Прекрасная в течение всего дня погода стала к ночи холодной и сырой; армия расположилась на поле битвы и частями разместилась по редутам, захваченным с такой славой. Это был плохой привал; корма не было ни людям, ни лошадям, а недостаток дров был очень чувствителен в эту дождливую холодную ночь».[136] Таким образом, уже заявив о «победе» французов в сражении, Лабом, тем не менее, продолжил повествование о ходе Бородинской битвы (теперь ее, вероятно, можно назвать своего рода «боем после победы»). Удержав один из трех редутов своей центральной позиции, русские продолжали вести артиллерийский огонь по неприятелю до наступления «ночи» и, в конце концов, заставили его первым «прекратить огонь». И лишь затем, вскоре после окончания баталии, русские, по мнению Лабома, начали отступление. Но отступали они не под натиском неприятеля, а по своей воле, диктуемой военными соображениями.
В отличие от своих сослуживцев, французский полковник (позднее – генерал) Любен Гриуа ни словом не обмолвился ни о победе французов при Бородине, ни о превосходстве русских потерь над французскими, ни о сколько-нибудь крупном успехе армии Наполеона, за исключением «нескольких миль опустошенной страны». Рассуждения Гриуа проникнуты горьким сожалением об упущенном шансе победить, содержат критику пассивного поведения Наполеона во время сражения и, напротив, некоторую похвалу в адрес упорства и активности русских:
«Эта битва, названная французами битвой на Москве, а русскими – Бородинской, началась в 6 часов утра и продолжалась до наступления ночи без перерыва. С обеих сторон огонь был ужасен. Обширное пространство, на котором шла битва, было во всех направлениях изрыто ядрами, и потери были громадны с обеих сторон. Русские весь день шаг за шагом отстаивали свои позиции, становясь на новую, когда не могли удержать старой, с которой мы их оттеснили, и только среди ночи массы их начали окончательно отступать к Можайску.
Л. Гриуа
Во время битвы они по обыкновению отправили нам в тыл и на фланги многочисленные отряды казаков, которые внесли беспорядок в наши обозы, оставленные в 4 верстах от поля сражения. Даже наутро (т. е. на следующий день после сражения – 27 августа (8 сентября) 1812 г. – В. В.) они произвели нападение на наше правое крыло неподалеку от императорской квартиры; но первый отряд, взявшийся за оружие, прогнал их к их армии.
Я уверен, что если бы использовано было одушевление войск, если бы движения их были целесообразны и атаки единодушны, сражение вышло бы решительное, и русская армия была бы уничтожена. И такого успеха можно было добиться в 9 часов утра после взятия большого редута (имеется в виду первая попытка захвата французами батареи Раевского. – В. В.). Общий натиск на русскую армию, поколебленную этим блестящим успехом, вероятно, загнал бы ее в бывший у нее с тылу лес, в котором были проложены только узкие тропинки. Но для этого было необходимо присутствие императора; он же оставался все время на одном месте правого фланга со зрительной трубой в руке и не показывался вдоль остальной цепи. Если бы он употребил те решительные приемы, которые дали ему столько побед, если бы он показался солдатам и генералам, чего бы только он не сделал с такою армией в подобный момент! Может быть, война закончилась бы на берегах Москвы. Такие мысли приходили на другой день офицерам и старым солдатам при виде количества пролитой крови: неприятель уступил нам несколько миль опустошенной страны, и надо было опять сражаться».[137]
В воспоминаниях французского дворцового префекта Луи-Франсуа-Жозефа де Боссе мы находим гораздо больше бравурных нот. Правда, и де Боссе, описавший поведение Наполеона во время Бородинской битвы, заметил: «впервые ему показалось, что слава куплена слишком дорогой ценой»; речь шла о потере многих «храбрых генералов и храбрых солдат». Де Боссе также предположил, что именно «это чувство, которое делает ему честь, было, наверное, одной из причин, которые заставили его отказаться двинуть кавалерию гвардии, как того просили неаполитанский король (Иоахим Мюрат. – В. В.), вице-король (итальянский вице-король Евгений Богарне. – В. В.) и маршал Ней, чтобы преследовать неприятеля и сделать победу еще более полной». Но сомнений в «полной победе» у автора не возникало, и он вдоволь посмеялся над русскими, объявившими о своей «победе», но вслед за тем сдавшими Москву: «Как бы там ни было, но победа была полная, настолько полная, что русская армия ни одной минуты не могла поверить в возможность отстоять свою столицу. Но это не помешало им служить там молебны. Благодарили Бога за успех, когда сражение было проиграно (…) В петербургских церквах раздавались подобные же песни победы, и Лондонская биржа, получив соответствующие сведения от английских комиссаров в России, ликовала в продолжение 24 часов; но ликование скоро исчезло, когда они прочли XIX бюллетень Великой армии, который возвещал наше вступление в старую столицу России».[138] Конечно, слуга императора Наполеона, в обязанности которого, в частности, входило предлагать монарху завтрак,[139] полностью заимствовал официальную наполеоновскую версию итогов Бородинской битвы, в которой, разумеется, не участвовал.
Другой слуга Наполеона – камердинер Луи-Констан Вери в своих мемуарах[140] передает крайне тревожное и болезненное расположение духа французского императора во время и после Бородинского сражения. По словам Вери, «его сон был очень неспокойным, или, скорее всего, он вообще не спал, все время меняя положение головы на подушке, повторяя вновь и вновь: «Ну и день! Ну и день!»». На другой день камердинер находился вместе с Наполеоном «в его палатке, стоявшей на поле сражения». Но вместо победного торжества здесь царило безмолвие, прерываемое нервными восклицаниями и суетливыми порывами императора. Вери вспоминал: «Нас окружала абсолютная тишина. Император, казалось, был весь во власти безмерной усталости. Время от времени он сжимал ладонями колени своих скрещенных ног и повторял, сопровождая слова конвульсивными движениями: «Москва! Москва!» Несколько раз он отсылал меня из палатки, чтобы выяснить, что делается снаружи, затем поднимался и следовал за мной, выглядывая из-за моего плеча».
Луи Констан-Вери
Личный секретарь Наполеона Клод-Франсуа Меневаль в своих воспоминаниях[141] свидетельствовал о планах французского императора, связанных с генеральным сражением под Москвой, и о его реакции на итоги этого сражения. С ожидаемым разгромом русских войск в Бородинской битве Наполеон связывал свои будущие надежды на мир. Меневаль так пересказывал рассуждения и мысли своего государя перед битвой: «Русские, наконец, будут вынуждены вступить в сражение, чтобы защитить Москву. Тогда после этого будут заложены основы для заключения мира. Именно так думал император. Одна большая победа, и эта великая цель будет достигнута. Император Александр будет вынужден пойти на переговоры. Этим миром, добавлял Наполеон, будут завершены наши военные походы. Такой мир увенчает наши усилия и определит начало безопасности страны». При этом мемуарист добавлял: «Но звезда Наполеона уже начала закатываться». Бородинскую битву он назвал «на редкость упорным противоборством». Обескровленность французских войск после сражения под Москвой Меневаль проиллюстрировал на следующем примере: «Императора Наполеона обвиняли в том, что он не завершил разгром противника только потому, что отдал приказ не задействовать императорскую гвардию в Бородинской битве. На это обвинение Наполеон отвечал следующими словами: «Если завтра будет вторая битва, то чем я буду сражаться?»». Оставление русскими Москвы без боя вызвало ликование французских солдат, так как «жестокая схватка перед Москвой сначала заставила поверить в то, что русские самым серьезным образом намерены защищать этот город». Западня ожидала Наполеона и его армию в самой Москве…
Барон Клод-Франсуа де Меневаль
В отзыве генерала Феликса-Жана Жиро де Л’Эна о генеральном сражении на Москве-реке «поражение русских» носит незавершенный характер: оборонявшаяся армия планомерно отходила на новые рубежи. Конец сражения де Л’Эн описывал так: «Приближался вечер. Неприятель везде отступил. Мы все ожидали, что вот император со своей гвардией сойдет с площадки, на которой он пробыл все утро, и решительным движением завершит поражение русских. Но он не трогался с места, и генерал Кутузов мог спокойно отступить, увозя с собой все орудия, экипажи и походные госпитали, оставляя только убитых и тех из раненых, которые пали на занятой нами территории, отбитой у него».[142]
Сочинение Д. П. де ла Флиза
Ряд французских офицеров-мемуаристов вообще не проявил интереса к проблеме «победы» в Бородинской битве. Для офицера Императорской гвардии (позднее – полковника) Мишеля Комба, видевшего в тот день много кровавых сцен боя и гибель многих славных бойцов, сражение кончилось тем, что, «наконец, мы вышли из сферы действия неприятельской артиллерии».[143] Вахмистр французского 2-го кирасирского полка 1-го кавалерийского корпуса А. Тирион де Мец рассказывал как о мощной атаке кавалерии Мюрата, отбросившей русских «до оврага», так и о последующем «отступательном движении» французской кавалерии и вестфальской пехотной дивизии вплоть до их выхода «из сферы ружейного огня».[144] Помощник главного хирурга «Великой армии» и гвардии Наполеона Доминик-Пьер де ла Флиз, в ноябре 1812 г. оказавшийся в русском плену и затем решивший остаться в России, вспоминал, как нелепо звучала «Марсельеза» в ставке Наполеона на Бородинском поле перед лицом императора и его гвардии. Этот гимн напоминал «победные поля первых походов революции (…), когда дрались за свободу. Тут же эти звуки не одушевляли воинов, а некоторые старшие офицеры посмеивались, сравнивая обе эпохи».