лежащим образом не приготовились к отпору отчаянной атаки главных сил неприятельской армии на наш левый фланг, который был ключ нашей позиции»; 2) «близость расстояния линии от линии, отчего неприятельские ядра долетали до двух гвардейских полков – Преображенского и Семеновского, – стоявших в резерве и которые без выстрела с их стороны потеряли много народа»; 3) «малая подвижность верховного главнокомандующего Кутузова, стоявшего во все время у деревни Горки, откуда и давал свои приказания, не обнимая зрением всего поля сражения». Примечательно, что факт возвращения батареи Раевского под русский контроль в ночь на 27 августа Александр Николаевич подтверждал лично, так как «ночью» ходил туда «пешком» в поисках своего раненого брата – Михаила.[196]
Будущий генерал и видный военачальник Павел Христофорович Граббе в 1812 г. состоял при командующем 1-й Западной армией М. Б. Барклае де Толли. Он был участником Бородинского сражения, подробное описание которого оставил в своих «Записках». Приказание войскам атаковать неприятеля на следующий день Граббе слышал из уст самого Кутузова, а затем наблюдал радостную реакцию генералов Д. С. Дохтурова и М. А. Милорадовича, которых он известил об этом приказании главнокомандующего. Итог Бородинской битвы Граббе признавал ничейным. Это стало для него очевидно с 5 часов дня, когда были прекращены атаки неприятеля. «Ясно было, – писал он, – что армии расшиблись одна об другую, и ни та, ни другая не могут предпринять в остальные часы дня ничего важного». Тем не менее, Милорадович, получив от Граббе приказание Кутузова о грядущем наступлении, «приказал доложить, что он берется (если угодно будет главнокомандующему), отнять без большого урону центральную батарею (Раевского)». Эта решимость Милорадовича указывала на возможное приближение перелома в ходе сражения, открывающего возможность русским бороться за победу. «Действительно, – продолжал Граббе, – ничто столько не доказывало крайней степени изнеможения неприятеля, как бесполезное обладание этой важной точкой нашей позиции, куда не были даже подвинуты их батареи». Кроме того, по словам мемуариста, ночью «французы оставили взятые ими разные точки нашей позиции и отступили к Колоцкому монастырю». Однако ничейный исход Бородинского сражения мемуарист признал для судьбы России наилучшим. Избежав гибельного поражения, русские войска, в то же время, не поддались иллюзорным мечтаниям о стремительном контрнаступлении и скором разгроме армии Наполеона, попытка осуществить которые также привела бы Россию к проигрышу в войне. Граббе писал:
«Размышляя, на расстоянии тридцати пяти протекших с того дня лет о разных видах, которые могло принять это сражение, нельзя без глубокого чувства признательности не оценить содействия Промысла Божия, на спасение и прославление России отделившего на ее долю столько, а не более и не менее успеха.
Победа осталась нерешенная между обеими армиями. Если с одной стороны можно было считать перевесом успешное отражение всех усилий неприятеля, то сохраненный им резерв, важный по числу и составу, при новой борьбе, обещал ему почти верное преимущество. Если бы перевес с нашей стороны был значительнее (решительной победы над Наполеоновой армией в тогдашнем состоянии нельзя было надеяться), Наполеон, может быть, отступил бы до Днепра, куда подоспели бы к нему корпуса Виктора, Ожеро и другие, между тем как наша армия, кровавой победой ослабленная, увлеклась бы, вероятно, в преследование, удаляясь от своих подкреплений. Война, вместо народной, приняла бы обыкновенные свои размеры и, без сомнения, не в нашу пользу, несмотря на непреклонную твердость Александра и усердную готовность России на всякую жертву».
П. Х. Граббе
Даже судьба Москвы, сданной Наполеону и преданной огню, не могла омрачить, по убеждению генерала-мемуариста, конечной победы, в которой «первопрестольной» столице была отведена весьма значимая роль. «А Москва? – задавался риторическим вопросом Граббе. – Москва, из своего бессмертного пепла восставшая, прекрасная, богатая, новой, вечной славой великой жертвы озаренная, конечно, всегда будет помнить вместе с целой Россией свои дни скорби и запустения, но помнить с тем, чтобы гордиться ими: ибо пожар ее, над головой вторгнувшегося в нее врага зажженный, если был делом немногих, то был мыслию всех. И с нею вместе обратились в прах и все надежды завоевателя на мир и на победу».
Граббе отчасти недоумевал, почему Наполеон не нанес более «решительный» удар по русскому крайнему левому флангу, где корпус Н. А. Тучкова прикрывал Старую Смоленскую дорогу, и бросил туда «одного Понятовского», хотя именно прорыв в данном месте мог обеспечить ему разгром русских войск и победу в сражении. Ответ на этот вопрос, найденный мемуаристом, необычен, но весьма прост: «Уверенный в своем превосходстве численном, Наполеон, вероятно, полагал свою армию и в нравственном отношении гораздо выше нас, и потому пренебрежение к указаниям науки, ему более всех знакомой, считал иногда новым средством решительного успеха. Это называл он «стать выше правил», и почти все последние его сражения имели этот характер. Ему надобно было не победить, а уничтожить Русскую армию, и прямые атаки вернее могли, казалось ему, вести к этой цели».[197]
Николай Николаевич Муравьев (позднее – генерал, крупный военачальник и наместник Кавказа Муравьев-Карский) незадолго до Бородинского сражения получил назначение в Главную квартиру, став подчиненным К. Ф. Толя – «правой руки» главнокомандующего Кутузова. В своих «Записках» он выражал очень сдержанное отношение к самому решению М. И. Кутузова дать генеральное сражение Наполеону, хотя и признавал политический и высокий духовно-нравственный смысл этого решения, которое, к счастью, не закончилось ни поражением, ни своего рода «Пирровой победой». Н. Н. Муравьев так писал об этом:
«Не знаю настоящих причин, побудивших Кутузова дать Бородинское сражение, ибо мы были гораздо слабее неприятеля и потому не должны были надеяться на победу. Конечно, главнокомандующий мог ожидать отпора неприятелю со стороны войск, которые с нетерпением видели приближающийся день сражения, ибо мы были уже недалеко от Москвы. Казалось несбыточным делом сдать столицу неприятелю без боя, и не испытав силы оружия. Французы же превозносились тем, что нас преследовали; надобно было по крайней мере вызвать в них уважение к нашему войску. Кутузову нужно было также получить доверие армии, чего предместник его не достиг, постоянно уклоняясь от боя. Вероятно, что сии причины побудили главнокомандующего дать сражение, хотя нет сомнения, что он мог иметь только слабую надежду на успех, и победа нам бы дорого обошлась. При равной же с обеих сторон потере неприятель, и при неудаче своей, становился вдвое сильнее нас. Французы имели столь превосходные силы в сравнении с нашими, что они не могли быть наголову разбиты, и потому, в случае неудачи, они, отступив несколько, присоединили бы к себе новые войска и в короткое время могли бы снова атаковать нас с тройными против наших силами, тогда как к нам не успели бы прийти подкрепления. Наша армия также не могла быть разбита наголову; но, потеряв равное с неприятелем число людей, мы становились вдвое слабее и в таком положении нашлись бы вынужденными отступить и сдать Москву, как то и случилось.
Н. Н. Муравьев-Карский
По всем сим обстоятельствам полагаю, что сдача Москвы была уже решена в нашем военном совете, ибо и самая победа не могла доставить нам больших выгод. Полагаю, что цель главнокомандующего состояла единственно в том, чтобы подействовать на дух обеих армий и на настроение умов во всей Европе. Кутузов, по-видимому, с сею целью решился с риском дать сражение и, во всяком случае, предвидел значительную потерю людей. Может быть, что он тогда уже рассчитывал на суровость зимнего климата и на народное ополчение более, нежели на свои наличные силы, которых недоставало, чтобы противиться столь превосходному численностью неприятелю».
Такое вступление, за которым следует рассказ о сражении, делает вполне предсказуемыми выводы автора записок. Ничейный исход сражения имел, с точки зрения Н. Н. Муравьева, самые прозаические последствия – дальнейшее отступление русской армии перед лицом превосходящих сил неприятеля и сдачу Москвы. «Когда совершенно смерклось, – продолжал автор, – сражение прекратилось и неприятель, который сам был очень расстроен, опасаясь ночной атаки, отступил на первую свою позицию, оставя Раевского батарею, лес и все то место, которое мы поутру занимали. Войска наши, однако, не подвинулись вперед и провели ночь в таком положении, как ввечеру остановились. Обе армии считали себя победоносными и обе разбитыми. Потеря с обеих сторон была равная, не менее того, гораздо ощутительнее для нас, потому что, вступая в бой, у нас было гораздо менее войск, чем у французов.
Таким образом, кончилось славное Бородинское побоище, в котором русские приобрели бессмертную славу. Подобной битвы, может быть, нет другого примера в летописях всего света (…) Во всей России отслужили благодарственные молебствия; но как должны были удивиться, когда через несколько дней услышали, что французы уже в Москве!».[198]
П. А. Вяземский
Молодой князь Петр Андреевич Вяземский, в 1812 г. вступивший в Московское ополчение и ставший адъютантом генерала М. А. Милорадовича, также оказался участником или, точнее, очевидцем Бородинского сражения, по окончании которого был преисполнен оптимизма. Его, равно как и окружавших его военных, обескуражил лишь приказ об отступлении, последовавший ранним утром. Вяземский вспоминал: «Не только мое частное, неопытное впечатление, но и общее между военными, тут находившимися, мнение было, что Бородинское дело нами не проиграно. Все еще были в таком восторженном настроении духа, все были такими живыми свидетелями отчаянной храбрости наших войск, что мысль о неудаче, или даже полуудаче, не могла никому приходить в голову. К утру эта приятная самоуверенность несколько ослабела и остыла. Мы узнали, что дано было приказание к отступлению. Помню, какая была тут давка; кажется, даже и не обошлось без некоторого беспорядка. Артиллерия, пехота, кавалерия, обозы – все это стеснилось на узкой дороге. Начальники кричали и распоряжались; кажется, действовали и нагайки. Между рядовыми и офицерами отступление никому не было по вкусу».