— Я до отхода поезда потолкаюсь среди наших. Вроде разговорчики об экскурсии, а сам Таежного погляжу,
— Только на Брокгауза поменьше налегай, — предупредил Ершистый. — В словаре ведь всего полстолбца — будешь талдычить одно и то же, как испорченный граммофон. — И снова взорвался дружный хохот…
Дымок шустрого дачного паровичка относит в сторону. Уже промелькнули домишки Лигова, Сергиева, растеклись по деревянным дебаркадерам навьюченные семейной кладью озабоченные мужья.
Скоро и конечная станция Ораниенбаум, или в просторечии Рамбов, откуда морским офицерам — на кронштадтский пароход, им — в пригородный лесок.
В проходах вагона появляются то Тарас, то Ваня — Ершистый, то Вася Виноградов или еще кто. Громко обмениваются репликами по поводу встречи с ораниенбаумской знаменитой Катальной Горой, созданной по проекту Растрелли, на память называют ее размеры.
Что ж, рабочая молодежь стремится к увеселительным местам, тут и городовые, что иногда прошествуют по вагонам, довольно подкручивают усы: «Вот так бы всем заводским, а то — бунты, стачки…»
Не такие, как в Людинове, рабочие парни? Пожалуй, пообтесаннее, поразвитей. Но неизвестно, какими станут те, в его родных местах. В столице, конечно, всякие вечерние кружки, где встречаются с литераторами, поэтами, читают, спорят. Но ведь и там, дома, только попробовали, вой как стали охотно привязываться к книжкам!
Здесь ведь тоже — сначала следует присмотреться к одному, другому…
Вот Вася Виноградов, модельщик с Металлического. Говорили: сочувствующий большевикам. Испытал на деле — попросил перевезти гектограф на конспиративную квартиру. Выполнил парень задание аккуратно, комар носа не подточил. Не сразу решился пригласить к себе в «купол» — под стеклянную крышу заводоуправления, где сидел над чертежами в конструкторском бюро. Выбрал момент, когда понадобилось модельщикам сверить какие-то размеры по чертежам, сунул незаметно листовки, сказал, где разбросать. А потом на собрании ячейки дал Виноградову рекомендацию в партию.
И в Людинове тоже ведь присматривался к ребятам и их натаскивал исподволь. С кем же тогда листовки печатал, маевки проводил? Но хотелось быстрее — стачку, забастовку, чтобы и свои, и их силы проявились. Оказалось, надо расти. В Питере это он особенно почувствовал.
Да вот ясноглазый крепыш Михаил Соколов, что сидит сейчас в вагоне рядом. Один из самых падежных и способных слушателей людиновского кружка, да что там кружка — молодой партиец, которого и в организацию принимал, с которым все прокламации печатал. Сидели вместе в жиздринской тюрьме, вместе отбывали ссылку. И сюда, в Питер, прибыли почти разом в начале четырнадцатого — Миша даже чуть раньше.
Весной и летом четырнадцатого Питер бурлил стачками. Выламывались булыжники мостовых, казаков и полицию встречали баррикады у Путиловского и Металлического. Казалось, еще нажим, еще натиск — и не миновать повторения пятого года, только теперь до конца победного.
Но Игнат уже понял: сражаться за настоящее пролетарское сознание предстоит долго. Наступят еще тяжелые времена, когда царизм снова перейдет в наступление, не желая уступать рабочим ни крохи, когда меньшевики попытаются повести за собой возбужденную рабочую массу в болото умеренных экономических требований, а не сознательной политической борьбы.
Столкнулся уже Игнат в Великом Устюге с главным, можно сказать, практиком меньшевистского движения, Кузьмой Гвоздевым. То были теоретические схватки. Здесь, в Питере, Гвоздев окопался на заводе «Эриксон». В руках у него оказалась вся организация. И влияние свое гвоздевщина распространяла на «Новый» и «Старый Лесспер», на другие фабрики и заводы. Спор, когда уже разгорелась мировая война, шел о том, надо ли рабочим вступать в военно-промышленные комитеты.
Чуть позже, 27 сентября пятнадцатого года, на общегородском собрании уполномоченных по выборам в военно-промышленные комитеты гвоздевщине нанесут сильнейшее поражение большевики. ПК вынесет решение: выступить на общегородском собрании только что прибывшим в Питер и избранным в ПК Залежскому и Багдатьеву. Первому по мандату рабочего Дикова, второму — от имени Кудряшова.
Но до этой решающей схватки, где большинство голосов отвергло ренегатский путь гвоздевщины, надо было исподволь и терпеливо вести борьбу с этим ловким апологетом «патриотического мира» рабочих с буржуазией.
Морским офицерам — на пристань. Изрядно поредевшим за дорогу компаниям дачников — к снимаемым на лето пенатам. У ватаги же экскурсантов — свой маршрут.
Вася Виноградов, жестикулируя, убеждает Ершистого:
— Начинаем осмотр с Екатерининского дворца, который был подарен герцогу Мекленбургскому-Стрелицкому… Господин околоточный, нам ведь сюда, через рощу?
— Так точно, господа, через лесок ближе, — рука городового на перроне тянется к козырьку, грудь выгибается колесом.
Тарас чуть заметно подталкивает плечом Игната:
— Гляди, как натурально держатся. — И когда ступают на тропку меж деревьями: — А Таежный никак проспал, нет его нигде. Так что я определил в дозоры своих, надежных парней.
— И у меня сорвалось — нет докладчиков, на которых надеялся. Куйбышева шестого числа арестовали. Кирилл и Нунэ — в Москве. Другие не потянут. Так что по всем пунктам повестки дня придется мне одному…
На мгновение возникает перед его глазами поляна в лесу за Людиновом, и он в распахнутой косоворотке в обнимку с друзьями. Его глаза становятся непроницаемо глубокими, он говорит: «Враги марксизма не перестают повторять, что марксизм-де не замечает человека как личность, ведет речь, мол, только о массах. Так? Нет, не так. Буржуазия кичится: нам плевать на мир, лишь бы мне, индивидууму, было хорошо. Мы же утверждаем: освобождение массы — есть условие освобождения каждой личности. Чтобы каждый стал свободным и счастливым, надо добиться свободы для всех людей труда, а это означает — для каждого…»
Думает ли он теперь, в роще на Балтийском побережье, о людиновских своих друзьях, когда оглядывает поляну, на которой сидят полсотни питерских делегатов? Он глядит на них и произносит такие простые и такие значительные по своему смыслу слова:
— Мы впервые собрались снова вместе — каждый, представляющий десять питерских рабочих-большевиков. Это — ядро нашей организации, которой расти и расти…
Он делает доклад о войне и о текущем моменте. Он произносит слова, которые через несколько дней станут известны многим рабочим Питера:
— Всякую политику, связанную с поддержкой международной бойни, с поддержкой командующих классов, в течение веков давивших и угнетавших трудовое население, мы отвергаем. Мы признаем, что только полное крушение капиталистического, полицейско-самодержавного строя в состоянии вывести страну из создавшегося положения… Потому пролетариат не только не должен посылать своих представителей в военно-промышленные комитеты, но должен рассматривать эти комитеты как враждебные классовые организации и организоваться для борьбы с ними…
Где-то гремит война — на Балтике и дальше — на полях Галиции, в болотах, степях и лесах западных губерний России.
А здесь, в столице царской империи, раздается призыв, который слушают все, кто не хочет умирать за барыши капиталистов, не хочет на заводах и фабриках помогать набивать прибылями мешки толстосумов.
Четкая ленинская мысль — в каждом слове и каждой фразе, которые произносит Игнат, потому что это и его убежденность и его решимость, которыми надо зажечь весь рабочий Питер:
— Наша задача теперь, когда царское правительство безнадежно увязло в кровавой бойне, использовать его военные трудности для свержения самодержавия… Никаких сделок с буржуазией и соглашателями всех мастей и видов! Войну империалистическую надо превратить в войну гражданскую…
Как он был давно, тот далекий летний день пятнадцатого года. Но без него, без многих других, казалось бы, рядовых и будничных дней подполья не было бы победы в октябре семнадцатого и великой уверенности в победах грядущих и окончательных.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Приняв новый пост в наркомате, Игнат понял, что партия вверила ему чрезвычайно ответственное дело. Это в разговоре с Петровским он мог и пошутить насчет назначения, и подтрунить над собой. Однако к любому делу привык относиться с предельной ответственностью и потому взялся за работу настойчиво и упорно. Каждое утро из «Астории» он направлялся в здание бывшего министерства внутренних дел и терпеливо разбирал бумаги департамента местного хозяйства, вникая в особенности жизни губерний, уездов и волостей обширней территории России.
Это оказалось адски сложным занятием, поскольку все чиновники демонстративно покинули службу. Но Игнат съездил на Металлический, на другие заводы знакомой Выборгской стороны и привез в наркомат несколько служащих, которых знал еще со времен войны. Работа пошла споро, и вскоре Игнат с помощниками Григория Ивановича составили и разослали на места обращения: «Об организации местного самоуправления» и «Инструкцию о правах и обязанностях Советов».
Новое дело начинало раскручиваться. И все же Брянский район не выходил из головы. И чем больше проходило дней, тем больше о нем думалось.
Сюда, в Питер, из Брянска к Игнату шли письма от Григория Панкова, а из столицы к Панкову летели письма Игната.
Игнат — Григорию Панкову.
17/ХII — 1917 г.
Нишу под свежим впечатлением от демонстрации. Давно я не переживал такого радостного, бодрого чувства. Более 4 часов я простоял, и при виде десятков, сотен, тысяч рабочих, солдат, красногвардейцев с массой знамен душу наполняла вера в нашу конечную победу.
Несмотря на то что демонстрация была объявлена за один день, она напоминала своей грандиозностью похороны 23 марта[1]. Только резче, народного типа, жестче лозунги: «Да здравствует Совет Народных Комиссаров!», «Да здравствует национализация банков, земли, заводов!», «Вся власть Советам, Учредительное собрание должно утвердить власть Советов!», «Да здравствует мир!», «Долой саботажников!» и так далее. С такой силой можно работать, и как бы там ни пищали кадетские подголоски, по налицо наше господство, наша сила.