озобновить сражение». Мемуарист дал весьма высокую, хотя и несколько ироничную, оценку роли Кутузова как главнокомандующего, подчеркнув, что именно ему, а не Наполеону, в большей степени принадлежал успех в сражении: «Несмотря на преклонность лет своих, Кутузов с самого начала битвы до конца, как капитан корабля на палубе, с высот, прилежащих к Горкам, следил за всеми фазисами битвы, непоколебимо выслушивая все привозимые ему донесения, как хорошие, так и дурные, за которыми, когда требовала необходимость, делались им немедленно распоряжения. Таким образом, в одно время оставив свою скамейку, он сел на лошадь и, находясь под выстрелами, велел Милорадовичу с пехотным корпусом графа Остермана и с кавалерийским Корфа идти на подкрепление центра, когда неприятель штурмовал батарею Раевского. Он же направил кавалерийскую атаку Уварова и Платова; он же прогнал Вольцогена, которого к нему послал Барклай отнюдь не с тем, чтобы сказать, что сражение проиграно, а что войска левого фланга находятся в большом изнеможении и расстройстве (in grosster Erschopfung und Zerfuttung). Кутузов умел ценить геройскую храбрость Барклая и, конечно, не оскорбил бы его; но он ненавидел Вольцогена, который принадлежал школе той армии, с которой Кутузов долго имел дело и которая не умеет сражаться, коль скоро не занимает eine starke Position [крепкую позицию. – нем. ].[174] Отсюда Кутузов, хотя он и жевал жареную курицу, послал своего адъютанта Граббе объехать ряды войск и сказать им, чтобы они готовились сражаться на другой день, тут же заставил Кайсарова написать таковой же приказ по армии и не растерялся так, как его противник, гениальный Наполеон, который ни на что не решался».[175]
Однако ряд русских военных мемуаров повествует о гибели целых полков и дивизий русской армии в Бородинском сражении. Этому в частности, посвящены воспоминания генерала Михаила Семеновича Воронцова. В будущем – светлейший князь, новороссийский и бессарабский генерал-губернатор, наместник Кавказа – во время Бородинского сражения командовал сводной гренадерской дивизией. Дивизия Воронцова обороняла редуты на левом фланге русских позиций. В самом начале сражения она подверглась атаке 5–6 французских дивизий, а также обстрелу из 200 орудий и почти в полном составе полегла на поле боя; ее командир был ранен. «Сопротивление не могло быть продолжительным, – рассказывал Воронцов, – но оно кончилось, так сказать, с окончанием существования моей дивизии. Находясь лично в центре и видя, что один из редутов на моем левом фланге потерян, я взял батальон 2-й гренадерской дивизии и повел его в штыки, чтобы вернуть редут обратно. Там я был ранен, а этот батальон почти уничтожен. Было почти 8 часов утра, и мне выпала судьба быть первым в длинном списке генералов, выбывших из строя в этот ужасный день.
М. С. Воронцов
Мой дежурный штаб-офицер Дунаев заменил меня, а мой адъютант Соколовский отправился за последним находившимся в резерве батальоном, чтобы его поддержать. Он был убит, а Дунаев тяжело ранен. Два редута потеряны и снова отняты обратно. Час спустя дивизия не существовала. Из 4-х тыс. чел. приблизительно на вечерней перекличке оказалось менее 300, из 18-и штаб-офицеров оставалось только 3, из которых, кажется, только один не был хотя бы легко ранен. Эта горсть храбрецов не могла уже оставаться отдельной частью и была распределена по разным полкам».
Д. П. Неверовский
На этом участие М. С. Воронцова в «кампании 1812 года» закончилось. «Мы не совершили в ней великих дел, но в наших рядах не было ни беглецов, ни сдавшихся в плен», – сухо заметил генерал. На вопрос, «где моя дивизия», он был готов с достоинством ответить, «указав пальцем назначенное нам место: «Вот она»».[176]
Генерал Дмитрий Петрович Неверовский во время Бородинского сражения командовал 27-й пехотной дивизией, посланной оборонять Багратионовы флеши на смену разгромленной дивизии М. С. Воронцова. 27-я дивизия удерживала флеши, как вспоминал Неверовский, под «жестоким огнем» неприятеля и не раз вместе со своим командиром ходила «в штыки». Израсходовав боеприпасы, она была на время сменена, но затем вернулась «вторично в сражение, которое продолжалось до ночи». При этом Неверовский был контужен, а его дивизия потеряла, по меньшей мере, более половины личного состава. «После генерального сражения у меня в дивизии 2000 человек, и офицеров весьма мало», – рассказывал Неверовский, произведенный за Бородино в генерал-лейтенанты. Генерал был горд тем, что русские войска, в целом, выстояли в битве с Наполеоном: «Вся армия дралась упорно; но неприятеля было вдвое числом; мы удержали место, выключая наш левый фланг; подал неприятель назад. Таковых сражений едва ли когда бывало, сам неприятель сознается в сем». Отступление и оставление Москвы Неверовский объяснял тем, что «у нас едва оставалось в армии 50 тыс., а у неприятеля осталось 180 тыс. (…) Москву мы оставили со слезами, но держаться нам никак нельзя было по причине малого числа войск».[177]
«Бой у деревни Семеновское». Фрагмент Бородинской панорамы. Худ. Ф. Рубо
«Атака русских кирасир (Ахтырские гусары и Астраханские кирасиры)». Фрагмент Бородинской панорамы. Худ. Ф. Рубо
Офицер 50-го егерского полка 27-й пехотной дивизии (дивизии Неверовского) Н. И. Андреев в своих воспоминаниях[178] о Бородинском сражении запечатлел ее судьбу, или точнее – гибель, по-своему – без тени официозных трактовок. Автор мемуаров сразу снял с себя ответственность за написание очередной версии хода и исхода Бородинского сражения, которое прямо, без обиняков, назвал «бородинской резней». Он решил довольствоваться описанием того, «что сам видел». Поэтому вместо обстоятельного разбора битвы автор, получивший «за Бородино» орден Св. Анны 3-й степени, отразил в виде кратких очерков только те моменты «побоища», свидетелем которых был лично. Впрочем, едва ли можно было ждать большего от офицера, полк и дивизия которого, числившиеся во 2-й Западной армии П. И. Багратиона, погибли в этом сражении под огнем неприятельской артиллерии, видимо, даже не успев толком вступить в бой. Потрясение будущего мемуариста было так велико, что он не находил в себе душевных сил оплакивать гибель сослуживцев и огромного числа прочих жертв «резни». Андреев писал: «Егеря наши мало были в деле, но дело везде было артиллерийское, с утра против Нея, Мюрата и Даву корпусов. Наша дивизия была уничтожена. Меня опять послали за порохом, и я, проезжая верхом, не мог не только по дороге, но и полем проехать от раненых и изувеченных людей и лошадей, бежавших в ужаснейшем виде. Ужасы сии я описывать не в силах; да и теперь вспомнить не могу ужаснейшего зрелища. А стук от орудий был таков, что за пять верст оглушало, и сие было беспрерывно. Много о том писали и всем известно. Тут перо мое не может начертать всей картины. Проезжая поле, я увидел лошадей нашего полковника и спросил у музыканта Максимова, где полковник, не убит ли? К счастию тот показал, что тут лежит, жив; он не сказал, а показал пальцем. Я подошел к нему, и он с горестию сказал, что полка нашего не существует. Это было в 7-мь часов вечера. Я отослал ящики назад, а сам поехал вперед к деревне Семеновской, которая пылала в огне. На поле встретил я нашего майора Бурмина, у которого было 40 человек. Это был наш полк. Он велел сих людей вести в стрелки. Я пошел, и они мне сказали: «ваше благородие, наш полк весь тут, ведите нас последних добивать». Доподлинно, взойдя в лес, мне встретилась картина ужаснейшая и невиданная. Пехота разных полков, кавалерия, спешившая без лошадей, артиллеристы без орудий. Всякий дрался, чем мог, кто тесаком, саблей, дубиной, кто кулаками. Боже, что за ужас! Мои егеря рассыпались по лесу, и я их более не видал, и поехал к деревне Семеновской. Был уже 10-й час, пальба пушек не переставала с той же силою. На дороге я видел колонны русских и французов, как в игрушках согнутые карты, повалены дуновением ветра или пальцем. Картина ужасная. Но сердце замерло: ни одной слезы о несчастных!».
«Бородинское сражение». Худ. П. Гесс
А несколькими часами ранее Андреев наблюдал успешную атаку русских кирасир на неприятельскую батарею и одновременно – смертоносный артиллерийский обстрел французами Семеновского полка, о чем оставил отдельную заметку: «В полдень 26-го я с капитаном нашим Шубиным поехал на пригорок, где слышался необыкновенный шум, и что же? Мы видим: два кирасирские полка, Новороссийский и Малороссийский, под командою генерал-лейтенанта Дуки, пошли на неприятельскую батарею. Картина была великолепная! Кирасиры показали свою храбрость: как картечь их не валила, но хотя половиною силы, они достигли своей цели, и батарея была их. Но что за огонь они вытерпели, то был ад! За любопытство наше, капитану Шубину оторвали правую руку, но, впрочем, на все судьба: это могло бы и не трогаясь с места быть; от сего отделаться нельзя. Мы видели, как Семеновский полк, несколько часов стоя на позиции, не сделав ни одного выстрела, был ядрами уничтожаем».
Итог кровопролитной битвы, проходившей с переменным успехом и завершившейся при отсутствии зримого перевеса какой-либо из сторон, но приведшей к гибели русских солдат целыми полками и дивизиями, автор подвел бесхитростно и лаконично: «Ночь прекратила побоище неслыханное в летописях, и мы пошли к Можайску. Да и неприятель отступил. Скелеты полков нашей дивизии поступили к графу Милорадовичу в арьергард».[179]
П. П. Коновницын
Генерал-лейтенант Петр Петрович Коновницын, в будущем – генерал от инфантерии и военный министр, в 1812 г. командовал 3-й пехотной дивизией 1-й Западной армии. Во время Бородинского сражения дивизия Коновницына, входившая в состав 3-го пехотного корпуса генерала Н. А. Тучкова, стояла на крайнем левом фланге – на Старой Смоленской дороге. Затем она двинулась на помощь 2-й армии П. И. Багратиона, оборонявшей Семеновские флеши. После ранения Багратиона Коновницын продолжал отстаивать вверенный ему рубеж, но был вынужден оставить высоты и отвести войска на несколько сот метров – за Семеновский овраг. Здесь наступление французов было остановлено. «Неприятель, заняв высоты, перекрестными выстрелами уменьшил наши неподвижные каре, мог их бить, но не победить», – писал Коновницын в воспоминаниях.