Второй защитник, Корженцев, щелкнул золотым портсигаром, длинными холеными пальцами достал папиросу, размял ее над пепельницей:
— Хм! Как отрицать? В ваши годы — простительное любопытство: одну книжку у кого-то купили, чтобы прочесть для интереса, другую — нашли. Далее, кто-то после девятьсот пятого года попросил часть изданий припрятать, и вы великодушно не отказали. А того человека, разумеется, и след простыл. С типографскими литерами посложнее, но и здесь можно подобрать объяснение: остались от вашего старшего брата. А он уже отбывает наказание. Списочки же разные — игра в социализм, дань моде… В итоге: два года заключения. А два года почти уже вышли. Так что свобода, как говорится, по чистой.
Дымок от папироски таял. Уголки губ Игната слегка поднялись вверх.
— Иронически улыбаетесь, молодой человек? — на высоком лбу Корженцева собрались неодобрительные складки.
— Да нет, просто подумалось: и все исчезнет, как дым…
— Естественно, — Корженцев распустил складки на лбу и пыхнул новой струйкой.
— И их превосходительства — калужский и орловский губернаторы будут довольны, что во вверенных им губерниях — тишь да гладь, и министр внутренних дел обрадуется — никаких противуправительственных организаций… — продолжал Игнат. — Одна игра несмышленышей, так сказать, по младенчеству и недомыслию… Но самого главного вы не сказали, какого еще отречения ждете от нас.
— Простите, господин Фокин, мы не поняли вас, — встал Новосильцев.
— Отлично поняли. С этого и следовало вам начинать: чтобы я, Кубяк и Павлов отреклись от звания членов Российской социал-демократической партии…
— Ну, это само собой разумеется…
В камеру он вернулся спокойным. Молчание нарушил Уханов:
— Это ведь тактический ход, чтобы купить свободу.
— Свободу не покупают предательством, — жестко ответил Игнат.
— А как?
— Ее завоевывают открыто.
— Вот ты и дооткрывался: три пуда нелегальщины при обыске… Ну ладно, сейчас не о том — надо спасать себя…
Бледность выступила на лице Игната — никогда его не видели таким. Сказал, будто в горле стоял ком:
— Как же мы потом будем смотреть в глаза рабочим, если на суде отречемся от самого святого — от партии? Куда же мы звали их? Ты сможешь это сделать, Николай? Ты, который ездил на Пятый партийный съезд?
— Я лучше умру… — поднялся Кубяк.
— А вы, Алексей Федорович?
— Ты, Игнат, учился у меня в классе, и ты поверил мне, когда я дал тебе первую прокламацию… Как же я смогу?..
Их судили в Калуге. В зале — чиновники, офицеры, гимназисты, среди которых большинство — маменькины сынки да дочки, охочие до сенсаций, погрязшие в сплетнях обыватели…
Не было лишь тех, о ком все время думал Игнат, — заводских, городской голытьбы, бедняков крестьян. Но он знал, что из-за резных дубовых дверей зала до них все равно дойдут его слова.
Все заседания он сдерживал себя, отвечал лишь на вопросы по существу. Но когда ему дали заключительное слово, произнес одним духом:
— Вы обвиняете меня в принадлежности к партии социал-демократов, вы обвиняете меня в борьбе с царским самодержавием. Да, я это делал и буду делать! Ни тюрьмой, ни каторгой вы меня не запугаете…
Он, Кубяк и Павлов вышли на свободу через год, 30 ноября 1910 года. Агриппина Смирнова-Полетаева и Кизимов после приговора были освобождены на полгода раньше. Уханов — из зала суда…
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Вода в рукомойнике оказалась теплой и пахла ржавчиной. Игнат вышел из сеней во двор и, набрав из колодца полное ведро, с наслаждением выплеснул его на спину.
Эх, сейчас бы, как в детстве, с разгона головой или солдатиком в прохладную Ломпадь!
Не вспомнит, когда и бывал в последний раз на озере. Кажется, лет шесть назад, когда вернулся после первой трехлетней отсидки. Два Михаила — Соколов и Иванов — выпросили тогда у кого-то лодку, и они днями пропадали на воде, уплывая почти за горизонт.
Собственно, лодок было больше. Выходили с Игнатом на водную гладь те, кто опять сплотился вокруг него. Здесь — разве только распугаешь рыбу! — можно было громко, во весь голос читать запрещенное, спорить.
И эту уловку вскоре полиция раскусила, но подпольный кружок уже образовался, стал, по сути дела, новой боевой партийной организацией, опять Людиново наводнили листовки и прокламации, в лесу участились маевки.
Обоих Михаилов — каждому тогда стукнуло по семнадцати — точно кто подменил. Смастерили гектограф и по ночам с охотой, энтузиазмом размножали призывы, которые составлял Игнат. И когда в лесу, за Ломпадью, принимали их в партию, многие даже удивление выразили: они ли это, недавние шкеты, которые такое могли учинить, что не приведи господи…
Ну, там окна в доме начальства разбить, еще что-нибудь озорное выкинуть — то все детские игрушки. А вот темной ночью на жандарма Жарича напасть, холщовый мешок ему на голову и забрать шашку с наганом — такое не всяким и бывалым по плечу.
Соколов потом на чистом пустяке попался — грохнул в окно директора Сукремльского завода Вострова булыжником, а к тому камню привязано письмо-угроза: дескать, если не прекратишь, такой-сякой, штрафами мучить рабочих, не такое тебя ожидает… По почерку и определили, кто писал, потому что в полицейском участке уже собралось немало прокламаций, которые по своей собственной инициативе и сочинял и переписывал от руки Соколов Мишка.
«Конспиратора» обнаружили без особого труда, сличив почерк письменный и «почерк» другой — булыжниками по окнам.
Семьдесят пять дней оставалось по самодельному настенному календарю сидеть в тюрьме Игнату и его друзьям, когда дверь их камеры распахнулась и надзиратель втолкнул в нее Мишку Соколова.
Больно так втолкнул, сволота, аж плечо заныло, но на лице Михаила — улыбка до ушей:
— Наконец и я с вами… — И, захлебываясь от того, что не с пустыми руками, — с гордостью о том, что удалось на воле.
Игнат послушал и вскочил с табуретки:
— Хватит! Поозорничал. Сегодня во взрослые тебя окрестили, посадив в камеру. По-взрослому и будешь теперь действовать, когда выйдем отсюда. И никаких художеств… — напустил на себя нарочитую строгость, хотя Мишкиной отвагой не мог не восторгаться…
Сколько же лет с той поры прошло! Теперь он, Мишка, кое-для кого Михаил Филиппович, один из вожаков людиновской большевистской организации.
Да, время бежит, меняя людей и их дела…
После ледяной колодезной воды спина приятно горела, тело налилось бодростью.
Глянул на окна — отец и Нюрочка еще спят. Не стал возвращаться в дом, а примостился у сарая на столбушке, вынул из кармана записную книжку и карандаш.
Вывел отчетливо, будто бусинки на нитке, буквами: «В Московское областное бюро РСДРП (б). Отчет о деятелыюсти в г. Брянске и его окрестностях члена бюро Фокина (19 мая — 27 июня 1917 года)…»
В середине мая отчет не посылал, сам ездил на заседание бюро, где доложил о сделанном за первые дни. Теперь — подробно, обстоятельно, как привык делать все, за что брался.
Вот подсчеты на отдельном листке: в мае и июне, не считая сегодняшнего дня, им прочитано в Брянске, Бежице, Дятькове, Паровозной Радице двадцать шесть докладов, рефератов и лекций. По одному докладу в каждые два дня…
Однако начать следует не с себя, ишь, важная персона — пришел, увидел, победил. Во-первых, далеко до победы, а, во-вторых, разве она будет только твоею, а не сотен и тысяч тех, кто у тебя сейчас в голове?
Итак, по порядку. Карандаш побежал по бумаге:
«Брянск. В городе рабочих не более 5000, в том числе арсенал — 3000. Двинские мастерские — 300 — 400 раб. (больше солдаты), мелкие ремесленные предприятия. При станции — военный сухарный завод. В лагерях под городом — 4 — 5 полков.
Организация объединенная существовала до 20 мая. 20-го вышли из организации латыши — 130 чел. На собрании латышей делал доклад о текущем моменте. 28 мая состоялось учредительное собрание большевиков. Выбран был временный комитет, причем из объединенного комитета ушло 5 товарищей (всего 10), вместе с ними потянулись и рядовые члены в нашу организацию. 16 июня был выбран постоянный комитет из И тов., 6 тов. солдат, образовавших военную секцию. К этому времени насчитывалось около 10 членов организации без латышей и солдат. К 27 июня членов насчитывалось до 200 + 130 латышей + солдатские группы, учесть численность которых не было времени. Напр., в Двинских мастерских — организация более 150 солдат. В 278-м пехотном запасном полку более 100, от этого полка поехал т. Григорьев на Всероссийскую военную конференцию».
Подумал и дописал особо: «Что сделано среди солдат. В автомобильной роте около 100 солдат. Мною 2 раза был прочитан реферат на тему: «Война, земля, государство». В 278-м полку провел митинг, было 800 — 900 солдат. Говорили о войне, земле, как устроить государство. Как здесь, так и в автомобильной роте встретили горячо. После митингов солдаты проявили особую тягу к партии…»
Остановился. Затем вывел слово «Совет» и вспомнил первое там свое выступление, реакцию «банки с пауками» — Товбина, Уханова и ликование Кулькова.
То была, собственно, разведка боем, а вот планомерное наступление развернулось спустя…
«До моего появления в Совете о большевиках имелось самое нелепое представление, — одна за другой, четкие, едкие может вывести профессиональная рука чертежника, выстраивались строчки. — Я целых 2 дня затратил на заседания Совета рабочих и солдатских депутатов гор. Брянска. Готовились к съезду. Выступал с контрдокладами о войне и Временном правительстве. Предложенная мной резолюция собрала до 20 голосов из общего числа 110 — 115… 27 — 28 мая присутствовал на уездном съезде рабочих, крестьянских и солдатских депутатов. Мне удалось развернуть нашу позицию. В общем, сейчас организуем кампанию перевыборов и Советы и вместо 3 молчаливых большевиков надеемся как среди рабочих, так и особенно среди солдат значительно увеличить свою фракцию».
Солнце уже выглянуло из-за синего крыла леса, предвещая жаркий день.