил Д. Ливен, «одна лишь гордость претила ему признать, что он совершил ошибку (…) он заботился о том, чтобы спихнуть ответственность за сдачу города на М. И. Кутузова и М. Б. Барклая».[95] Но интрига Беннигсена провалилась. Кутузова поддержал Барклай де Толли, что стало заметным признаком консолидации высшего командования и его сплочения вокруг главнокомандующего. Приведенные Барклаем доводы в пользу оставления Москвы являлись, конечно, не призывом к паническому бегству, а констатацией военной необходимости и недопустимости неоправданного риска, который поставил бы судьбу армии под угрозу. За Москву еще можно было сражаться, но отступление стало актом свободного волеизъявления русского высшего командования. «На военном совете, – пишет историк, – Барклай изложил причины, по которым русская армия должна была непременно потерпеть поражение, если бы она заняла оборонительную позицию. Она не только оказалась бы в значительном меньшинстве, но ее позиции были бы разрезаны оврагами, что создавало бы серьезные трудности для оказания согласованного сопротивления. Проигранное сражение повлекло бы за собой спешное отступление через Москву, которое легко могло бы привести к разделению армии на составные части. Единственно возможным вариантом было нападение на армию Наполеона, но огромные потери среди офицеров русской армии под Бородино делали чрезвычайно рискованным сражение, требовавшее сложных маневров».[96] Мнение Барклая разделяли генералы К. Ф. Толь и А. П. Ермолов, хотя последний не нашел в себе «моральных сил» прямо заявить об этом «перед лицом других генералов».[97] Вместе с тем, одной позиции Барклая, месяцем ранее уступившего верховное командование Кутузову и имевшему с ним непростые отношения, оказалось вполне достаточно, чтобы пресечь возникновение любой оппозиции главнокомандующему, столь неуместной в тех трудных обстоятельствах. Барклай де Толли, проявивший полную солидарность с Кутузовым, по словам Д. Ливена, «продемонстрировал не только моральную стойкость, но и некоторое великодушие, выступая решительно и тем самым беря на себя часть бремени той ответственности, которая была возложена на человека, ранее сменившего его на посту главнокомандующего».[98]
Наконец, само оставление Москвы превратилось в военную операцию, призванную продемонстрировать непобежденность русской армии как русскому обществу, так и, разумеется, неприятелю. «Оставалось решить непростую задачу: провести по улицам крупного города измотанную и в некотором роде деморализованную армию вместе со всем багажом и частью раненых солдат. Учитывая, что враг шел по пятам, это могло стать чрезвычайно опасным мероприятием. Не облегчало положение и то, что новости о предстоявшем оставлении Москвы обрушились на гражданское население города очень поздно», – отмечает Д. Ливен. Прохождение русской армии через Москву 2 (14) сентября 1812 г. состоялось в условиях массового бегства гражданских лиц. Барклай наблюдал за прохождением армии, делая все возможное для водворения «хотя бы некоторого порядка посреди этого хаоса». На основных перекрестках офицеры направляли движение войск. Колонны покидали город под своеобразным конвоем кавалерии, сопровождавшей их «по обе стороны» и препятствовавшей «дезертирству и грабежам».[99] Таким образом, отход русской армии представлял собой организованное и спланированное отступление, честь армии была спасена.
Но «истинным героем», по словам историка, явился командир русского арьергарда генерал М. А. Милорадович, который обеспечил русской армии совершенно беспрепятственный отход: «Он, безусловно, всесторонне оценил опасность, грозившую российской армии в тот момент, и с некоторой бравадой отправил своего адъютанта к Мюрату с предложением заключить однодневное перемирие с тем, чтобы русские могли отступить, оставив город нетронутым. В случае, если бы эта просьба была отклонена, Милорадович грозил начать уличные бои и превратить Москву в руины».[100] Ультиматум Милорадовича, предъявленный неприятелю от имени отступавшей и как бы проигравшей генеральное сражение армии, был по-своему уникальным. Не менее удивительным, на первый взгляд, может показаться и немедленное согласие Мюрата на перемирие. Однако надежд на полный разгром русской армии у французов, очевидно, уже не оставалось, а перспектива скорого мира выглядела невероятно заманчиво. «Более, чем многие другие французские генералы, – продолжает Д. Ливен, – Мюрат желал получить удобные квартиры, заключить мир и вернуться домой. Возможно, убаюканный иллюзиями самого Наполеона, он видел падение Москвы как прелюдию к миру. Все это подвигло его к тому, чтобы не просто принять предложение Милорадовича о перемирии, но также впоследствии продлить его еще на двенадцать часов. Результатом дерзкого почина Милорадовича стало то, что российская армия вышла из Москвы практически невредимой».