«Спасение раненого офицера. 1812 г. Бородино». Худ. М. Борисов
«Конногвардейцы при Бородино». Худ. А. Ю. Аверьянов
Свои воспоминания и отзывы о Бородинском сражении, хотя и весьма краткие, оставили некоторые нижние чины русской армии.[200] Унтер-офицер Тихонов вспоминал (в 1830 г.) о расторопности, дисциплинированности и усердии командного состава русских войск во время Бородинского сражения, отмечая, что ответственные и добросовестные офицеры служили наилучшим примером для солдат. «Начальство под Бородином было такое, – говорил он, – какого не скоро опять дождемся. Чуть бывало кого ранят, глядишь, сейчас на его место двое выскочат. Ротного у нас ранили, понесли мы его на перевязку, встретили за второй линией ратников. «Стой!» – кричит нам ротный (а сам бледный, как полотно, губы посинели). «Меня ратнички (ополченцы. – В. В.) снесут, а вам баловаться нечего, ступайте в батальон! Петров! Веди их в свое место!» Простились мы с ним, больше его не видали. Сказывали, в Можайске его французы из окна выбросили, от того и умер. А то поручика у нас картечью ранило. Снесли мы его за фронт, раскатываем шинель, чтоб на перевязку нести. Лежал он, с закрытыми глазами: очнулся, увидал нас, и говорит: «Что вы, братцы, словно вороны около мертвечины собрались. Ступай в свое место! Могу и без вас умереть!» Как перешли мы за овраг, после Багратиона, стали мы строиться. Был у нас юнкерок, молоденький, тщедушный такой, точно девочка. Ему следовало стать в 8-м взводе, а он, возьми, да в знаменные ряды и стань. Увидал это батальонный командир, велит ему стать в свое место. «Не пойду я, говорит, Ваше высокоблагородие, в хвост, не хочу быть подлецом: хочу умереть за Веру и Отечество». Батальонный у нас был строгий, разговору не любил; велел он фельдфебелю поставить юнкера на свое место. Взял его, раба Божьего, Иван Семенович за крест,[201] ведет, а он туда же, упирается. Когда б не такое начальство, не так бы мы и сражались. Потому что какое ни будь желанье и усердье, а как видишь, что начальство плошает, так и у самого руки опускаются. А тут в глаза всякому наплевать бы следовало, если бы он вздумал вилять, когда он видит, что отрок, и человеком его назвать еще нельзя, а норовит голову свою положить за Веру и Отечество. Да вилять никто и не думал».
Георгиевский кавалер из дивизии генерала Д. П. Неверовского рассказывал (в 1839 г.) о том, как был взят в плен «под Бородином» и как затем бежал из плена, из занятой французами Вязьмы, со своими товарищами ради того, чтобы «постоять за святую Веру». Плен русских героев оказался совсем недолгим; их «представили в Главную квартиру», когда «наша армия только что в Тарутино пришла».
Ф. Н. Глинка
Поэт, офицер и будущий декабрист Федор Николаевич Глинка был «певцом во стане русских воинов». В записках, названных «Письмами русского офицера»,[202] он оставил свой первый отклик на Бородинское сражение, в котором участвовал, будучи адъютантом генерала М. А. Милорадовича. Бородинское сражение он назвал «беспримерным». 29 августа 1812 г., находясь в окрестностях Москвы, он писал:
«Я был под Аустерлицом, но то сражение в сравнении с этим – сшибка! Те, которые были под Прейсиш-Эйлау, делают почти такое же сравнение. Надобно иметь кисть Микеланджело, изобразившую Страшный суд, чтоб осмелиться представить это ужасное побоище. Подумай только, что до 400 тыс. лучших воинов, на самом тесном, по их многочисленности, пространстве, почти, так сказать, толкаясь головами, дрались с неслыханным отчаянием: 2000 пушек гремели беспрерывно. Тяжко вздыхали окрестности – и земля, казалось, шаталась под бременем сражающихся. Французы метались с диким остервенением; русские стояли с неподвижностью твердейших стен. Одни стремились дорваться до вожделенного конца всем трудам и дальним походам, загрести сокровища, им обещанные, и насладиться всеми утехами жизни в древней знаменитой столице России; другие помнили, что заслоняют собой эту самую столицу – сердце России и мать городов. Оскорбленная вера, разоренные области, поруганные алтари и прахи отцов, обиженные в могилах, громко вопияли о мщении и мужестве.
Сердца русские внимали священному воплю сему, и мужество наших войск было неописанно. Они, казалось, дорожили каждым вершком земли и бились до смерти за каждый шаг. Многие батареи до десяти раз переходили из рук в руки. Сражение горело в глубокой долине и в разных местах, с огнем и громом, на высоты всходило. Густой дым заступил место тумана. Седые облака клубились над левым нашим крылом и заслоняли середину, между тем как на правом сияло полное солнце. И самое светило мало видало таких браней на земле с тех пор, как освещает ее. Сколько потоков крови! Сколько тысяч тел! (…) Сражение не умолкало ни на минуту, и целый день продолжался беглый огонь из пушек. Бомбы, ядра и картечи летали здесь так густо, как обыкновенно летают пули; а сколько здесь пролетело пуль!.. Но это сражение неописанно: я сделал только абрис его (…) Вечер наступал, и неприятель начал уклоняться. Русские устояли! Мы благословляли небо…».
На следующий день Федор Глинка продолжил свою поэму в письмах:
««Так восходило оно в день Аустерлицкого сражения!» – сказал Наполеон перед строем войск, указывая на восходящее солнце. Надменный вождь хотел заранее читать победу на небесах? Но предвещания его не сбылись. О, мой друг! Какое ужасное сражение было под Бородином! Сами французы говорят, что они сделали 60.000 выстрелов из пушек и потеряли 40 генералов! Наша потеря также очень велика. Князь Багратион тяжело ранен (…) Но в Отечественной войне и люди – ничто! Кровь льется как вода: никто не щадит и не жалеет ее! Нет, друг мой! Ни берега Дуная и Рейна, ни поля Италии, ни пределы Германии давно, а может быть, никогда еще не видали столь жаркого, столь кровопролитного и столь ужасным громом пушек сопровожденного сражения! Одни только русские могли устоять: они сражались под отечественным небом и стояли на родной земле.
Однако ж Наполеон не остановился в Бородине: он влечет пронзенные толпы свои прямо к Москве. Там Милорадович, командуя передовыми войсками, принимает все удары на свой щит. Здесь составляется совещание об участи Москвы.
Что будет? Богу знать!».[203]
Итак, говоря словами из стихотворения М. Ю. Лермонтова «Бородино», «не будь на то Господня воля, не отдали б Москвы!». Для Ф. Н. Глинки главный итог Бородинского сражения состоял в том, что «русские устояли». За это они «благословляли небо».
30 августа 1812 г. Федор Глинка обещал своему читателю «со временем» дать «лучшее описание Бородинского сражения».[204] Он выполнил свое обещание, и в 1839 г. впервые опубликовал свои «Очерки Бородинского сражения».[205] Это – крупное исследование, представляющее собой подробную хронику Бородинской битвы, которая была дополнена суждениями ее живого участника. Так, наперекор мнению ряда французских мемуаристов и историков о том, что Наполеону не удалось одержать «еще более полную» победу над русскими из-за его «нерешительности», выразившейся в отказе бросить в бой гвардию, автор заметил: «Многие и, с первого взгляда, как будто дельно пеняют Наполеону, почему не подкрепил он частных усилий маршалов всеми силами своей гвардии? Конечно, свежих 25.000 могли бы наделать много шуму; но что же осталось бы тогда у Наполеона? Ровно ничего! Пустив гвардию, он бросил бы в роковую чашу судеб последнюю свою лепту. У нас, после дела, осталось еще не участвовавших в деле 11 баталионов и 6 артиллерийских рот; наши казаки (более 10.000) с своим знаменитым атаманом были еще свежи и бодры; в наших двух ополчениях (Московское и Смоленское) можно было насчитать до 20.000. Если бы все это, с разных сторон, с одним кличем: «Москва и Россия!» кинулось в общую сечу, Бог знает, на чью сторону склонились бы весы правды? Всего вероятнее, могло случиться, что к Москве не дошли бы ни французы, ни русские, а явились бы, под стенами столицы, обломки двух армий, в толпах, пестрых составом и вооружением. Обе армии, если б дошло до крайности, могли разложиться. Но потеря армии, потеря великая, еще не составила бы потери России, которая могла дать новую армию. И, отступая, мы сближались с нашими средствами, к нашим резервам; а Наполеон?! Пусти он свою гвардию, и сгори эта гвардия в общем разгаре Бородинского пожара, с чем дошел бы он до Москвы и на что мог бы опереться при своих предложениях о мире? Не знаю, что после этого должно сделать: порицать ли Наполеона за его нерешительность или хвалить за благоразумное сбережение резервов. По крайней мере, Кутузов в своем приказе накануне Бородина говорит: «Генерал, умевший сберечь свои резервы, еще не побежден!» Не подслушал ли Наполеон этих слов мудрого старца?».[206] Итак, с русской стороны впервые прозвучала незатейливая, но уверенная отповедь бахвальству бывших клевретов Бонапарта, из которой следовало, что наполеоновская гвардия, брошенная «в огонь», вполне могла пасть на Бородинском поле.
Говоря о большом количестве убитых и раненых генералов с обеих сторон, Ф. Н. Глинка писал: «Это сражение было Генеральное и Генеральское». Приводимые мемуаристом-исследователем цифры потерь более выгодны русской, нежели французской стороне. «У французов», по данным автора, было убито 9 генералов и ранено – 30; штаб– и обер-офицеров убито и ранено 1,5 тыс.; рядовых – убито 20 тыс. и ранено 40 тыс. «Наша потеря» составляла: 3 генерала убито и 12 – ранено, 800 убитых и раненых офицеров, рядовых – 15 тыс. убито и 30 тыс. ранено. Автор лаконично описал немудреный «мех