А разве не к пугачевщине зовут большевики? Им мало того, что рабочий класс, совершив революцию вместе с партиями революционной демократии, впервые получил свободу слова и собраний, возможность создавать профессиональные союзы. Именно с помощью своих, законных организаций рабочий человек может сейчас защищать свои права. Большевики же зовут к тому, чтобы пролетарий управлял государством. Как, позвольте спросить, управлять государственными делами, если место рабочего у станка, у мартена, в будке паровоза? Сейчас рабочий может стать и государственным чиновником, и профсоюзным или партийным функционером. Это — правда. Да вот тот же Григорий Панков — рабочий, ставший членом ЦИК. А он, Уханов, разве не вершит общественными делами? Однако он — уже не рабочий…
Партийные взгляды и убеждения — это всегда личные ощущения, личное понимание социальной справедливости и личный жизненный опыт, помноженные на такие же знания твоих единомышленников.
Люди потому и объединяются в партии, что никого из однопартийцев не собираются учить, а стремятся лишь к взаимообогащению знаний. Когда начинается насильственное обращение в веру, тогда в партиях происходит раскол.
Уханов, можно сказать, остро не переживал своего разрыва с Фокиным. Он даже обрадовался, что может не скрывать своих убеждений, может не чувствовать своей якобы ущербности, недоразвитости по сравнению с тем же Игнатом. У него просто иные, противоположные взгляды — вот и вся разница между ними как революционерами.
И Панков, как показалось Акиму, также приободрился, как-то стал увереннее, когда размежевались, разошлись их пути с Игнатом.
Однако так уж случилось, что не могли они разойтись навсегда. По-человечески тянуло их к Игнату.
Да, он был непримирим к тому, во что они верили, что исповедовали. Но, как бы пи был крут и серьезен спор, ни разу Игнат не допускал, чтобы спор этот вылился в непримиримую людскую вражду. Личную неприязнь, которая могла появиться, как бы вмиг стирала, сглаживала его искренняя улыбка.
Впрочем, не о том сейчас речь, не о человеческих — о партийных взглядах.
Так как же все-таки он, Панков, переметнулся в стан большевиков, который осознанно покинул?..
Морозный колкий ветер бьет в лицо. Уханов прячется за спину Панкова. Зачем он предпринял эту затею — ночью, в собачий холод отправиться на вокзал встречать Игната, возвращающегося из Питера домой?
— Ах, как было бы славно, хорошо, если бы не надо было сейчас объясняться с Фокиным! Для этого всего лишь малость была нужна — остаться Игнату на новом посту в Питере. Как надеялись на это Товбин, Владычкин, Чернявский, сам Либер Михаил Исаакович!
Вышло вроде бы нарочно так удачно — Фокин за дверь, а Либер вот он, уже прикатил в Бежицу! А как же, Брянский завод — один из главных форпостов пролетариата? Как не появиться здесь лидеру партии социал-демократов меньшевиков, да еще в такой острый исторический момент, когда — после провозглашения власти Советов — в Бежице и Брянске снова перевес у «истинной революционной демократии»!..
Однако и не о Либере разговор… Как мог Панков?
Слух о том, что Григорий думает вернуться в Брянск, возник еще в сентябре семнадцатого. Семен, младший брат, которого Игнат сделал большевиком, с кем-то поделился: Григорию хотелось бы вернуться… А что? Крупнейший в России пролетарский край, не зря большевики прислали сюда известную фигуру. Почему бы не включиться в кипучую рабочую жизнь и меньшевику Панкову?
Григорий приехал в Брянск почти в самый канун Октябрьской революции. Сказал: уговорил Фокин — позарез нужны работники, знающие Брянский завод. Товбин и Уханов не сдержали смеха — ловко же Панков придумал поддеть большевиков! Дескать, ничего у самих не получается, потому противников на помощь зовут… Ясно, что такую видную фигуру, как Панков, фракция меньшевиков выдвинула кандидатом в члены Учредительного собрания от своей партии.
Совет меж тем утвердил его комиссаром труда. Противники потирали руки: комиссар, но народу пока непонятно, от чьей партии… Созыв Учредительного собрания все расставит на свои места и укажет на дверь большевикам.
Однако Панков выкинул неожиданный фортель еще до выборов — вот в чем вся закавыка!
Акиму не забыть, как он развернул «Брянский рабочий» от восьмого ноября и сначала не почувствовал, какую бомбу приготовил им этот номер местной большевистской газеты.
На первой же странице — очередное обращение комиссара труда: «Декретом от 29 октября 1917 года рабочее и крестьянское правительство закрепляет 8-часовой рабочий день… Революционной стране нужен, как никогда, нормальный ход промышленной жизни… Отменяются постановления фабричных инспекторов Калужской и Орловской губерний…»
И еще за подписью Панкова: «В ночь с 29 на 30 октября смертью храбрых пала тов. Вера Слуцкая. Многие с 1905 г. помнят ее в Бежице и в Мальцевском районе. Быстрая в движениях, приветливая, она запомнилась многим. Бежицкая организация делегировала ее в 1907 г. на Лондонский съезд РСДРП… Бронепоезд социалиста Керенского скосил одну из многих прекрасных жизней…»
Аким уже закрыл газету, задумавшись над трагическим сообщением, как в глаза бросилось еще раз имя Григория Панкова. И текст:
«С тяжелым чувством делаю заявление о выходе моем из той партии, в которой работал ряд лет: РСДРП (объединенной). Но тяжелее и невыносимее пребывание в такой партии, где добрая половина за соглашение с Керенским и буржуазией…
Надежды на победу меньшевиков бесплодны, так же бесплодно и само существование этой партии. Политически бездействовать преступно, но политически обманывать избирателя, призывая голосовать за список той партии, которая своим поведением за несколько месяцев привела ко взрыву гражданской войны, недопустимо. Ввиду этого прошу исключить меня из списка кандидатов в Учредительное собрание от РСДРП (объединенной)… Я лично сделал свой выбор и призываю всех меньшевиков голосовать за список № 8 — список большевиков…»
Вот тогда-то Уханов взвился до крика. Но было уже поздно, непоправимо поздно! И разговора, напоминающего объяснение, у него с Григорием не получилось.
На митингах и собраниях Панков теперь именовал бывших своих единомышленников преступной бандой, требовал немедленного разгона, даже с применением оружия, «Бежицкой говорильни» — Совета рабочих депутатов.
По словам Панкова, получалось, что по вине меньшевиков, которые-де продолжают мутить воду, рабочие вынуждены выступать против рабочих.
Но разве не эту трагедию предсказывали социал-демократы меньшевики, предостерегая большевиков от поспешного и рокового шага — взятия власти? Не этот ли исход — потопление в рабочей крови свобод революции — они предвидели?
Так размышлял сам с собой Уханов, пока лошадка, вся закуржавленная изморозью, не остановилась перед окнами вокзала, откуда падали на загроможденную сугробами площадь квадраты желтого света.
Игнат в шляпе и легком, не по-зимнему, пальтишке спрыгнул на перрон и выхватил из тамбура, слабо освещенного чадящим вагонным фонарем, две связки книг.
— Это — тебе, а это — мои, — протянул он связки Григорию.
У вагона вырос затянутый портупеей, с кавалерийской шашкой на боку Семен Панков и молодцевато приложил руку к солдатской мерлушковой папахе:
— С прибытием, Игнат Иванович…
Был Семен повыше старшего брата, но очень напоминал его и широкими скулами, и раскосинкой глаз.
— О, да тут целый почетный караул, не говоря уже о депутации Брянского завода! — весело отозвался Игнат и пожал всем руки…
В дом вошли вместе, и Игнат по-хозяйски предложил:
— Думаю, Аким, возвращаться в Бежицу не будешь, посему располагайся, места хватит.
Григорий тоже согласно кивнул:
— Куда ночью? Оставайся.
И Семен, появившийся из кухни, предложил:
— Сейчас каждому приготовлю по барской постельке. Но как бы не засидеться вам до утра по старой привычке!
Комната была просторная, с тремя окнами, выходящими в заснеженный сад, с длинным столом посередине, полдюжиной венских стульев с гнутыми спинками, широким диваном и этажеркой, забитой книгами.
По тому, как Игнат плюхнул рядом с этажеркой стопки привезенных книг, было ясно, что здесь квартирует он. А ведь эту комнату-столовую в большом панковском доме, притулившемся почти на дне оврага, Уханов помнил с незапамятных времен, когда Григорий основал в доме отца подпольную типографию. Это потом он перевел печатню в Бежицу. А вначале — здесь, в доме отца. Тогда, попадая сюда частенько к субботнему или воскресному обеду, Аким усаживался вместе со всеми Нанковыми за длинный, с толстыми слоновьими ножками, деревянный стол с некрашеной дубовой столешницей. Во главе восседал, самолично нарезая хлеб, Гаврила Ильич — с пушистой сивой бородкой и со спокойным внимательным взглядом. Рядом Мария Ивановна — чернявенькая, напоминающая своих сыновей — Григория и совсем тогда малолетнего, бойкого и шустрого даже за чинным столом Семена.
Оглядывая комнату, в которой внешне вряд ли что-нибудь изменилось, Аким вдруг вспомнил другой дом, в котором они собирались тоже вот так втроем.
То был высокий, серый кирпичный дом под номером сто пять по Сампсониевскому проспекту в Петрограде.
Квартиру Григория в этом доме Уханов знал отлично, потому что часто проводились в ней партийные заседания. Шла тогда осень девятьсот пятнадцатого года, второго года разыгравшейся империалистической войны, и социал-демократы, большевики и меньшевики, энергично готовились к проведению выборов в рабочие группы военно-промышленного комитета.
Все дни Григорий на «Новом Лесснере», где он пристроился токарем, Уханов на своем «Эриксоне» до хрипоты агитировали за поддержку комитетов и рабочих групп как за неожиданно подаренную самим царским правительством легальную возможность организовать рабочий класс и получить право контролировать промышленников, наживающихся на военных поставках.
Споры об этих комитетах шли на заводах Питера жаркие, схватки с большевиками подчас доходили чуть ли не до потасовок — так хотелось меньшевикам доказать, что нельзя забиваться в одно лишь подполье и не использовать легальные рабочие организации для собирания, сколачивания сил пролетариата. Меньшевикам даже рисовался съезд, который, казалось, можно провести, собрав под вывеской правительственных военно-промышленных комитетов весь цвет рабочего класса. И они выходили из себя, когда большевики на собраниях бросали им в лицо: «Вы занимаетесь обманом рабочего класса, зовете его к союзу с капиталистами, загребающими свои барыши на кровавой бойне народов. Комитеты с рабочими группами как раз затеяны царским правительством лишь для того, чтобы притупить классовое сознание пролетариев, затуманить его лживым представлением, что защита отечества, усердная работа на войну — единое устремление и промышленников, и рабочих…»