25 октября н. ст. 1816 г. Наполеон говорил Лас-Казу о своих «бескорыстных» намерениях в войне с Россией в 1812 г. и, вместе с тем, признался, что проиграл эту войну: «В этой войне моему честолюбию не было места. Создав Польское государство, что было краеугольным камнем этого политического решения, я бы позволил королю Пруссии, эрцгерцогу Австрии или любому другому занять польский трон. Я не стремился к каким-либо новым приобретениям и искал для себя только славу от свершения добрых дел и благословение потомства. Однако это предприятие потерпело неудачу и оказалось началом моего падения, хотя я никогда не действовал более бескорыстно и никогда в большей мере не заслуживал успеха».[257] Через несколько дней – 4 ноября н. ст. 1816 г. Наполеон, уподобляясь королю Лиру или еще какому-нибудь шекспировскому персонажу, «заявил, что ему следовало умереть в Москве».[258] 6 ноября н. ст. он, говоря о колоссальном политическом могуществе России и об опасности, которую она представляет для «остальной Европы», вдруг начал мечтать о победе над ней. «Кто не содрогнется, – сказал император, – при мысли о подобной массе людей, неприступной с флангов, и с тыла, безнаказанно обрушивающейся на нас? В случае ее торжества она сметает всё на своем пути, а в случае поражения отступает под прикрытием холода и полного опустошения, которые можно назвать ее резервами; и она обладает всеми благоприятными возможностями для того, чтобы вновь низвергнуться на нас при первой возможности. Не является ли она той самой головой Гидры, сказочным Антеем, победить которого можно было, только оторвав его от земли? Но где найти Геракла для этого подвига? Одна Франция могла бы подумать о свершении такого подвига, но следует признать, что наша попытка сделать это оказалась неудачной».[259] Итак, Наполеон вновь перечислил непобедимые «резервы» России – «холод и полное опустошение», после чего мимоходом вновь признал свое поражение.
В своих рассуждениях Наполеон приписывал свою неудачу в войне с Россией буйству «стихий», но отрицать сам факт своего поражения он отважился не сразу. Наконец, он изложил такое свое видение «неудачного похода на Москву»,[260] которое могло бы лишить противную сторону лавров военной победы. В беседе с Лас-Казом 11 ноября н. ст. 1816 г. он говорил: «Я проиграл войну русским, и поэтому они считают себя непобедимыми. Но может ли что-нибудь быть более ошибочным? Спросите у тех же русских, но обладающих здравым смыслом и склонных к глубокому размышлению! Спросите самого Александра, и пусть он вспомнит свое мнение, которого он придерживался в то время! Разве я потерпел поражение в результате усилий русских? Нет! Мое поражение следует приписать чистой случайности, абсолютной фатальности. Сначала столица сгорела до основания вопреки воле ее жителей, затем вдруг наступила суровая зима, – она наступила с такой необычной внезапностью и была настолько суровой, что ее считали своего рода феноменом. К этим несчастьям следует добавить массу ложных донесений, жалких интриг, предательств, глупостей и множество других вещей, которые, возможно, однажды выйдут на свет Божий и послужат оправданием двух больших ошибок, совершенных мною в дипломатии и на войне; а именно – что я осуществил такое предприятие, как поход в Россию, оставив на флангах, ставших вскоре моим тылом, два правительства (Пруссии и Австрии. – В. В.), которые вышли из-под моего контроля, и две союзнические армии, которые при малейшем затруднении стали моими врагами». Затем Наполеон назвал имя еще одного изменника – бывшего маршала Франции Ж.-Б. Бернадота, ставшего в 1810 г. кронпринцем и регентом (в 1818 г. – королем) Швеции и в 1812 г. заключившего союз с Россией, и обрушил на него свой бессильный гнев: «Француз держал в своих руках судьбу мира! Если бы он обладал здравым смыслом и духом, равными той возвышенной ситуации, в которой он оказался, если бы он был истинным шведом, каким он пытался себя выказать, он мог бы восстановить славу и силу своей приемной страны, вновь занять Финляндию и появиться в Санкт-Петербурге еще до того, как я достиг Москвы. Но он поддался влиянию личных соображений, глупого тщеславия и всякого рода презренных страстей. Его голова пошла кругом, когда он увидел, что его, закоренелого якобинца, обхаживают и забрасывают комплиментами законные монархи, когда он оказался за столом политических и дружеских переговоров лицом к лицу с царем всея Руси, который, не жалея сил, всячески льстил ему. Говорят даже, что ему намекали о возможности получить руку одной из сестер русского императора, если он разведется с первой женой (…) В своем опьянении он пожертвовал и своей новой страной, и своей родиной, своей собственной славой, своей истинной властью, делом народа и процветанием Европы! За это он дорого заплатит!».[261]
Итак, помимо «стихий», Наполеон признал причиной своего поражения и собственные дипломатические просчеты, приведшие к вступлению Пруссии, Австрии и Швеции во враждебную ему коалицию. Но непобедимость своего военного гения он отстаивал с неослабевающей энергией, хотя эта его борьба продолжалась теперь не на полях сражений, а только на страницах мемуаров узкого круга верных ему лиц. На этих страницах Бородинское сражение («битва под Москвой») гарантированно заканчивалось полной победой Наполеона.
Ирландец Барри Эдвард О’Мира – врач, служивший на британском флоте, сопровождал Наполеона на остров Св. Елены, где до 1818 г. был его лечащим врачом. За эти годы он проникся глубокой симпатией к императору-изгнаннику, за сочувствие к которому и был удален британскими властями с острова. В 1822 г., после смерти Наполеона, он опубликовал свои ставшие бестселлером мемуары «Голос с острова Святой Елены».[262] Как и «Мемориал Святой Елены» Э.-О. Лас-Каза, книга О’Мира как бы спонтанно была отождествлена с мемуарами самого Наполеона, которые он… не написал. В разговорах с О’Мира Наполеон много говорил о России и о своем походе 1812 г.
Барри Эдвард О’Мира
8 ноября н. ст. 1816 г. О’Мира спросил Наполеона, «что, по его мнению, стало главной причиной неудачи его военной кампании в России». На это был дан очень подробный, но весьма предсказуемый ответ: «Холод, преждевременный холод и московский пожар (курсив мой. – В. В.). Я опоздал на несколько дней – я изучил данные о погодных условиях за последние пятьдесят лет. Сильнейшие холода никогда не начинались примерно до 20 декабря. Но на этот раз они начались на двадцать дней раньше. Пока я был в Москве, термометр показывал три градуса мороза. Такую погоду французы могли выдержать с легкостью; но, когда мы выступили из Москвы, температура воздуха упала до восемнадцати градусов мороза…». Наполеон заговорил о последствиях этих погодных катаклизмов – о падеже «почти всех лошадей», об оставлении «большой части артиллерии», о невозможности «вести разведку», а также о том, что его «солдаты пали духом, доходили до сумасшествия и были близки к состоянию полнейшего смятения». Рассказав о страшных потерях своих войск от холода во время отступления, он, однако, завел речь о том, какой воображал себе победу над Россией в случае, если бы не было московского пожара: «Если бы не этот пожар Москвы, я должен был добиться успеха. Я бы там пережил зиму (…) Я бы провозгласил свободу для всех рабов в России и уничтожил вассалитет и аристократизм. Это обеспечило бы мне союзническую поддержку со стороны громадной и могущественной массы людей. Я бы тогда или добился заключения мира уже в Москве, или на следующий год двинулся на Петербург (…) Если бы не этот пожар, то я бы добился всего».[263] Иными словами, согласно трагикомической версии Наполеона, его «Великая армия» сначала потела и задыхалась в дыму московского пожара, а затем – из-за русской зимы, наступившей «на двадцать дней раньше», изнывала от простуды, сходила с ума и погибала на восемнадцатиградусном морозе. Дальнейшая критика данной версии представляется излишней.
Вышеприведенное предисловие Бонапарта предшествовало повествованию о Бородинском сражении, краткому по форме и фантастическому по содержанию. Наполеон рассказывал: «За два дня до пожара (за восемь дней. – В. В.) я победил русскую армию в великом сражении под Москвой (официальная французская версия. – В. В.); я атаковал русскую армию силой в двести пятьдесят тысяч человек (фантастическая цифра! – В. В.), окопавшихся в траншеях по самые уши (ни слова о многочисленных контратаках русских! – В. В.), и со своими девяносто тысячами (цифра сильно занижена! – В. В.) полностью разгромил их (рассказчик выдал желаемое за действительное – В. В.). Семьдесят тысяч русских пали на поле сражения (цифра явно завышена, вызывает интерес судьба остальных, которых, согласно версии Наполеона, должно быть 180 тыс. чел.! – В. В.). Они имели наглость заявить, что именно они одержали победу, хотя уже через два дня (через неделю. – В. В.) я вошел в Москву».[264] На следующий день, 9 ноября н. ст., Бонапарт, отвечая на вопрос О’Мира «о его мнении относительно сравнительных качеств русских, прусских и немецких солдат», в частности, повторил свою фантастическую версию хода и исхода Бородинского сражения, а также сравнил действия русских войск под Прейсиш-Эйлау в 1807 г. и под Бородином в 1812 г., и это сравнение оказалось не в пользу Бородина: «Я видел русских солдат в сражении под Эйлау, они демонстрировали чудеса храбрости: среди них было много героев. В битве под Москвой они, зарывшись по самые уши в траншеи, позволили мне с моими девяносто тысячами солдат одолеть их армию в двести пятьдесят тысяч».