— В поленнице нашли. Пхнул штыком, а в середке, за дровишками, это самое. Не бонба ль, вашбродь? — вытянулся перед тучным Маркеловым.
Жарич сделал осторожный надрез на мешковине и с ухмылочкой обернулся к Маркелову:
— Прикажите сразу в сани. Тут, чтобы занести в протокол каждый экземпляр, дня не хватит. — И, окинув глазом тюки, принесенные со двора, и еще два, выволоченные из кладовки, резюмировал: — Занесем пока в протокол: «Нелегальной литературы общей сложностью около трех пудов». Не так ли, господин социалист?
Вначале, когда Жарич вынес из чулана первую связку, Игната охватила дрожь, и он, чтобы не выдать себя, не сделать какое-либо непоправимое движение в сторону полицейских, чтобы помешать им дальше вести обыск, склонился к Нюрочке, прижимая ее крепче к себе, и закусил до крови губу.
Это был не страх за себя и свою судьбу, а скорее злость на себя же за то, что позволил так глупо, так непростительно оплошно себя провести. Знал, когда начинал, на что шел, готовился к самому страшному — погибнуть, умереть на баррикадах. А тут — как мальчишку!..
Нет, наверное, лучше так, как Василий, — с оружием в руках против всей этой сволочи: кровососов, эксплуататоров, охранителей престола!
Но враз взял себя в руки, когда к нему обратился Помазенков:
— А тут что тяжелое, в холстине? Кастеты, револьверы? — И с наслаждением, с издевкой, подчеркнуто: — От братца осталось или сами надумали — той же дорожкой? Кха-кха…
Не раз — то ночами, то среди дня — вдруг к нему приходило: а ведь случится, обязательно будет первый арест! Как его встретить, как подготовиться к нему? Из книжек, из многих рассказов вставали перед ним герои, твердо устремившиеся навстречу страданиям, навстречу своей нелегкой, но славной судьбе. Одни перед лицом палачей гордо принимали смерть, в последнюю минуту выкрикнув слова веры и правды. Другие шли на муки молча. Он почему-то хотел встретить свою судьбу с улыбкой на губах. Как Овод? Может быть, как любимый герой и человек исключительной силы духа.
Сейчас он вспомнил об этой, своей тайной, известной ему одному, клятве и вдруг понял: а ведь действительно человек может ничего не испугаться, если чувствует, что оп прав и за ним, а не за теми, кто его берет под стражу, сила! И он, взглянув на холщовый меток в руках Помазевкова, улыбнулся:
— Да, это оружие. Только бьет дальше и метче, чем винтовки и револьверы.
Кажется, такие слова сказал он как-то отцу на паровозе, когда они вместе с Груней провозили типографский шрифт. Вот этот самый, что сейчас пересыпает меж пальцев старший городовой, запустив короткопалую руку в горловину мешка.
— Занесите в протокол, — кивает следователю Жарич, — шрифт типографский, гарнитура… Впрочем, гарнитуру определим позже. Укажем лишь: весом около восьми фунтов. Мы точны, господин социал-демократ? Однако вы не бакалейщик, понимаю: что до фунтов и пудов! Вы — идейный борец. Вам бы только призывы сочинять, чтобы затем тискать их при помощи типографских литер. Эти вот слова вы называете дальнобойным оружием? «Страшитесь, пролетариат объединяется. Дрожите, пролетариат готовится к борьбе… Ужасайтесь, пролетариат считает свои ряды!» Почерк, как успел усвоить, ваш, не откажетесь…
Опять раздается противный скрип жандармских сапог. И — голос, масленый, как аккуратный пробор на голове:
— Сочувствую вам: затратить столько трудов, чтобы переправить из Москвы уйму нелегальных изданий, и — так нелепо все потерять! Неопытность, конечно, неумелость… А вот это — совсем непростительное мальчишество: ведомости сбора членских партийных взносов, которые плохо запрятали. Фамилии, имена. Бери, как говорится, голеньких. Мы всех этих ваших соратников знаем и без того. Но тут у вас — честь по чести, все документировано. И письма от некоего Николая. Опять же улика. Николай Кубяк — личность нам известная, делегат вашего Пятого съезда РСДРП в Лондоне. Следили за ним, до времени в Бежице не брали, собирали материалец. Вы же этими письмами кое-что нам добавили…
Первый, кого он увидел в жиздринской тюрьме, когда его наконец-то 1 января 1908 года вывели на прогулку в маленький, огороженный трехметровым забором дворик, был Василий Кизимов. Значит, и его взяли. Кого же еще?
Ходить приказали не друг за дружкой, а встречными кругами. Когда поравнялись, Василий сказал:
— На другой день, как взяли тебя, в народном доме убили Помазенкова, а у заводских ворот — Преображенского. Помнишь, начальник заводского паспортного стола, тайный осведомитель?
— Кто их? Не паши, конечно, — выдохнул Игнат.
— Само собой.
— Но станут приписывать нам. Это-то мы отметем, а вот другое…
С внутреннего крыльца сиганул надзиратель с пудовыми кулачищами:
— А ну, поговори мне! Живо схлопочешь по сопатке…
Уже в одиночке, куда снова его запихнули, Игнат подумал: если схватили только Кизимова — не самая страшная беда. Но днем уже открылось: в тюрьме Павлов, Кубяк, Уханов, даже Груня…
Во рту враз сделалось сухо и противно, и он жадно отпил из кружки, стоящей на парах.
Да, он старался предвидеть любую сложность, которая может возникнуть при первой же встрече с тюрьмой. Старался предвидеть и готовил себя. Оказалось все куда сложнее! И главное — по его вине, из-за его самонадеянности и неопытности…
С самого начала следствия он все обвинения принял на себя: один доставал и хранил нелегальные издания, сам печатал листовки и воззвания, сам их распространял. Попытки навязать подследственным убийство жандармского агента и городового стойко отметали все.
Когда к концу следствия всех свели в общую камеру, а с Груней разрешили увидеться, во взгляде, в каждом слове ждал невольных укоров: как же ты так — списки, письма, адреса? Лишь места жительства Панкова на клочках бумаги не оказалось, потому Григорий и остался на свободе.
Кубяк и Павлов даже намеком не выразили осуждения — бросились в объятия. У Груни пополам слезы и улыбка на потемневшем лице. И Уханов пробовал, как все, глубоко скрыть переживания. Зато сам Игнат продолжал себя казнить безжалостно и беспощадно.
До ареста ему казалось, что правда, которой он посвятил свою жизнь, уже сама по себе сильнее сыска, полиции и штыков. Он по натуре своей был добр и открыт. Теперь он понял, что, так же как убеждение и вера, революционеру необходимы скрытность и осторожность, ибо от них зависит не только собственная, личная судьба, но всегда — судьба товарищей. Потом еще три раза он будет арестован, но при обыске у него не найдут ни одного лоскутка бумаги с какими бы то ни было компрометирующими записями. Даже когда его, одного из руководителей Петербургского комитета и члена Русского бюро ЦК РСДРП, схватят февральской ночью 1916 года в Патере, в доме № 71 но Костромскому проспекту, у него не обнаружат никаких улик. Потому, наверное, в его деле останется запись; «По существу показаний не дал», и департамент столичной полиции, лишенный доказательств, но несомненно зная, что за птица в их руках, вынужден будет даже в суровое военное время отделаться лишь высылкой его из столицы империи под надзор полиции…
А тогда было так. Но и в те дни собственный суд над собой обернулся новым приливом сил.
На стене общей камеры Игнат повесил самодельный календарь и расписание каждодневных занятий, составленное им и Павловым для товарищей.
Не все необходимые книги смогли выписать с воли и затребовать через тюремное начальство, но каждый день они с Алексеем Федоровичем проводили занятия: по истории, начальной политэкономии, философии, русской и зарубежной литературе.
Передали из дома и сочинения Короленко, которые выслал писатель, — не обманулся Игнат в своей решимости. И теперь можно было продолжить обсуждение рассказов. Пошли в ход даже комплекты «Нивы» — из хроники внутренней жизни России, весьма приукрашенной, Игнат умел извлекать суть явления, доказательно строить разговор о том, как оголтело проводит капитал наступление на права трудящихся, как повсеместно дорожает и ухудшается жизнь.
Ободряюще действовало, когда он, закончив читать свой очередной реферат, вскакивал с нар и, подбежав к настенному календарю, заштриховывал очередной квадратик: день прошел, но он прожит не зря. И строил планы, как снова начнут работу на воле. Но спохватывался: что ж мечтать, когда не было суда и неизвестен срок освобождения?
Вскоре их снова из камеры стали вызывать по одному. В Жиздру из московского союза адвокатов прибыли защитники. Первым вернулся от юристов Уханов:
— Наша судьба — в наших руках!
От его растерянности и придавленности не осталось и следа.
— Как тебя понимать? — насторожился Кубяк.
— Предлагают не быть дураками и не играть в ненужную принципиальность. Надо на суде гнуть одно — политикой не занимались, так, заблуждение одно. В общем, отрекаемся от всего…
Пригласили к адвокатам и Фокина.
В помещении было двое — среднего роста, с добрым лицом, чуть грузноватый Новосильцев и высокий, прямой, суховатый в обращении Корженцев.
Новосильцев приветливо встал, представился, предложил садиться. И, вздохнув, приложил ко лбу, на котором сверкали бисеринки пота, аккуратно сложенный платок.
— Мы бы искренне хотели вам помочь, — начал он безо всяких вступлений. — Но для этого необходимо ваше желание и согласие.
— Любопытно, — пожал плечами Игнат, — Фемида, стоящая на страже существующих порядков, бросает спасательный круг своим противникам.
— Фемида, как вы, вероятно, знаете, беспристрастна. Мы же хотим нарушить этот принцип в вашу же пользу.
— Но для этого мы должны, — продолжил Игнат, — отрицать то, что установило следствие? Товарищи мои мне уже говорили о вашем с ними разговоре.
— Вот именно! Вы правильно меня поняли — отрицать.
Уханов, оказывается, ничего не выдумал, адвокаты в самом деле протягивали им руку помощи. Но как можно вдруг опровергнуть то, что подтверждено даже вещественными доказательствами — нелегальщина, шрифт?.. И, увы, документами о принадлежности к партии.