Капитан гвардейской артиллерии (позднее – полковник) Антуан-Августин Пион де Лош, наблюдавший за Наполеоном в течение многих часов сражения, сообщает о бездействии императора: «Я не сводил с него глаз и могу поручиться, что с самого начала битвы и до 4 часов он не покинул своего места, не отдал ни одного приказания».[146] Для барона Луи-Франсуа Лежена, произведенного после Бородинского сражения в бригадные генералы (позднее – маршала), и его товарищей Бородино стало местом разочарования в непобедимом французском императоре. Лежен рассказывал: «Мы не имели счастья видеть его (Наполеона. – В. В.) таким, как прежде, когда одним своим присутствием он возбуждал бодрость сражающихся в тех пунктах, где неприятель оказывал серьезное сопротивление и успех казался сомнительным. Все мы удивлялись, не видя этого деятельного человека Маренго, Аустерлица и т. д. и т. д. Мы не знали, что Наполеон был болен и что только это не позволяло ему принять участие в великих событиях, совершавшихся на его глазах единственно в интересах его славы. Между тем татары из пределов Азии, сто северных народов, все народы Адриатики, Италии, Калабрии, народы Центральной и Южной Европы – все имели здесь своих представителей в лице отборных солдат. В этот день эти храбрецы проявили все свои силы, сражаясь за или против Наполеона; кровь 80.000 русских и французов лилась ради укрепления или ослабления его власти, а он с наружным спокойствием следил за кровавыми перипетиями этой ужасной трагедии.
Мы были недовольны, суждения наши были суровы».[147]
Жан-Рош Куанье
На фоне этих, полных горечи и скепсиса в отношении «гениального» Наполеона, воспоминаний, феерическим выглядит рассказ капитана и ординарца штаба императорской квартиры Жана-Роша Куанье о «победе» над русскими в битве под Москвой, об их бегстве и преследовании бегущих кавалерией Мюрата, а также о беспримерных по жестокости, варварских деяниях побежденных. «Мюрат, – писал Куанье, – преследовал русских так энергично, что они сжигали всех своих раненых; мы видели их обуглившиеся тела. Вот так преступно обращаются они с солдатом».[148] Еще один «победитель» русских при Бородине – француз-немец Вильгельм-Антон Фоссен, бывший при Бородине сержант-майором 111-го полка 5-й дивизии генерала Ж.-Д. Компана и получивший после битвы чин подпоручика (после Реставрации 1815 г. уволен из французской армии и перешел на прусскую военную службу), также говорил о полном разгроме русской армии и ее «преследовании». В своем дневнике он рассказал, в сущности, о том, как благодаря обходу и прорыву русского левого фланга могло состояться уничтожение русских войск: «Некоторое время нельзя было решить, на чьей стороне победа, как вдруг слева от нас прискакал отряд кирасир, генерал во главе их громко крикнул: «Кирасиры, вперед! Сабли вон! Атакуйте неприятеля!». Было 3 часа пополудни, когда мы внезапно услыхали на нашем правом крыле страшную пушечную пальбу вместе с ружейными выстрелами. То был отряд поляков, который грозил обойти неприятельскую позицию. Минута была решительная. Около 4 часа дивизия генерала Компана двинулась форсированным маршем вперед, штыками взяла все позиции, бывшие до того у неприятеля, и в 5 часов мы были полными хозяевами всего поля; впрочем, наши вольтижеры были еще до глубокой ночи заняты преследованием врага». При этом, по мнению Фоссена, потери французов, «сравнительно с потерями врага, были (…) не особенно велики».[149] Со своей стороны, французский капитан Шарль Франсуа, служивший в 30-м линейном полку 1-го пехотного корпуса и раненый в Бородинской битве, заметил: «Я участвовал не в одной кампании, но никогда еще не участвовал в таком кровопролитном деле и с такими выносливыми солдатами, как русские».[150]
Разноречивые отклики имеются и о состоянии военных сил сторон после Бородинского сражения. Польский офицер Роман Солтык, в 1812 г. состоявший при генерал-адъютанте Наполеона генерале М. Сокольницком, ранним утром 27 августа (8 сентября) 1812 г. был свидетелем разговора «героев» минувшей битвы – неаполитанского короля И. Мюрата и маршала М. Нея. Мюрат сравнивал сражения при Бородине и при Прейсиш-Эйлау: «Вчера был жаркий день, я никогда не видел сражения с таким артиллерийским огнем. При Эйлау не меньше стреляли из пушек, но то были ядра, а вчера обе армии так близко стояли друг от друга, что почти все время стреляли картечью». Ней, вдохновленный «победой», желал завершить разгром отступивших русских войск. Он говорил: «Мы не разбили яйца. Потери неприятеля должны быть громадны, и нравственно он должен быть страшно потрясен. Его надо преследовать и воспользоваться победой». Но Мюрат несколько остудил пыл своего боевого товарища, сказав по поводу русских: «Он (неприятель. – В. В.), однако, отступил в полном порядке». Ней был удивлен этими словами и пытался возражать: «Просто не верил этому. Как это могло быть после такого удара?».[151] Последняя фраза Нея косвенно свидетельствовала о том, что в минувшей битве французы располагали превосходящими силами, способными обеспечить разгром противника. Солтык присутствовал на смотре, который был устроен Наполеоном «разным корпусам», участвовавшим в сражении. «Я заметил значительное уменьшение в составе наших батальонов, так что некоторые, на мой взгляд, не насчитывали в своих рядах и 100 человек, – записал он в мемуарах. Но тут же уточнил: «Эта громадная потеря не может быть приписана исключительно гибели солдат в сражении; многие из солдат были посланы подбирать раненых и относить их в госпитали, другие были отправлены добывать запасы по окрестным деревням». Затем мемуарист рисует картину полного разгрома «московских» войск (включая гвардейские полки), потери которых были, по его мнению, в 3 раза больше, чем у французов:
«Тела погибших солдат Великой Армии Наполеона оставленные на мосту через реку Колочь после Бородинского сражения 1812 г.» По рис. Х. В Фабер дю Фора
«После Бородинского сражения. Жозеф Наполеон на Бородинском поле»
«Подъехав к маленькой, дотла сожженной деревне, мы увидели, что земля была сплошь покрыта убитыми; попадались целые ряды московских гвардейцев – это были полки Семеновский и Литовский, совершенно разгромленные.
Р. Солтык
Оттуда мы направились к Бородину вдоль высот, где была выстроена русская армия. Они также были покрыты трупами. Мы заметили, что по всей линии в общем на 1 убитого француза приходилось 3 русских, и это может дать понятие о пропорциональности потерь обеих армий…».[152]
Р. Солтык – один из немногих современников, запечатлевших «гуманность» Наполеона, объезжавшего поле вчерашней битвы. По его словам, «этот долг гуманности был исполнен и по отношению к русским раненым; он (Наполеон. – В. В.) сам указывал, кого из них следовало перенести, по мере того, как он их находил или до него доносились их стоны. Постепенно он разослал всех офицеров своего штаба, чтобы ускорить дело и оказать этим раненым быструю помощь. Наполеон принимал в них самое горячее участие, и я видел, как его глаза не раз наполнялись слезами. Бесстрастный и спокойный во время сражения, он был гуманен и чувствителен после победы».[153]
Ц. Ложье де Белленкур ничего не сказал о соотношении потерь французов и русских, отметив, что они были огромны с обеих сторон. Первым чувством, которое испытал офицер наутро после Бородинского сражения, были удивление. Он писал: «Утром мы были изумлены: русская армия исчезла». При этом сам вид «поля битвы» обескуражил «победителей» сильнее всякого поражения. Ложье де Белленкур продолжал: «Какое грустное зрелище представляло поле битвы! Никакое бедствие, никакое проигранное сражение не сравняется по ужасам с Бородинским полем, на котором мы остались победителями. Все потрясены и подавлены». После побоища войска Наполеона были обескровлены, они сильно поредели и страдали от голода и холода. «Армия неподвижна; она теперь больше походит на авангард, – рассказывал мемуарист. – Многие солдаты отправляются в окрестности искать пропитания или дров; другие стоят на часах, а некоторые, наконец, заняты подачей помощи и переноской раненых (…) Солдаты роются не только в мешках, но и в карманах убитых товарищей, чтобы найти какую-нибудь пищу». Произведенный Наполеоном «осмотр вчерашних русских позиций» доказывал также тяжесть русских потерь. Самое страшное зрелище представлял собой русский «главный редут» (батарея Раевского) с павшими русскими воинами, которые самоотверженно сражались здесь до конца. «Трудно представить себе что-нибудь ужаснее внутренних частей главного редута, – сообщает автор. – Кажется, что целые взводы были разом скошены на своей позиции и покрыты землей, взрытой бесчисленными ядрами. Тут же лежат канониры, изрубленные кирасирами около своих орудий; погибшая тут почти целиком дивизия Лихачева, кажется, и мертвая охраняет свой редут».[154]
«Поле битвы в окрестностях Москвы 8 сентября 1812 г.» Литография А. Адама
Дворцовый префект Л.-Ф.-Ж. де Боссе, который еще недавно был уверен в «полной победе» над русскими войсками, на следующий день после сражения – 27 августа (8 сентября) 1812 г. обнаружил, что война продолжается. Он вспоминал: «Я возвращаюсь к Главной квартире, где мы еще находились 8-го числа. В то время, как мы отдыхали, около 12 часов дня поднялась тревога: многочисленный отряд казаков, отделившись от русской армии, по ошибке (