Наполеона. – В. В.) фланга всю легкую кавалерию». Все это стало бы для неприятеля «западней», которая могла «поставить французов в гибельное положение, не отдавая родимой старушки-Москвы напрокат». Насчет версии Наполеона, высказанной на острове Св. Елены, «будто он отвергнул совет Даву для того, что опасался отступа нашего с Бородинской позиции», Петров заметил, что «это неправдоподобно или сбивчиво с истины. Ибо Наполеону известно было, что лучшей позиции, и даже никакой, для генерального боя русских не было на расстоянии от Бородина до Москвы».[160]
М. М. Петров
«Бородино, переправа через реку Колочь». Худ. А. Адам
Итак, о своей «победе» в Бородинском сражении Наполеон узнал лишь через несколько часов после его окончания, когда первоначальный замысел «наступательного действия» русских войск, намечаемого на следующий день, был заменен на «прискорбное приказание» об отступлении. Наконец, по мнению полковника М. М. Петрова, никакой обходной маневр армии Наполеона не мог предотвратить ее неминуемого разгрома; он был способен этот разгром только ускорить.
Иоганн Рейнгольд (Иван Романович) Дрейлинг, выходец из немецких дворян Курляндской губ., в 1812 г. служил корнетом в Малороссийском кирасирском полку, входившем в состав 2-й кирасирской дивизии 8-го пехотного корпуса генерала М. М. Бороздина (2-я Западная армия П. И. Багратиона). Во время Бородинской битвы он состоял ординарцем при М. И. Кутузове. Поэтому его воспоминания о том генеральном сражении в немалой степени отражают точку зрения главнокомандующего, а также дают нам представления о роли Кутузова в военных событиях 26 августа 1812 г. Из мемуаров Дрейлинга узнаем, что русский главнокомандующий мог погибнуть еще в самом начале сражения, когда «одно из первых ядер пролетело над нашими головами и попало прямо в крышу того дома, где находился Кутузов. Все бросились на лошадей, и Кутузов, не медля ни секунды, тоже выехал». Говоря о «безумной отваге» неприятеля, о размахе и ужасах побоища, мемуарист дал краткое описание хода битвы: «Главная атака была направлена на наш центр и на левый фланг (…) После полудня неприятельская стрельба, казалось, стала затихать. Вдруг она разразилась с удвоенной силой. Новая страшная атака была направлена Наполеоном на наш центр, отбитая нами с отчаянным мужеством. Бились весь день упорно, злобно, до тех пор, пока ночь и страшное утомление и с той и с другой стороны не положили конец этому, казалось, вечному и бесконечному дню, этому ужасному убийству. Так кончилась одна из самых кровавых битв, какие только знает история, и все же положение осталось невыясненным. Положим, наш левый фланг был обойден Понятовским и принужден был отступить, но поле битвы все же осталось за нами».[161] Таким образом, автор подчеркивал, что русские войска, по крайней мере, не проиграли генеральное сражение. Дрейлинг также опровергал версию о бездействии и безынициативности Кутузова в часы сражения: «Кутузов во время боя все время держался под самым сильным огнем, то сзади центра, то сзади левого фланга; собственными глазами видел он нечеловеческие усилия и посылал подкрепления и помощь туда, где в них как раз больше всего нуждались».[162] Автор сильно преуменьшил цифры потерь русских войск, утверждая, что было убито и ранено «несколько генералов и 25 тыс. воинов, из которых 10 тыс. было убитых». Но в родном полку Дрейлинга, сражавшемся в рядах армии Багратиона, по словам мемуариста, «после битвы налицо оказалось всего 120 чел., к утру вместе с теми, которые отбились в бою и теперь явились к своим частям, набралось 250 чел. Большинство офицеров были ранены или убиты. В нашем лейб-эскадроне, кроме меня, были вообще только два офицера. Один из них, Соколовский, был убит, другой, Меркулов, тяжело ранен и в плену».[163] Приведя заниженные общие цифры потерь русских войск в сражении, Дрейлинг, тем не менее, назвал уцелевшую часть «армии» – 2-й Западной армии, оборонявшей 26 августа Семеновские флеши и батарею Раевского, «остатками ее». Итог битвы для русских и, прежде всего, для армии Багратиона, разгромленной, потерявшей своего командующего, оставившей передовые позиции, но выдержавшей удар войск Наполеона и отдыхавшей после прекращения побоища, мемуарист обрисовал следующим образом: «Измученные, лежали мы на пропитанной кровью земле, за которую заплатили такой дорогой ценой». Дрейлинг восторженно отзывался о мужестве, проявленном обеими сторонами: «Как со стороны наших героев русских, так и со стороны бесстрашных, храбрых французов были показаны чудеса храбрости, самоотвержения, презрения смерти». Затем он изложил причину, побудившую Кутузова отказаться от продолжения баталии: «Мы ожидали продолжения битвы на следующий день. Но, получив все донесения и рапорты, Кутузов увидел, что после такого огромного урона, который потерпела армия, трудно рассчитывать на возможный успех. Все резервы ведь были в действии, не было ни одного свежего отряда, который мог бы заменить выбывших из строя, и он решил отступать.
И. Р. (Иоганн Рейнгольд) фон Дрейлинг
После полуночи армия двинулась в поход, оставив неприятелю поле битвы и большинство раненых, и отступила через Можайск».[164]
Итак, отступление русских войск «после такого огромного урона» могло свидетельствовать об их поражении в битве. Однако в ночь с 26 на 27 августа войска Наполеона, также обескровленные, отходили на исходные позиции, покидая рубежи, захваченные минувшим днем. «Мы не предчувствовали, – писал Дрейлинг, – что те же причины имели те же следствия и в неприятельском лагере: одновременно с нами и французы отступили, и только утром, когда они увидели оставленные нами возвышенности, отступление было приостановлено».[165] Кроме того, в первые дни после Бородинского сражения русские войска пребывали под впечатлением незавершенности генерального сражения, ждали его возобновления. Но знаменитое решение, принятое на военном совете в Филях, Дрейлинг сопроводил лаконичным пояснением: «армию не следовало приносить в жертву столице».[166]
Будущий писатель, ученый-ботаник и генерал-майор от артиллерии Илья Тимофеевич Родожицкий в Бородинском сражении был поручиком 11-й полевой артиллерийской бригады 4-го пехотного корпуса. В «Походных записках» он приводит слова Кутузова, сказанные накануне сражения – вечером 25 августа 1812 г.: «Французы переломают о нас свои зубы, но жаль, что, разбивши их, нам нечем будет доколачивать». По версии мемуариста, «русских сил, точно, было недостаточно: у нас считалось до 115.000 регулярного войска, 7.000 Казаков, 10.000 ополчения и 640 пушек; у французов было 190.000 лучшего войска и до 1.000 орудий». При этом Родожицкий добавил: «Впрочем, наше неравенство сил заменялось любовью к Отечеству и жаждою мщения. Вспоминая прежнюю славу русского победоносного оружия, каждый солдат горел нетерпением сойтись с неприятелями, чтобы в их крови омыть нанесенное всем оскорбление. Все мы были в полном уверении на распорядительность мудрого, поседевшего в бранях полководца». Дав описание хода битвы, Родожицкий так подвел ее итоги: «Неприятели овладели всеми нашими редутами на левом фланге и по левую сторону большой дороги; они сдвинули нас с позиции только на одном фланге и заняли третью часть ее; посему они выиграли не более как вполовину. Победа их не была победою; русские не были разбиты, приведены в замешательство, нигде не бежали (курсив мой. – В. В.). Наши силы еще оставались сосредоточенными от сел. Горки по Семеновскому оврагу до старой Смоленской дороги и стояли во всей готовности отражать дальнейшие покушения неприятелей. Они первые замолчали, посему первые признались в своем изнеможении; у Наполеона в резерве оставалась только одна гвардия, не бывшая в деле, так же как и у нас оставались некоторые полки. Князь Кутузов употреблял резервы с благоразумною экономиею и мог еще держаться до последней крайности в добром порядке. Наполеон позволил нам отступить к Можайску без всякого со своей стороны преследования; посему видно было, что он точно обломал зубы и, казалось, был доволен тем, что ему уступили поле сражения для удостоверения в несмешной потере, которую понесли его войска, особенно кавалерия, ибо лучшие полки кирасиров и драгунов были истреблены. Эта потеря осталась невозвратною: здесь-то впервые сокрушились грозные силы завоевателя Европы.
Издание записок Родожицкого 1833 г.
«Бивак». Худ. А. Ю. Аверьянов
Кровопролитнее Бородинской битвы еще не случалось для Наполеона. Судя по значительному урону с обеих сторон в генералах, она в точном смысле была генеральной (…) Говорили, что в начале сражения над головою князя Кутузова носился орел, и князь, снявши шляпу, будто приветствовал его, как предвестника победы; но многие сомневались, что главнокомандующий стал заниматься орлом в то время, когда все мысли и внимание его были устремлены на действие боя. Вероятнее могло быть, что случайное появление орла во время сражения показалось иным за нечто предвещательное. Нельзя оспаривать и того, что благоразумные полководцы не упускают малейших случаев для внушения мужества своим воинам. Так Наполеон, желая утвердить в войсках своих надежду на победу, при восхождении солнца в день Бородинской битвы вскричал: «Это солнце Аустерлицкое!» Но он жестоко обманулся.
С наступлением ночи наши войска отошли к опушке леса; французы оставались на занятых ими местах и не преследовали нас. Говорили, будто они отступили за четыре версты от места сражения, но этому немногие верили. Нельзя было ожидать, чтобы Наполеон отступил, не будучи сбит, и отчасти потеснивши нас. Если бы это было справедливо, то князь Кутузов не пошел бы назад. Плодом полуодержанной победы неприятеля были холод и голод на поле, влажном от пролитой крови ратоборцев. Мнимые победители после великих трудов дня долженствовали зябнуть ночью на голом поле, едва ли имея кусок сухаря для подкрепления через меру истощенных сил своих. Вот где сущность воинской славы в глазах философа!