т. е. батарею Раевского. – В. В.). На ней найдены только рассеянные команды, занимающиеся своим отступлением». Поэтому Барклай приказал «генералу Милорадовичу занять сию высоту на рассвете несколькими батальонами и одной батареей». Таким образом, новое сражение, ожидаемое на следующий день, могло начаться практически на старых позициях. Поэтому Барклай оценивал Бородинское сражение как «победу» русских войск. Подводя итог битвы, он писал: «Все утешались одержанной победой (курсив мой. – В. В.) и с нетерпением ожидали следующего утра.
М. Б. Барклай де Толли
Но в полночь я получил предписание, по коему обеим армиям следовало отступать за Можайск. Я намеревался ехать к князю (Кутузову. – В. В.), дабы упросить его к перемене сего повеления, но меня уведомили, что генерал Дохтуров уже выступил. Итак, мне осталось только повиноваться с сердцем, стесненным горестью (…) 27-го, в 9 часов дня, нигде не виден был неприятель поблизости поля сражения, после 9 часов показались рассеянные войска, вероятно, для исполнения рекогносцировки. Причина, побудившая к сему отступлению, еще поныне от меня сокрыта завесой тайны».[191]
Итак, по мнению М. Б. Барклая де Толли, Бородинское сражение, несмотря на просчеты главнокомандующего, закончилось победой русских войск. Барклай также не одобрил принятое Кутузовым решение о последующим отступлении, выразив на этот счет свое недоумение.
Генерал, будущий кавказский наместник Алексей Петрович Ермолов в 1812 г. был «правой рукой» М. Б. Барклая де Толли – начальником штаба 1-й Западной армией. Во время Бородинского сражения, когда знаменитая батарея генерала Н. Н. Раевского, являвшаяся центральным пунктом русских позиций и переходившая из рук в руки, была захвачена французами, Ермолов по собственному почину, собрав имевшиеся поблизости наличные войска, повел их в штыковую атаку и на время отбил батарею у неприятеля. Затем в течение трех часов он руководил обороной батареи, пока не получил ранение в шею, вынудившее его покинуть поле боя. В своих «Записках»[192] Ермолов назвал Бородинскую битву «желанным днем». Рассказав о ходе сражения, автор мемуаров сообщил, что по окончании «боя Бородинского», вечером 26 августа, русский главнокомандующий, к общей радости, принял решение продолжать сражение на следующий день. «Князь Кутузов, – писал Ермолов, – приказал объявить войскам, что завтрашний день он возобновляет сражение. Невозможно выразить более признательности к подвигам войск, как уверенностию в мужестве и твердости их во всяком случае! Начальники и подчиненные, вообще все, приняли объявление с восторгом!». Но снискавшее популярность в войсках приказание было отменено после того, как было получено «обстоятельное донесение» о том, что 2-й пехотный корпус К. Ф. Багговута, оборонявший позиции близ Старой Смоленской дороги, «отброшен и левое наше крыло открыто совершенно». Кутузов распорядился готовиться к дальнейшему отступлению. Ермолов не назвал Бородино победой русских войск, но его оценка подразумевала нечто большее, чем просто победу. Генерал так оценивал значение битвы: «В день битвы Бородинской российское воинство увенчало себя бессмертною славою! Огромное превосходство сил неприятельских по необходимости подчиняло действиям оборонительным, ему несвойственным. Потеря отличных военачальников, во множестве товарищей, все казалось соединившимся против него, но, конечно, не было случая, в котором оказано более равнодушия к опасности, более терпения, твердости, решительного презрения к смерти. Успех, долгое время сомнительный, но чаще клонящийся в сторону неприятеля, не только не ослабил дух войск, но воззвал к напряжениям, едва силы человеческие превосходящим. В этот день все испытано, до чего может возвыситься достоинство человека. Любовь к Отечеству, преданность государю никогда не имели достойнейших жертв; беспредельное повиновение, строгость в соблюдении порядка, чувство гордости быть Отечества защитником не имели славнейших примеров!
А. П. Ермолов
Неприятель одержал победу, не соответствующую его ожиданиям, и, утомленный отчаянным сопротивлением, находил отдохновение необходимым…».[193]
«Контратака Ермолова на батарею Раевского.». Худ. А. Сафонов
Вероятно, Ермолов не использовал слово «победа» (замененное, впрочем, «бессмертной славой») и потому, что определение «совершенная победа» подразумевалось, по его мнению, Кутузовым в реляции, направленной царю после Бородинской битвы. По словам Ермолова, Кутузов «хитро» готовил «общее мнение» к сдаче Москвы, желая переложить ответственность за этот шаг на своего предшественника – М. Б. Барклая де Толли. Кутузов, как отмечал верный помощник Барклая – Ермолов, «высказывал, что потеря Смоленска была преддверием падения Москвы, не скрывая намерения набросить невыгодный свет на действия главнокомандующего военного министра (т. е. Барклая де Толли. – В. В.), в котором и нелюбящие его уважали большую опытность, заботливость и отличную деятельность».[194] Но оставим в стороне разбор обыкновенных трений между высокопоставленными военачальниками, которые бывали (и, наверное, будут) в любые времена.
В. И. Левенштерн
Барон Вольдемар (Владимир Иванович) Левенштерн, в начале войны 1812 г. являвшийся адъютантом М. Б. Барклая де Толли, а затем состоявший при Главной квартире М. И. Кутузова, объяснял решение главнокомандующего дать неприятелю генеральное сражение «настроением народа и армии», а также намерением «сделать все возможное для спасения Москвы». В Бородинском сражении Левенштерн был легко ранен. Итоги битвы, по его убеждению, не означали поражения русских войск и вполне позволяли русскому командованию продолжить ее на следующий день с расчетом на тот или иной успех. Левенштерн писал: «Никто из нас не считал в душе этого сражения проигранным. Трофеи с той и другой стороны были одинаковы. Правда, главная батарея (Раевского) была в руках неприятеля, но Барклай не терял надежды взять ее обратно на следующий день точно так же, как овладеть снова местностью, потерянной нами накануне на крайнем левом фланге, совершив с этой целью наступательное движение. Наши войска понесли огромные потери; но начальником штаба, Ермоловым, были приняты меры к тому, чтобы эти потери были не слишком чувствительны для армии (…) Хотя потери, понесенные нами людьми и лошадьми, были огромны, но их можно было пополнить, тогда как потери французской армии были непоправимы; особенно пагубна для Наполеона, как это показали последствия, была дезорганизация его кавалерии. Бородинская битва довершила то, что Мюрату не удалось испортить, гоняя кавалерию на смотры по большим дорогам (…) Мы были уверены, что сражение возобновится на следующий день (…) Поэтому велико было наше удивление, когда на рассвете было отдано приказание отступать.
Отступление было совершено в порядке, без малейшей торопливости; неприятельская кавалерия начала преследовать нас только в десять часов утра; но преследовала настолько вяло, что мы останавливались везде, где считали это нужным.
Так как причины, заставлявшие главнокомандующего продолжать отступление и оставить поле битвы, бывшее все еще в нашей власти, относятся к области серьезных военных вопросов, то я не буду рассматривать их здесь, но скажу с полным убеждением, что если победа ускользнула от нас, то и неприятель не мог приписать ее себе и что только отступление, совершенное нами на другой день, дало ему некоторые преимущества.
Русское войско исполнило свой долг, оно сражалось великолепно. Многие из наших генералов высказали в этот день выдающиеся способности; некоторые из них могли без сомнения быть поставлены наравне с лучшими генералами наполеоновской армии».[195]
Александр Николаевич Муравьев, служивший офицером Генерального штаба, а после начала войны 1812 г. состоявший в арьергарде 1-й Западной армии, позднее принимал участие в декабристском движении и был сослан в Сибирь. Однако в Сибири он стал иркутским городничим, а затем занимал губернаторские посты. В своих записках он называл Бородинское сражение «неслыханной битвой», «ужаснейшей сечей», «ужасным побоищем», «ужасным кровопролитием», «ужасной битвой». Но положение русских войск в конце побоища А. Н. Муравьев не считал проигрышным. Военная обстановка находилась в состоянии динамического равновесия, а намерение Кутузова атаковать противника на следующий день было близко к осуществлению. А. Н. Муравьев рассказывал: «Когда войска наши на левом фланге, ослабев, начали подаваться назад, будучи теснимы превосходными неприятельскими силами, Кутузов, усматривая это, распорядился подкрепить это опаснейшее место; но, несмотря на то, люди против огромных сил не могли удержать нашего левого фланга в том виде, каков он был при Багратионе, и к вечеру сгоревшее село Семеновское занято было французами, которые утвердились на этом месте и в ближайших окрестностях на нашем левом фланге, так что мы принуждены были уступить часть этого места; центр же наш и правый фланг оставались на своем месте, и даже ночью, когда Кутузов дал приказание устроить опять расстроенные корпуса и дивизии и полки с намерением вновь на следующий день атаковать на этом месте неприятеля, мы заняли опять батарею Раевского, из которой французы должны были выйти. Наполеон же, у которого вся армия была в сражении, кроме одной гвардии тысяч до 20, также не решился атаковать нас по причине чрезвычайного расстройства всех его войск, так же как и у нас, ибо потеря с обеих сторон была убитыми и ранеными до 80.000 чел. и до 32.000 лошадей».
А. Н. Муравьев
Мемуарист не идеализировал русское командование, в действиях которого нашел три крупные «ошибки»: 1) «важнейшая была та, что мы, не ожидая, над