— Да за это одно его сейчас!..
— Тихо! Пусть ответит, почему смуту затевать нельзя, а прятать по складам материалы — можно?
— В пятнадцатом году для встречи царя акционеры отвалили четыреста тысяч рублей, — раздался голос Климентия Петровича Забелина. — Через год, когда весь завод объявил забастовку и рабочие просили прибавить зарплату, директор показал нам шиш. А требовалось для прибавки не четыреста тысяч, только сто — одна четвертая часть того, что пошло на встречу царя-батюшки. О ком же пеклось правление акционеров?
Фокин наклонился к Александру Медведеву и что-то ему сказал. Тот повернулся к Буковцеву:
— Вы, гражданин Буковцев, не сказали в своей речи о главном — о своем личном отношении к пункту постановления, который обязывает администрацию продолжать выполнение своих обязанностей под контролем представителей правительства.
Породистое, холеное лицо директора осталось невозмутимым.
— Надеюсь, — выдавил он из себя, — этот пункт решения не касается меня лично.
— Это дело вашей совести, — поднял на директора взгляд Медведев. — Однако в вашей деятельности, вероятно, придется разбираться особо. А пока попрошу все отчеты и документы общества…
На зеленое сукно стола упала связка ключей.
— Дабы вам не взламывать сейфы, — легкая ухмылка пробежала по лицу Буковцева. — Однако искренне сочувствую вам: в тяжелый час принимаете завод. Девять тысяч рабочих уже за воротами, их семьи голодают. Н-да, развал, хаос. Однако вам, Александр Николаевич, — посмотрел на Медведева, взявшего со стола ключи, — теперь и карты в руки. Надеялся, что вернетесь из Петербурга на родной завод специалистом. Тут ведь вы и начинали после реального, здесь уважаемый всеми мастер — ваш отец. Могли бы уже закончить технологический институт, стать инженером. А вы объявились на заводе с иными целями… Впрочем, что говорить сейчас об этом? Наши пути разошлись. Надеюсь, создавшуюся на заводе обстановку правильно оценят и многие другие лица административного и технического персонала.
— Угрожаете уходом инженеров и техников? — не сдержался Медведев.
— Помилуйте! — развел руками директор. — Просто предвижу исход ваших усилий. Предвижу, так сказать, как неизбежность.
Встал Фокин, и все услышали, как он произнес: — Воля народа выражена. Завод, который принадлежал десяткам капиталистов, отныне — собственность государства, собственность народа, а значит, и ваша, рабочая, собственность. Однако… — Игнатий Иванович поднял руку, чтобы прервать снова возникший митинговый гул. — Однако постановление ВСНХ вовсе не означает, что все теперь на заводе изменится, как в сказке. Ничего, ровным счетом ничегошеньки не изменится в жизни завода, если вы сами, нынешние хозяева, не возьмете в руки его судьбу. Потому что государство, которое национализирует завод, это ведь вы сами! Никто, кроме вас самих, людей труда, ничего не сделает для того, чтобы пустить завод, и для того, чтобы он работал без перебоев на благо новой, революционной России. Это говорим вам мы, большевики, ничего не утаивая от вас, не обещая вам никаких молочных рек и кисельных берегов! И мы согласны с директором, который здесь рисовал невеселую картину. Но мы согласны с ним только в одном: положение завода тяжелое, даже катастрофическое. И это — правда. Но не согласны с тем, что оно — безвыходное. Именно вы, рабочие, преодолеете эту безвыходность, вы найдете силы, возможности и средства, чтобы победить разруху и хаос!
Игнатий Иванович переждал, пока смолкнут хлопки и одобрительные возгласы:
— Когда я недавно пришел в департамент в Петрограде, кроме курьеров — никого! Подождал день-другой — появились чиновники: «Как, чтобы кухаркины дети и босяки учили нас уму-разуму?» Но у многих такое па-строение быстро улетучилось и вместо «героизма» осталась одна… клякса. — Послышался смех, но Фокин продолжал: — Так что не надо нас пугать саботажем — мы не из пугливых! Убежден, в трудный час каждый специалист, каждый инженер и техник пусть не сразу, но обязательно задаст себе честный вопрос: с кем он предпочитает остаться — с народом, который строит государство труда, или с теми, кто этому строительству хочет помешать любыми средствами. А теперь — о смуте, о которой здесь упоминалось…
Никто из находившихся в кабинете, пожалуй, не смог угадать, куда повернет свою речь Игнатий Иванович. Первый же его вопрос прозвучал неожиданно:
- Я обращаюсь к вам, товарищи рабочие. Скажите мне честно, вы ломали станки, сбивали замки во время забастовок?
Гул притих, стало даже слышно дыхание десятков толпившихся. Затем один, потом другой голос недоуменно произнесли:
— Нет, самоуправством мы не занимались… Рабочие не ломали и не крушили…
— Это я и хотел от вас услышать, — подхватил Фокин. — И знаю, что вы ответите мне, если спрошу, чем вы побеждали во время забастовок. Ваш ответ будет один: сплоченностью, классовым сознанием, пролетарской дисциплиной. Не так ли? Так! Тогда почему же теперь, когда все на заводе — ваше, когда вы сами — высшая в стране власть, вы взламываете замки на воротах склада? Да, каждый пуд угля, каждый пуд металла должен сейчас быть взят на учет. Вероятно, что-то умышленно скрывается в заводе от вас, а значит, и от государства, а где-то учет не проводился еще со времен самого Губонина. Значит, все надо найти, поставить под контроль. И делать это, проявляя высокую сознательность и дисциплину! Только в этом будет залог вашего успеха, тех великих исторических преобразований, которые выпало совершить русскому рабочему классу!..
Окончил Фокин свою речь и попросил задавать вопросы, если кому что неясно.
Выкрикнуло несколько человек сразу. Смысл их реплик сводился к просьбе разъяснить, с чего начинать установление порядка на производстве, кто будет комиссарами, кому поручат директорствовать и будут это выборные или назначаемые должности. Игнатий Иванович вновь встал со стула:
— Разрешите вместо ответов на ваши вопросы, — начал он, — рассказать один случай, о котором говорил товарищ Ленин на Апрельской Всероссийской конференции партии большевиков. Владимир Ильич, когда жил в эмиграции, встречался с рабочими. Слова одного из них произвели на него наибольшее впечатление. Этот рабочий-углекоп, сказал Ленин нам, делегатам конференции, говорил замечательную речь, в которой он, не употребив пи одного книжного слова, рассказал, как они делали революцию…
Митя оглянулся по сторонам, пытаясь в толчее отыскать Забелина, и увидел его рядом со своим отцом. Николай Федорович стоял неподалеку от окна, держа в руках картуз, глаза внимательно смотрели на Фокина.
— Так вот, — Фокин обвел взглядом собравшихся, — товарищ Ленин рассказывал, что у этих рабочих вопрос стоял не о том, будет ли у них президент. Когда они взяли копи, надо было охранять канаты, для того чтобы не останавливалось производство. Затем вопрос встал о хлебе, которого у них не было, и они также условились относительно его добывания. Вот это, сказал товарищ Ленин, настоящая программа революции, не из книжки вычитанная, вот это настоящее завоевание власти на месте!..
В конце рассказа Митя заметил, как его отец сунул картуз под мышку, обрадованно глянул на Забелина и первым ударил в ладоши.
Но, может быть, Мите так показалось, потому что рукоплескания раздались отовсюду и хлопали так долго, что Медведеву Александру, как товарищу председателя Совета рабочих депутатов и председателю данного собрания, снова пришлось взяться за колокольчик.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
До открытия заседания Совета Народных Комиссаров еще оставалось немало времени, но усидеть в гостинице оказалось невозможным.
Особое нетерпение проявлял Беззаботнов. Он раньте всех встал, сходил в парикмахерскую и теперь, гладко выбритый и щегольски причесанный на пробор, в черном, для приемов, парадном костюме сидел у стола, ожидая, пока оденется Уханов. Пальцы Петра Петровича нервно перебирали тесемки пухлой муарово-красной папки с золотым тиснением «Акционерное общество Брянских заводов», которую он и в поезде, и здесь, в московской гостинице, постоянно держал зажатой под мышкой.
Иванов Михаил ждал их в коридоре. Втроем они вышли из подъезда и окунулись в пестроту Тверской.
— Все еще чувствуете себя Робинзоном Крузо? — спросил Уханов Петра Петровича, чтобы как-то начать разговор.
— Не совсем, — отозвался тот. — Точнее, ощущаю Робинзоном, уже покинувшим необитаемый остров на изготовленном корабле. Кругом бушующий океан, по Робинзон плывет, хотя не знает, куда прибьет его стихия.
— Уже прибила, — сказал Иванов. — Сегодня все решится.
— Только как решится? В этом весь вопрос, — поправил Уханов. — Укажут на дверь — и с пустыми руками домой, вновь сиди на необитаемом острове.
Уханову, должно быть, понравилось это сравнение с Робинзоном Крузо, которое он услышал от Беззаботнова дня два назад в Бежице, когда они собирались в Москву на заседание Совнаркома. Тогда, разговаривая с кем-то на заводе, Петр Петрович сказал:
— Мы с вами, как Робинзоны на пустынном острове — голые и нищие, и помощи ни от кого… Но только тот Робинзон, помните, не пропал — выручили его собственные голова и руки. И жилище себе построил, и пропитание добыл, и лодку смастерил, чтобы к людям вернуться. Неужто мы не найдем выхода?..
— У вашего Робинзона, — крутанул головой Михаил, — был один важный недостаток: он являлся порождением капиталистического общества и потому ни на кого другого не мог надеяться, кроме самого себя. У нас же, большевиков, пролетарская солидарность, и за нас, рабочих, наше рабоче-крестьянское правительство…
Уханов хмыкнул:
— Правительство само как на острове — кругом если не вода, так беда… Один, что ли, в государстве наш завод? За что ему такая честь — миллионы на погашение долгов и на прокорм, когда кругом разруха?
— А вот за то, что с этой самой разрухой он решил навсегда кончать! — Иванов остановился посреди тротуара. — Мы не за подачкой приехали — предлагаем свой труд на пользу…