Игнат пробежал глазами одну, другую строчки открытки и изумился: да она же, Груня, уже вернулась к себе домой! И штемпель на письме: «Жиздра». Ну, наконец-то!..
Сразу пришла мысль: сесть на поезд и через полтора-два часа он уже будет в уютном и таком родном для него домике. Появятся на столе кружки парного молока, запахнет настоем зверобоя и других лесных трав, которые заваривает вместо чая Надежда Ивановна.
Как он полюбил эту добрую и милую женщину, особенно с тех пор, как ушла из жизни его собственная мать. Находил время, чтобы написать Надежде Ивановне даже из тюрьмы и ссылки. И постоянно смешил ее, ставя в начале письма буквы «Е. В. Б.» — ее высокоблагородию… Это была милая, домашняя шутка, которая всякий раз как бы напоминала: видите, я весел, у меня все хорошо и я всегда помню о вас…
В самом конце 1915 года из Питера, когда шпики, наверное, уже шли по его следам, не забыл прислать новогоднее поздравление: «Дорогая Надежда Ивановна, позвольте хоть раз в году напомнить о себе. Хоть раз сказать, что я, как и раньше, как и всегда, глубоко уважаю вас и бесконечно признателен вам… Простите, я делаю как будто обратное этому утверждению. Мое молчание имеет свои глубокие причины… Но что бы там ни было, вас, дорогая, славная, не могу забыть. И в атом грядущем году я желаю вам всем сердцем, всеми помыслами прекрасной жизни, светлой и легкой, как и вы…»
Это — за какой-нибудь месяц до того, как его, члена Петербургского комитета и Русского бюро ЦК, снова бросят в тюрьму…
Интересно, когда уходит очередной поезд на Москву? Хотя он ездил в столицу часто, расписание еще чаще менялось, из него один за другим изымались целые составы и целые направления. С конца зимы, например, отменены все пассажирские и курьерские, следующие на Киев и далее. Теперь Брянск — конечный пункт южного направления. За ним в каких-нибудь сорока верстах — Украина, занятая германскими оккупантами и гайдамаками бывшего царского генерала Скоропадского, объявившего себя гетманом.
На письменном столе среди газет, начатых статей, протоколов заседаний исполкома Совета, губернского и уездного партийных комитетов нашел расписание. Еще вполне можно успеть — восьмой час вечера, а последний поезд уходит в десять пятнадцать. Но взгляд натолкнулся на ворох бумаг, за каждой — неотложные дела. Нет, даже если вернуться к концу завтрашнего дня, поездка все равно невозможна. Не вообще, конечно, а именно сейчас, сегодня Поэтому лучше написать…
Взял ручку, обмакнул в чернила перо, буквы побежали бусинками: «Приезжай, пожалуйста. Скажи маме, прямо и открыто, скажи, что я как-нибудь приеду к ней, скажи, что я давно ее считаю своей мамой…»
Когда будет уходить, попросит дежурного отослать вместе с деловой корреспонденцией, чтобы открытка не завалялась в почтовом ящике.
Подумал: не так написал, надо бы о деле, которое уже определил Груне здесь. Разворачивается деятельность отдела народного образования, а работников нет. Сам и глава, и весь штат отдела.
Кажется, так он однажды написал о себе в письме Груне: «Я чувствую себя прирожденным учителем…» Наверное, если бы не стал профессиональным революционером, сделался бы преподавателем. Хотя разве не объединил он в себе эти два человеческих призвания, как случилось что когда-то с Павловым.
Первый учитель и первый революционер, который вошел в его жизнь… Где он сейчас, Алексей Федорович, почему с той самой поры, как вышли из тюремных ворот, не подает о себе вестей? Говорили, уехал на родину в Подмосковье. Может, искал его, Игната, да где было найти, когда обрывались следы… Встретил еще в апреле Кубяка — он ведь тоже скрывался под Питером, в Сестрорецке, жил одно время в подполье вместе с Калининым Михаилом Ивановичем…
Наверное, как и Кубяк, обнаружится однажды и Павлов. Вот ведь и Груня возвратилась домой, и еще одна весточка — тоже сегодня — пришла из Саратова, от гимназиста-старшеклассника Федора, сына учительницы, где Игнат одно время жил. Приглашает в гости, сообщает, что сохранил оставленный Игнатом том «Капитала»: «Может, за книгой приедете, если в отпуск не намерены?..»
Ах, Федя, Федя, чистая, светлая душа! Сколько спорил с ним о жизни, искусстве, литературе. В саратовскую тюрьму Федор писал, продолжая недавние домашние разговоры: «Вы глубоко проникли в творчество Пушкина и вполне познали его, а вот за Чехова, Игнатий Иванович, должен заступиться. У него меньше всего тоски, печали, грусти безнадежной, просто беспросветная жизнь дает о себе знать…»
Что ж, когда-нибудь настанут времена — и за «Капиталом» можно заехать, и на Волгу вновь полюбоваться, и с Федором о Пушкине и Чехове договорить… Теперь же дел невпроворот, а тут еще школы навалил на себя, председатель губернского бюро РКП (б) и уездного исполкома…
Не хвастай. Ты ведь не из тех, кто — о себе… И школами ведаешь не один — Алксниса Якова Ивановича разве забыл? Заместитель председателя исполкома, заведующий финансовым отделом, но душа — учителя, кем и был до призыва в армию. И теперь нет-нет да просыпается в нем учитель. Это ведь его, Алксниса, затея — к нынешнему Первомаю каждому школьнику в уезде выдать по ватрушке.
Забыл еще одну должность Якова Ивановича — председатель райпродкома. Потому и выкроил из своих запасов муки на ученические подарки. Сел, сбросил свою длиннополую кавалерийскую шинель, придвинул счеты.
— Будут ватрушки, — сказал обрадованно. — А то каждый предлагал то книги, то портфели. Откуда взять? И потом я, как учитель, знаю, чему больше обрадуются…
Уселись в автомобиль и разъехались — Григорий Панков в бежицкие школы, Алкснис на Льговский поселок. Он сам в центре Брянска оделял каждого мальчишку и каждую девчонку теплыми ватрушками. Не такими они были, как самарские или саратовские калачи, а темными, наверное, пополам с отрубями, да и творога в них — кот наплакал. Но прав Яков, лучшего подарка для детворы нельзя было придумать…
Еще обрадовали учащихся — реквизировали рояли и пианино и инструменты направили в школы. Предложили Николай Павлович Швецов, бывший земец, и врач Михайлов. Удивительные люди: первыми передали школам свои собственные рояли, хотя без музыки ни дня не могут прожить!
Разве они оба тоже не первые помощники в отделе наробраза?
Недавно открылся съезд учителей уезда. Собрались в мундирах, с царскими кокардами, при регистрации щеголяли званиями: кто статский, кто коллежский или еще какой там асессор… А повод для съезда — объявить забастовку учителей.
Швецов и Михайлов в первый день стыдить их взялись с трибуны. Гвалт поднялся! Обратились к нему, Фокину: может, послушаете, чего они хотят? Послушал их и вышел на трибуну.
Начал с того, что произнес вроде бы те самые слова, которые им, бастующим учителям, хотелось услышать:
— Вы называете себя сеятелями разумного, доброго, вечного, просветителями народа, борцами против невежества. Да, разбросанные по дальним школам, многие из вас долгие годы один на один боролись с окружающей тьмой. Кто из вас не любил Белинского, Добролюбова, Чернышевского, кто не горел святыми чувствами правды, истины и справедливости! Великие тени великих борцов были всегда с вами. И какие бы тяжелые условия ни существовали в жизни, учительство всегда считало себя опорол народа…
Зал затаил дыхание. И вдруг разом вздрогнул, когда он, Игнат, произнес:
— Но вот многострадальный народ сбросил иго угнетателей, и вы, народолюбивая интеллигенция, сеятели добра и света, не нашли ничего другого, как отшатнуться от народа! Оказалось, что легче было верить в идеализированного человека труда, чем в живого, Ставшего хозяином своей судьбы. И вы, увидев живой народ, испугались. Вы, учителя, закричали: не хотим служить большевикам, не будем служить Советам! Но народная революция поставила во весь рост не столько политические, сколько социальные задачи. Именно теперь стало возможным осуществить мечты, которые выдвигали демократы прошлого. Почему же вы отказываетесь служить идеалам, в которые сами верили, к которым звали своих учеников? Отсюда вопрос стоит так: кто против народной власти, против Советов, тот против народа, тот вместе с врагами! Уверен, что в конце концов сделаете правильный выбор…
Нет, не все вернулись в свои школы, но кое-кто опомнился. Вот пачки заявлений от тех, кто хочет учить детвору: бывшие гимназисты, учителя земских школ, честные преподаватели гимназий.
Будем печатать списки учителей в газете — пусть все знают, кто с нами строит новую школу. Это важно, ибо сегодняшние ученики завтра станут продолжателями нашей революции. И важно, чтобы это поняли не только учителя, но и сами учащиеся.
Кинул взгляд на статью, которую начал для газеты:
«Одна школьница, когда ее вызвали к доске отвечать урок, потупилась и ответила: «Я не настроена». Весьма распространенный сейчас случай в школах. И опасный по своим последствиям. Почему? Молодые люди не уяснили себе, как в человеке должны уживаться понятия свободы и долга…»
Не выдумал начало — Нюрочка на днях приезжала к нему погостить и рассказала о себе. Тогда посмеялся над ее «настроениями», а теперь подумал: стоит поговорить серьезно.
Обязательно надо статью дописать и выразить в ней мысль, важную для граждан Советской республики всех возрастов и категорий: Родина рабочих требует от каждого из нас напряжения всех сил, требует дела, и мы были бы величайшими преступниками, если бы стали трудиться для своей страны спустя рукава, кое-как, лишь по настроению.
Игнат взял уже ручку, но подвинул к себе не начатый листок, а открытку, которую приготовил для Груни. Приписал быстро: «Если ты хочешь здесь быть, жить у меня — прошу не медлить. Здесь шире поле…»
В двери показалась Стася. Кожаная куртка пригнана по фигуре, волосы аккуратно уложены, но в глазах — непривычные тревога и даже растерянность.
— Случилось что? — встал ей навстречу.
— Да. Прямо сейчас, — едва перевела дыхание. — Медведев Александр Николаевич и Шоханов арестовали. У себя на квартире… Пришел ко мне Визнер и приказал взять их под арест. Я отказалась. Тогда он вызвал Кулькова и наряд сотрудников ЧК…