[101] Иными словами, потери, понесенные «Великой армией» в Бородинском сражении ради разгрома русской армии, оказались напрасными. Последняя надежда французов на благополучный исход кампании была связана уже не с военными победами, а с предполагаемым заключением мира – того мира, который так и не был подписан в Москве.
«Рейд казаков Платова в тыл наполеоновской армии». Худ. С. Залихман
«С пакетом. Русский гусар». Худ. А. Ю. Аверьянов
«Подвиг солдат генерала Горчакова». Худ. Ю. Цыганков
«Атака лейб-гвардии Литовского полка». Худ. Н. С. Самокиш
В свою очередь, во французской историографии последних десятилетий явно ощущается усталость от выпестованного ею же в предыдущие столетия «мифа» о Наполеоне. Жан Тюлар в своей книге «Наполеон, или Миф о «спасителе»» (изд. в 1978 г., переизд. в 2004 и 2008 гг.)[102] без обиняков, сухо и прозаично, назвал Наполеона порождением «французской буржуазии», которая, «оказываясь перед лицом внешних и внутренних опасностей, угрожавших ее интересам, всякий раз находила себе «спасителей»». И уж совсем не поэтично, за исключением, пожалуй, Шарля де Голля, выглядят политические деятели, которых автор относит к продолжателям заложенной удачливым генералом Бонапартом традиции французского авторитаризма. «Наполеон, – пишет Тюлар, – проторил дорогу Кавеньяку, Луи Наполеону Бонапарту, Тьеру, Петену и де Голлю».[103] В сравнении с холодным и язвительным рационализмом рассуждений Тюлара даже прошедшие советскую идеологическую цензуру слова академика Е. В. Тарле о Наполеоне как выразителе «интересов крупной французской буржуазии», которые он считал «национальными», звучат несравненно более комплиментарно. Кроме того, Тарле делал специальную оговорку, водружающую Бонапарта на величественный пьедестал французской буржуазной имперской государственности: «Неправильно было бы думать, что Наполеон был только покорным исполнителем воли крупной буржуазии, призвавшей его к власти и в основном обеспечивавшей его диктатуру. Интересы крупной буржуазии он ставил, конечно, во главу угла всей своей внутренней и внешней политики. Но вместе с тем он стремился саму буржуазию подчинить своей воле, заставить ее служить государству, в котором видел «самоцель»; и это экономическое порабощение Европы (…) Наполеон установил главным образом в интересах французского буржуазного государства».[104] Тюлар же беспощадно высмеивает как «спасителя» Наполеона, так и породившую его буржуазию. «Но так как главная добродетель буржуа – неблагодарность, а главный недостаток – трусость, – замечает Тюлар, – то «спасители» расставались со своими творцами, как правило, в результате национальной катастрофы. Разумеется, ответственность за это возлагалась на «спасителя» (…) Ему на смену приходит новый «спаситель», и шестерни отлаженного механизма вновь начинают вращаться». Началом краха империи Бонапарта он называет «1808 год, начало Испанской кампании (…) Войне, задуманной как молниеносная, не видно было конца». Единственным реверансом Тюлара, адресованным низвергнутому «спасителю» Наполеону, стало замечание, что последний «был величественнее своих эпигонов».[105] Скептическое и равнодушное отношение современной французской интеллигенции к Наполеону, так сказать, на бытовом уровне обнаружил «историк-любитель» А. П. Никонов. Однажды спросив своего знакомого француза – «интеллигентного человека»: «Как ты к нему (Наполеону. – В. В.) относишься?», – он с удивлением услышал в ответ: «Никак. Наполеон – это просто авантюрист». Разочарованию доморощенного наполеономана во «французах» не было предела.[106]
Но вернемся к книге Ж. Тюлара. Развенчав «спасителя» Наполеона, историк, исповедующий вульгарно-материалистические взгляды, не проявил, как следовало ожидать, ни малейшего пиетета и в отношении его победителей. Тюлар отказал в самостоятельной роли императору Александру I, к которому, в лице Талейрана, нашла свой подход все та же «французская буржуазия», правда, теперь уже недовольная своим бывшим кумиром. М. И. Кутузов, изгнавший Наполеона из России, поименован «больным стариком». Эти и другие суждения Тюлара решительно оспаривал выдающийся отечественный исследователь истории Европы А. П. Левандовский.[107] Чуждый толстовских рассуждений о «победе нравственной», Тюлар предельно лаконичен в своем рассказе о Бородинском сражении: «Старику Кутузову приказано преградить путь неприятелю. Он занимает оборону у Москвы-реки, южнее Бородина. В результате ожесточенного и смертоносного сражения 7 сентября Наполеон прорывается к Москве. Позднее Толстой прославит «победу русских при Бородине». Правильнее было бы говорить об «успехе французов у Москвы-реки», поскольку 14 сентября Великая Армия все же вошла в Москву. Правда, с огромными потерями. К тому же в городе нельзя было жить, так как пожар уничтожил три четверти зданий. Александр же отказывался от переговоров».[108] Таким образом, имевшие «успех» французские войска заняли Москву, где достигнутый «успех» обескуражил незадачливых триумфаторов. В «первопрестольной» столице России «нельзя было жить». Город, служивший конечной целью завоевательного похода и покоренный французами ценой «огромных потерь», стал западней для захватчиков. Так выглядит «успех» Наполеона при Бородине в трактовке крупнейшего современного французского исследователя истории Великой французской революции и Наполеоновской эпохи.
Профессор Университета Сорбонна (Париж) Мари-Пьер Рей, в отличие от Ж. Тюлара, находит причину крушения Наполеона именно в событиях войны 1812 г. «Прошедший под знаком русского похода 1812 год, – пишет французская исследовательница, – стал ключевым в наполеоновской эпопее, ознаменовав собой переломный момент в истории Империи, после которого ее ожидал закат». По словам М.-П. Рей, поход Наполеона в Россию, который длился менее полугода, стал «катастрофой в плане человеческих и материальных ресурсов (…) Русский медведь оказал сопротивление и одержал победу (…) От этого похода Наполеон уже не оправится, в итоге он потеряет империю, власть и свободу. А Александр I, победитель в «Отечественной войне 1812 года», триумфально вступивший в Париж в 1814 году во главе войск коалиции, напротив, обеспечит России большое влияние и возможность политического давления в ходе Венского конгресса, придавшего карте Европы тот вид, который она сохранила вплоть до 1914 года».[109] Прослеживая письма Наполеона в период русской кампании 1812 г., она отмечает «неистощимый оптимизм» французского императора или его «неистощимое желание демонстрировать оптимизм при любых испытаниях», что не одно и то же. Рей высмеивает бахвальство Наполеона, который в письмах «выражает уверенность в победе над русскими, военный потенциал и численность личного состава которых он постоянно недооценивает». Отметив, что французский император расценивал Бородинское сражение как свою «явную победу», она обращает внимание на то, что, «подчеркивая размах потерь русских войск у Москвы-реки, Наполеон не забывает минимизировать или даже обойти молчанием собственные». В письме к жене – императрице Марии-Луизе, написанном «с поля битвы у Бородина» на следующий день после сражения, император хвастливо сообщал: «Вчера я разбил русских, все их войско из 120.000 человек участвовало в битве. Сражение получилось горячим: в 2 часа пополудни победа была за нами. Я взял в плен несколько тысяч пленных и 60 единиц орудий. Потери русских можно оценить в 30.000 человек. У меня порядочно убитых и раненых». Примечательно, что в этом письме Наполеон никак не оценивал «собственные потери». А 28 августа (9 сентября) 1812 г. французский император писал своему министру иностранных дел Ю. Маре – герцогу де Бассано о минувшем сражении с еще бо́льшим восторгом, чем в письме к жене: «потери русских на Москве-реке огромны. Это самое прекрасное (sic) поле битвы, которое я когда-либо видел, 2.000 французов и 12.000 русских без преувеличений». Рей заключает, что, по версии Наполеона, соотношение потерь составляло 1:6. Но, даже приняв на веру современные данные французской историографии, которая оценивает потери «Великой армии» в 25–28 тыс. чел., а потери русских – в 42–45 тыс. чел., исследовательница констатирует, что «соотношение потерь в таком случае (оно составляло самое большее один к двум) было не столь выгодным для наполеоновской армии, как это представлял в письме император, кстати, довольно равнодушно воспринявший резню, ставшую самым кровавым сражением за всю кампанию».[110] Итак, ни о какой объективности данных Наполеоном оценок его собственных «побед», не говоря уже об элементарной человечности, не может быть и речи. Как тут не вспомнить хрестоматийную фразу Л. Н. Толстого, сказанную о Наполеоне: «И нет величия там, где нет простоты, добра и правды» («Война и мир», т. 4, ч. 3, XVIII)!
«Наполеон наблюдает за битвой». Худ. С. Трошин
После воображаемого разгрома русских под Бородином Наполеон, «полный оптимизма и уверенности в своей окончательной победе», по мнению М.-П. Рей, «поздно» осознал кардинальное ухудшение своего положения, когда между собой воевали «уже не две армии, а целый народ поднялся против захватчиков». Наполеон также недоумевал, каким образом, после всех своих военных успехов в России, он стал в этой стране едва ли не пленником. Французский император с удивлением узнал, что русское командование «распространяет составленные на немецком языке призывы к сдаче, предназначенные для солдат Великой армии».