— Для села подходит?
— Еще как!..
Точно на праздник спешил теперь Игнат в Жиздру и Огорь. Кто-нибудь со стороны мог бы подмигнуть: чего не сделаешь, если прикажет сердце! И этот интерес уже наметился… Но если бы звали одни сердечные влечения, больше подходило бы с букетом цветов, чем с чемоданом, набитым прокламациями. Нет, в первую очередь влекло на свидание дело, которому отдался самозабвенно.
Объездил и исходил почти всю округу, знакомясь о теми, кого можно привлечь к распространению листовок, кто сам тянется к правдивому слову. Вот только до Паровозной Радицы не добрался, где вагоностроительный завод. Местечко это в трех верстах что от Брянска, что от Бежицы, но относится к акционерному обществу бывших мальцевских предприятий. К ней и тянется от Людинова узкоколейка длиною почти на сто верст, проложенная еще в генеральскую бытность, по которой водит свой «самовар» Иван Васильевич Фокин.
Доехать с отцом — проще пареной репы. В Дятьково, Песочню и другие места, если требуется по каким-то скрытным делам, подчас с чемоданом, набитым прокламациями, пожалуйста! Нацелился и в Паровозную, но Григорий Панков при очередном свидании сказал, что лучше, если он сам сведет его с человеком оттуда, который повадился у него, Панкова, обзаводиться прокламациями для своего завода. Кстати, он там, в Радице, сейчас, как перст, один-разъединственный социал-демократ и остался. Кто арестован, а кто сам себя из партии выключил и, как таракан за печкой, затаился.
Григорий Панков поступил как раз на Брянский завод и переехал из города, из отцовского дома, в Бежицу. Повод был отделиться — женился, вдвоем с Таисией решили полдома снять. А на самом деле подпольную типографию надо было в Бежице основать. С женой Григорий и взялся за партийное поручение — ночами набирать и печатать нелегальную литературу.
Частенько им помогал Николай Кубяк. Он да Григорий, по существу, и составляли руководство Брянского комитета РСДРП, в который входили еще Павлов и совсем с недавних пор он, Игнат.
— А, прибыл? Проходи. Сейчас поговорим. Как же я тебе рад!
Григорий — чернявый, очень живой, верткий, со слегка приметной косинкой темно-карих глаз — имел обыкновение говорить отрывисто, быстро. И при этом жестикулировал, будто руками подталкивал прыгающую речь.
В комнате, куда прошли, оказался парень года на четыре постарше Игната, ровесник Григорию, в черной косоворотке, сапогах, в руках — картуз.
— Уханов Аким, с Паровозной Радицы. Помнишь, обещал познакомить, — представил Григорий гостя. — Побалакайте пока вдвоем, а мы с Таисой приготовим вам по чемоданчику. Печатаем вовсю! Хоть кого нагрузим — не унесет!
— Ну как она в Радине, жизнь? — спросил Игнат, чтобы начать разговор.
— Была, да вся, видать, вышла…
— Неверно, — поправил очки на переносье, прищурился. — Загнать-то нас загнали в угол, но дышать можно. И если очень захотеть — полной грудью. Вот же работают люди, — кивком за стену, куда скрылись Панковы. — И у нас, в Людинове, кое-что делаем. Да вот, к примеру…
Рассказал о кружке, о том, как каждого новобранца недавно на призывных пунктах снабдили «Брянским солдатским листком», в котором популярно рассказано, почему надо готовить армию не к подавлению, а к защите народа. Конечно, не просто в «сидор» призывнику эту листовку — и до свидания. Начали с частушек, с беседы по душам…
Уханов ответил, что в Радице, где он сейчас токарем, дело не идет. Народ темный, неразвитый, подозрительный. Здесь, в Бежице, где он рос и ремесленное кончил, иной коленкор. Тут они и драмкружки устраивали, и спектакли ставили. А в Паровозной… Если удастся перед работой у станков десяток-другой листовок оставить — и то, считай, дело сделал.
— Выбирайтесь, Аким, как-нибудь в воскресенье в. Людиново, познакомлю с кружком, который веду сам. Говорите, участвовали в драматическом коллективе, так у нас нечто подобное.
Аким приехал, когда в кружке как раз «Женитьбу» Гоголя читали. В избе — десять — пятнадцать рабочего вида парней, пяток таких же девчат. Слушают, аж глаза сверкают! А Игнат и Груня — всю пьесу на два голоса с листа.
Стал ездить каждый выходной. Игнат не торопился с разъяснениями. Когда уже роли распределили и очевидно стало, что Аким увлекся, Игнат растолковал, как устроен кружок. Спектакли, чтение вслух — это для всех желающих. Вступительный взнос — двадцать копеек. Зачем? На приобретение литературы, баранок, сахара. Кто б ни вошел — вечеринка да еще с эстетическими, образовательными целями. А у ядра кружка занятия другие — чтение политической литературы. Ядро — из самых сознательных рабочих. Но число их все время растет — читаем-то на занятиях умные вещи, спорим, соотносим прочитанное с жизнью.
Два воскресенья подряд почему-то Аким пропустил. В третье приехал с опозданием. Снимает у порога обувку, чтобы грязищи не натащить, а тут как раз Игнат такие слова читает из книжки:
— «Хоть бы ты, господи, хоть во сне дал бы мне отраду повидать свет. Хоть в сонном видении. Да нет, не дает…»
Ничего не понимая, — в руках за ушки сапоги — прошел в портянках по горнице и сел с краешку на скамейку. Покрутил головой — что же дальше? А Игнат отложил книгу, встал, прошелся от стола к окну. Лицо вскинуто, свет от очковых стекол. И голос совсем не ораторский, мягкий, домашний, а все ж такое в нем волнение, что каждому сидящему передается:
— Это я прочитал вам рассказ «Слепой музыкант». Написал его очень умный, много повидавший на земле и не раз пострадавший за народ писатель Владимир Галактионович Короленко. Рассказ, как вы узнали, об одаренном, талантливом человеке, лишенном возможности видеть мир. Вот такая трогательная на первый взгляд история выступает из книжки…
Игнат вернулся к столу, сел и, прихватив пальцами прядку ржаных, с рыжинкой, волос, закрутил их в колечко. Потом, резко откинувшись на спинку стула:
— Однако Короленко пишет не просто о личном горе музыканта. Главная мысль рассказа глубже и важнее для нас: у каждого человека, как бы говорит нам писатель, даже у самого забитого жизнью, даже лишенного возможности видеть мир, тем не менее проявляется стремление к свету! Как так? — спросите вы. Ведь человек, который никогда не видел света, не должен чувствовать тяги к нему, не должен переживать из-за того, что он лишен этого света. Неверно! Все мы никогда не знали свободы, но мы хотим, чтобы она восторжествовала для каждого… Поэтому писатель своим рассказом говорит нам всем: человек всегда должен стремиться к самому светлому, даже если сейчас оно для него недостижимо.
Уханов огляделся по сторонам — в комнате битком. И — с мест возгласы:
— Здорово! Вот бы еще другие рассказы этого сочинителя…
— Я тоже об этом подумал, — сказал Игнат. — Давайте от имени нашего кружка пошлем письмо самому Владимиру Галактионовичу и попросим его прислать нам свои сочинения. Адрес я узнал, напечатан в одном журнале. А письмо вот такое я набросал…
И он зачитал:
— «Ваше слово освещает и разрушает все то, что стараются насильно привить нам, во что мы не верим и не поверим никогда. Зато мы знаем, что ваша правда о самых несчастных, самых забитых людях — правда истинная. Вы везде находите настоящих, а не бывших людей, поднимаете в душе человека ощущение счастья, вселяете в каждого уверенность, что люди обязательно придут к свету!..»
Что изображало круглое, с тугими щечками лицо Уханова, когда они остались вдвоем, — растерянность, недоумение или, наоборот, какую-то придавленность, а может, даже и зависть: вот как он, оказывается, может?..
Наверное, и то, и другое выражал тогда взгляд Уханова, потому что все у него оказалось на языке:
— Не думал, что у тебя такой дар! Точно сам ты литератор, учитель, проповедник. Я тоже кое-что читаю, пожалуй, даже немало, но чтобы так суметь объяснить!.. Однако все ли следует поворачивать на политику? Сначала, думается, надо привить рабочим основы культуры, общечеловеческих знаний.
— Да? — чуть заметная усмешка появилась на губах Игната. — Так можно договориться до того, на что уповают меньшевики: рабочий класс в России не развит, потому и не созрел до завоевания политических свобод, иначе — до революции. Не эти ли взгляды тебе по душе?
Из сузившихся щелочек взгляд Акима — точно буравчик, но Не выдержал, отвел глаза от Игната и все же вымолвил:
— Сама жизнь заставляет делать нужные выводы. Вон год-полтора назад чуть ли не на баррикады встали. А чем закончилось? Спасибо, хоть мы уцелели… Но я не трус, не о том речь. Хочется, если уж жить, самое лучшее изведать. Вот я о себе… Кем был и кем стал. Чумазый шкет, голодный, разутый, а устроили в ремеслуху, книжку открыл и с той, первой книжки стал красоту земную познавать. Как тот слепой музыкант, которого ты почему-то чуть ли не в революционеры произвел… Так я вот о чем: если хочешь рабочему человеку помочь — открой ему глаза на самое ценное в мире, сделай доступными для него все вершины культуры…
— Стоп, стоп, Аким! — нетерпеливо остановил его Игнат. — Можно приобщить к искусству, живописи одного, двух, Ну от силы нескольких человек. А как же тысячи и миллионы задавленных, неграмотных, голодных и босых? Чтобы сделать жизнь светлой и разумной для всех, кто ее сейчас лишен, необходим государственный переворот. И посему мы, социал-демократы большевики, не устаем повторять, что культура рабочему нужна, и мы будем ему помогать овладевать ею. Но только оттачивая свое политическое сознание, станет он подлинным политическим борцом за лучшую жизнь. А такое сознание быстрее всего он обретет в политической борьбе.
Споры учащались. Уханов все больше начинал раздражать Игната. Но вот что удивительно: не менее строго, чем со своего оппонента, Игнат спрашивал с себя.
Нелегко самому прийти к знаниям, к свету, но вдвойне тяжело открыть глаза другому на единственную и самую главную истину! Но ты для того и вступил на путь революционера, чтобы поднять к правде не себя — других! Сначала — одного, двух, потом — десяток, сотню, удастся — тысячу… А это требует терпения и упорства, упорства и терпения…