Игнат верил: и теперь полк не даст себя разоружить. Дали слово на митингах не подчиняться приказу Временного правительства и другие полки бригады. Не успели провести собрание лишь в сто пятьдесят шестом, недавно прибывшем в Брянск. Надо немедленно идти туда, чтобы узнать мнение солдат, рассказать им правду о заговоре Керенского против революции. Но что там, в Калуге? Куда намерены двинуться каратели?
Узкая бумажная змейка сползла с телеграфного аппарата. Виноградов подхватил ее и, пробежав, передал Игнату:
— Тула передает о Калуге.
— Наконец-то! — взял телеграфную ленту Игнат. — «Калуга в руках казаков. Советы разогнаны, арестованы. Есть жертвы. Мы бессильны», — быстро прочитал он вслух. — Дальше — самое главное для нас! «Карательный отряд движется Тула — Брянск — Новозыбков. Немедленно приготовьтесь. Высаживаться не давайте. Силы: три броневых автомобиля, скорострельное орудие, пулеметы, полк драгун».
— Этого и надо было ожидать, — произнес Балод с легким акцентом. — Придется выводить двести семьдесят восьмой и готовиться к бою.
Виноградов закусил ус: — А может, они как раз и рассчитывают, что мы клюнем на провокацию? Им ведь и надо, чтобы мы приняли вызов и завязали бой. Тогда на всю Россию поднимется крик: «Большевики взялись за оружие!» А сигнала к восстанию нет. Все дело испортим.
— Что ж, переговоры с ними вести, как в Калуге? — подошел к членам ревкома Семен Панков. — А они нас, как цыплят…
Казалось, Игнат не слушает — подцепил по своей манере колечко волос, задумался.
— Как цыплят, говоришь? — наконец поднял голову. — На это и надеются — расколошматить по одному Советы во всех городах Центральной России, а потом — на Москву и Петроград. Виноградов прав: на провокацию нельзя поддаваться. И равняться на Калугу не будем. Калужский Совет и гарнизон сдались, потому что в их действиях не было единства. Мы же должны противопоставить врагам твердую сплоченность. Эшелон карателей движется из Тулы через Орел? Так вот передайте, товарищ Балод, на станцию Орел для вручения командиру карательного отряда, что Брянский Совет рабочих и солдатских депутатов и гарнизон их не пропустят! Текст телеграммы так и подпишите: «От имени Совета и полковых комитетов двадцать третьей пехотной бригады — ревком». А теперь — пора. Григорьев и Панков — на станцию. Мы с тобой, Иван Максимович, в сто пятьдесят шестой полк. Боюсь, собрание уже началось…
Об осени семнадцатого будут потом вспоминать — сухая и холодная.
Еще днем на деревьях в полуосыпавшейся пожухлой листве, как в дырявой лисьей шубе, зябко грелось редкое солнце.
Но на перевале дня засовывай пальцы в карманы или в рукава, а то согревайся по-цыгански — вприпляску.
Вывели полк на плац, дали команду: «Вольно!», вот и переминайся с ноги на ногу, хорошо, если у кого «бычком» разживешься, не столько дымка вдохнешь, сколько губы согреешь… А лучше бы в казарме, на нарах время коротать.
Ишь придумали — слушать каких-то гордохватов, у которых одно на уме: быстрее бы спровадить на войну, под пули, в огонь!..
Эхма, вот бы этого, сытого, толстобрюхого да за шкирку и в окоп! Смеху было бы, небось завопил как резаный поросенок! А тут — на тебе — складно заливается и рукой этакие штуки выписывает: то выбрасывает ее вперед, то резко к груди. Дескать, вперед! На фронт я с вами, братцы, всем сердцем!
— Солдаты свободной России! — «шинель на говорившем распахнута, теперь он рванул верхние крючки френча, расстегнув, должно быть, сильно давивший воротничок. — Народная революция дала вам большие, невиданные до сих нор права. И самое священное из этих прав — сознательное, основанное на высоком гражданском чувстве выполнение своего долга перед отечеством. Народ России хочет видеть вас, своих сынов, там, где решаются сейчас судьбы отечества, где вместе с нашими доблестными союзниками мы должны нанести смертельные удары по врагу, чтобы победно и навсегда закончить войну. Но вы игнорируете этот приказ фронта, даете себя увлечь всевозможного рода подстрекателям и смутьянам… А между тем сознательные полки, дислоцируемые почти рядом с вами, уже показали достойный пример повиновения…
— Ишь, чистый соловей!
— А ты не балабонь, дай дослушать.
— Чего слушать? Знамо дело, куда гнет…
— Заместо армии — тебе бы вольницу. А в сражение — чтобы другие!
— Вот-вот, в самую, как говорится, яблочку! Этот боров толкает всех нас заместо себя в пекло. Сам-то, видишь, по тылам разъезжает, а других гонит на фронт. А не пойдешь, он тебе такие права покажет — пулю в башку. Говорят, из самой Калуги прилетел энтот соловей, где всех солдат — под расстрел!..
Гвалт, шум, выкрики словно отрезало — ломкая, как тонкий ледок, что на лужах под сапогом, установилась хрусткая тишина.
Но недолго держалась — тут же взорвалась вскриком:
— Ну-ка, говори, комиссар, то правда или нет — про Калугу?
Эсеровский комиссар, что стоял на возвышении — несколько бочек стоймя и на них настил из досок, побагровел, и мешки под глазами еще сильнее набухли. Рука рванулась вперед, вторая зашарила по воротнику кителя. Но голос взвился натренированно высоко:
— Да, я комиссар Временного правительства по Западному фронту Галин, член партии социалистов-революционеров, только что прибыл к вам из города Калуги. И я уполномочен вашими братьями, солдатами двадцать шестой пехотной бригады, передать вам, солдатам двадцать третьей, братский революционный привет! Движимые высоким чувством долга… они все, как один… на защиту отечества!
Фраза вышла в конце комканой, рваной, потому что строй вновь зашумел.
Фокин и Виноградов вместе с членами полковых комитетов бригады были всего в нескольких шагах от помоста. Подойти и вскарабкаться на настил не составляло труда: рядом с ними, оттирая наиболее настырных, стояли, образуя своеобразный человеческий коридор, солдаты пулеметной роты.
Бравые рослые парни, сцепившись руками, колыхались еле заметно взад и вперед, но держали порядок.
Сто пятьдесят шестой полк был новичком в гарнизоне, поскольку прибыл в начале сентября из Ельни. Можно сказать, «свежий ветерок корниловщины» почти не коснулся его в той мере, как остальные брянские полки. Полк в самые тревожные дни был на марше. Но и в нем чувствовался революционный подъем. Это понял Игнат, когда выступал на полковом митинге, рассказывая о победе большевиков в Брянском и Бежицком Советах. Но поймут ли сейчас новички, кто и зачем агитирует их с трибуны?
Всего несколькими словами Игнат мог показать опасность коварной ловушки, которую расставляет им комиссар Галин. Слова уже стройно складывались в голове, уголки губ дернулись. Но он тут же смирил себя, поняв, что лучше будет, если сами они, солдаты, разберутся в происходящем без подсказки, без толчка извне.
Семь месяцев правления лживого, беззастенчиво обманывающего народ правительства стали для народа великой школой. И если правильно говорится, что на ошибках учатся, за эти семь месяцев массы вполне должны были убедиться в том, что в феврале семнадцатого их одурачила буржуазия, что только собственная их нерешительность способствовала тому, что власть из их рук перешла к антинародным классам и партиям.
Мысли Игната, видимо, передались Виноградову. Вернее, он, как и Фокин, вдруг почувствовал, что полк сам выберет правильное решение, по ему надо в этом выборе лишь слегка, лишь самую малость помочь — сорвать елейное, до приторности тошнотное покрывало лжи с пышных, но скрывающих истину слов эсеровского комиссара.
Иван Максимович протиснулся вперед и, еще поднимаясь на помост, поднял над головой бумажный серпантин:
— Вот телеграмма из Тулы, — громко произнес он. — Эхо тоже боевой, революционный привет от братьев по классу. Но привет честный, правдивый в отличие от лживого, который привез нам с вами, солдаты, этот комиссар обагренного кровью Временного правительства. Да, я не оговорился. По приказу Временного правительства ружейным и пулеметным огнем подавлен калужский гарнизон и арестован Калужский Совет. Что сделали каратели в Калуге, то они хотят совершить в Брянске. Рабочие Тулы только что передали вам, солдаты пролетарского Брянска: карательный отряд движется уже из Тулы к Брянску! Вот какой привет вам, революционные солдаты, посылают те, кто хочет вашей крови.
— Кого вы слушаете, солдаты? — шагнул к краю платформы Галин. Он сдернул с себя фуражку, провел по внутреннему ободу платком, стирая пот. — К сумятице, анархии, к крушению всех порядков на земле зовут вас большевики!
Галин умел говорить. По внезапно затихшему гулу он догадался, что его слушают, и понял, что вот сейчас, вот в это мгновение оп должен сказать что-то такое, что повернет мнение толпы в его пользу. И он произнес:
— Итак, выбирайте, солдаты: или законное подчинение распоряжениям законного правительства, или незаконный бунт, на который нацеливают вас большевики…
Он отчетливо почувствовал вдруг по внезапному оцепенению толпы, что совершил ошибку, что ни в коем случае нельзя было так формулировать свое обращение и особенно ни в коем случае нельзя было употреблять слово «бунт».
Это слово прозвучало сейчас как выстрел. Но — выстрел самоубийцы. И Галин ничуть не удивился, только смертельно побледнел, когда со всех сторон дико и грозно разнеслось:
— Долой, к стенке его! Долой!..
Из рядов, обступавших платформу, к Галину потянулись руки.
Кто-то уже схватил его за шинель. Потом чьи-то руки потянулись к воротнику, который еще некоторое время назад мешал ему, стягивал шею.
Но нет, он не хотел, чтобы кто-то чужой коснулся его шеи, его лица, и он, отбиваясь, пнул ногой кому-то в лицо…
— Стойте!
Галин узнал голос председателя полкового комитета двести семьдесят восьмого полка.
— Стойте! Прекратить самосуд! — еще раз выкрикнул Виноградов, и десятки вцепившихся рук на миг замерли в нерешительности, но затем снова, еще сильнее стали тащить комиссара-эсера к краю помоста.
— Не так! — неожиданно раздался и над Галиным, и над вцепившимися в него солдатами другой голос, не Виноградова. — Не так. Сейчас я вам покажу, как надо с ним поступить!