Послюнявил огрызок карандаша и на оборотной стороне извещения накарябал: «На основании революционного сознания произвести выселение не могу».
— Проверь, гимназия, ошибок нет? А то мы с Ванюшкой по сравнению с тобой всего-навсего ремеслуху кончали, — озорно подмигнул. — Давайте-ка на каждой повестке — такую же резолюцию. И завтра этим господам-социалистам вернете. Пусть злятся, а рабочую совесть марать не будем…
Вспомнив этот вечер, Митя неожиданно спросил:
— У тебя есть «Капитал»?
— Так сразу и «Капитал»? — хмыкнул Шура. — Однако самому разобраться в серьезной литературе давно пора. А то указываешь в анкетках: «Знание языков — немецкий, французский, латынь. Читаю, пишу», а подчас тебе приходится объяснять азы, как неграмотному мастеровому… Этот сверток помнишь?
На дне ящика письменного стола, который выдвинул Шура, — завернутые в клеенку, уже изрядно пожелтевшие газеты и брошюры.
Память тут же подсказала: когда в девятьсот двенадцатом году брат уезжал в Питер поступать в Технологический институт, он вытащил во дворе из-за поленницы дров этот сверток и, прежде чем закопать в огороде, показал Мите и Алексею:
— Если вдруг придет какой человек и спросит кого из нас: «Ну, как поживаете, медвежата?» — откопаете и передадите ему.
Никто не объявился с паролем, и сверток пролежал нетронутым много лет.
Шура развернул клеенку, вытащил зачитанную, с бурыми разводами сырости брошюру, напоминающую школьную тетрадку, на обложке которой было напечатано: «Н. Ленин. «Две тактики социал-демократии в демократической революции». Женева, 1905 г.»
— Тут и для той поры, и для нынешней главное — на чем расходимся с меньшевиками. Читай, а будут вопросы — разъясню.
С первых же страниц Митю поразила четкость мысли:
«Несомненно, что революция научит нас, научит народные массы. Но вопрос для борющейся политической партии состоит теперь в том, сумеем ли мы научить чему-нибудь революцию? Сумеем ли мы воспользоваться правильностью нашего социал-демократического учения, связью нашей с единственным до конца революционным классом, пролетариатом, для того, чтобы наложить на революцию пролетарский отпечаток, чтобы довести революцию до настоящей решительной победы на деле, а не на словах, чтобы парализовать неустойчивость, половинчатость и предательство демократической буржуазии?..»
И дальше — о различии целей, которые ставит перед собой пролетариат и буржуазия. Ведь не победила еще к тому времени революция в России. Когда писались эти слова, далеко было до нынешней поры, а Ленин предвидел, как поведут себя капиталисты и помещики.
«…Буржуазии выгодно, чтобы буржуазная революция не смела слишком решительно все остатки старины, а оставила некоторые из них, т. е. чтобы эта революция была не вполне последовательна, не дошла до конца, не была решительна и беспощадна… Буржуазии выгоднее, чтобы необходимые преобразования… произошли медленнее, постепеннее, осторожнее, нерешительнее, путем реформ, а не путем революции… чтобы эти преобразования как можно меньше развивали революционной самодеятельности, инициативы и энергии простонародья, т. е. крестьянства и особенно рабочих, ибо иначе рабочим тем легче будет, как говорят французы, «переложить ружье с одного плеча на другое», т. е. направить против самой буржуазии то оружие, которым снабдит их буржуазией революция, ту свободу, которую она даст, те демократические учреждения, которые возникнут на очищенной от крепостничества почве…»
Положительно Митя не мог оторваться от книжки, еще и еще раз перечитывал многие страницы.
Да, именно так — предательски по отношению к рабочему классу, сковывая самодеятельность, инициативу и энергию пролетариата, повели себя сейчас, когда победила буржуазно-демократическая революция, Временное правительство, капиталисты и помещики, которые стоят у этого правительства за спиной.
Ну а те, кто называет себя социал-демократами, что они?
В ленинской работе меньшевики назывались новоискровцами, поскольку еще тогда они захватили «Искру» и сделали ее своим рупором. Так вот новоискровцы, иначе, нынешние меньшевики, говорит о них Ленин, как раз ограничиваются рассуждениями о буржуазном характере революции тогда и там, где надо уметь провести разницу между непоследовательным буржуазным и последовательным пролетарским демократизмом.
Митя перечитал слова о том, что эти «умники, важничающие своей близорукостью», «удовлетворяются… меланхолическим разговором о «процессе взаимной борьбы противоположных классов», когда речь идет о том, чтобы дать демократическое руководство в настоящей революции, чтобы подчеркнуть передовые демократические лозунги… чтобы указать прямо и резко ближайшие задачи действительно революционной борьбы пролетариата и крестьянства в отличие от либерального маклерства помещиков и фабрикантов…»
— Прочитал? — Шура взял брошюру из Митиных рук. — Это место особенно запомни. Отсюда: «…мы приходим к несомненному выводу, что именно новоискровская тактика, по ее объективному значению, играет на руку буржуазной демократии… Принижение задач вооруженного восстания, — смешение общенародных политических лозунгов революционного пролетариата и монархической буржуазии… — все это вместе взятое дает как раз ту политику хвостизма в революционный момент, которая сбивает с толку пролетариат, дезорганизует его и вносит смуту в его сознание, принижает тактику социал-демократии, вместо того, чтобы указывать единственный путь к победе и присоединять к лозунгу пролетариата все революционные и республиканские элементы народа». — Вот так! — резко произнес Шура. — А ты — «русская революционная демократия»! Слова — громкие, а за ними — «чего-с изволите, господа капиталисты». С такими лакеями нам не только в партии, но и в Совете быть нельзя. Если уж размежевываться — по всем линиям! Так мы вчера и сказали Уханову и его компании на заседании Совета. Словом, отозвали своих, большевистских депутатов. Потому просьба к тебе: ноги в руки и в Брянск с нашей резолюцией. Передашь лично Фокину.
Нечего было надеяться найти Игнатия Ивановича в доме номер тридцать два в Новой слободе. Этот адрес Шура сообщил Мите на всякий случай, а наказал идти сразу же на Петропавловскую, в техническое училища.
Учебный год давно закончился, потому во всех школах, гимназиях и училищах актовые залы занимали под митинги и собрания, директорские и преподавательские комнаты, а то и классы под всякого рода комитеты.
Для Мити техническое училище — как своя гимназия. Влетел в вестибюль — круговерть людская. Куда-то спешат по коридорам солдаты, рабочие, приезжие из деревень. То и дело справляются друг у друга, в какой комнате юридическая комиссия, финансовая, культурно-просветительная, куда можно подать жалобу… Оказывается, кроме комитета большевиков втиснулись в училище восемь комиссий Совета рабочих, солдатских и крестьянских депутатов вместе с канцелярией, которые, как гласит вывешенное в вестибюле объявление, открыты с 9 утра до 19 часов ежедневно, а в воскресные дни — до часа дня. Не успел сделать и двух шагов, как навстречу Фокин. Узелок галстука чуть приспущен, пиджак расстегнут, шевелюра всклокочена. Так стремительно вышел он из соседней комнаты с какими-то листками в руках, что чуть не столкнулись.
— А-а, Митя, проходите. Здравствуйте, я — сейчас… — Фокин пропустил Митю вперед и сам подошел к столику, за которым сидела машинистка. — Пожалуйста, Стася, вот это в двадцати экземплярах, это в шести, это пока в двух, — положил он рядом с «ремингтоном» один за другим исписанные мелким почерком листки и — снова в сторону Мити: — Как Бежица? Сражается? А мы в Брянске, видите, только сочиняем… Как говорится, пошла писать губерния!
— Ну вы и скажете, Игнатий Иванович! — засмеялась сидящая за столом девушка, которую Фокин назвал Стасей.
Митя посмотрел в ее сторону и невольно смутился. Перед ним была стройная, с большими серыми глазами и ямочками на щеках девушка, должно быть, лет девятнадцати, во всяком случае, чуть-чуть, на какой-нибудь год, старше Мити. На ней светлая блузка с маленьким бантом у правого плеча, которая очень шла к ее лицу, слегка тронутому первым загаром, и ко всей ее ладной фигуре.
Сверстницы нередко говорили Мите, что у него мужественное лицо и профиль настоящего римского воина. Поначалу это его смущало, но, как-то оставшись один перед зеркалом, он внимательно стал себя разглядывать. Повернулся боком. Линия лба прямая, нос — тоже, хотя, если внимательно присмотреться, скорее не с характерной для римлян горбинкой, а чуть уточкой. Но какая разница, если со стороны всем видится впрямь мужественный профиль!
Не сдержался, решил проверить мнение девчонок на сестре Екатерине: «Как полагаешь, мужественное лицо у твоего брата?» Екатерина сразу не поняла, о ком речь: «Фи! У Шурки-то? Глаза рачьи, чуть ли не в разные стороны, щеки втянулись — одни скулы торчат… Вот у тебя, Митя, что-то есть! Подбородок, например. Выдается вперед, такие только у мужчин с сильной волей…»
С тех пор Мите стало казаться, что все только и глядят с завистью и восхищением на его подбородок, и он, встречаясь с хорошенькими девицами, гордо поднимал свою римскую голову.
Теперь же, перед Стасей, он почему-то потупил глаза и, как показалось ему, сделал какое-то странное движение, чтобы запрятать свой римский подбородок с ямочкой в воротник гимназической куртки. Дело было явно не в ямочке на его подбородке, а в ямочках на Стасиных щеках — таким привлекательным делали они ее лицо.
— Можно подумать, что с утра до вечера вы, Игнатий Иванович, только и заняты одними бумагами. А вас ищи то в арсенале, то на вокзалах, то в казармах, — повторила Стася, и ямочки на щеках стали еще более восхитительными.
Она не брянская, должно быть, беженка из Двинска, тут же решил про себя Митя. Об этом говорило не только то, как она со вкусом одета, но и ее выговор. Митино гимназическое ухо, приученное к иностранным языкам, не могло не подметить, что ее звук «г» напоминает скорее «к», а не мягкое «х», как говорят в брянских, соседних с Украиной, местах, а «ж», наоборот, как в немецком, похоже на «ш».