Председателя Льговского поселкового совдепа Синичкина разыскали быстро. Сидели они в маленькой конторке вагонного депо втроем — председатель партийной железнодорожной ячейки машинист Гущин, Синичкин и Григорьев Виктор, бывший прапорщик, ныне председатель железнодорожной ЧК.
— Воровство у нас на станции, — поднялся из-за стола Синичкин. — Матросы и солдаты с бронепоездов, которые прибывают в Бежицу на ремонт, везут мешки с мукой, крупой, с чем попало. А отсюда жулики им из государственных складов — керосин, гвозди, листовое железо, ламповое стекло, красноармейское обмундирование. Целую банду обнаружили — конторщица участка службы движения Свиблова, а с нею заодно телеграфист Калин и начальник депо Витинг. Ему дело передали, — кивнул в сторону Григорьева. — А в твоем хозяйстве, комиссар, какие новости? Слыхали, мутит кто-то ваших красноармейцев, митингуют они. Гляди, как бы не взбаламутились, не устремились курочить на станции то, что им не принадлежит.
— Я к тебе, Семен Митрофанович, почти по этому самому поводу, — Семен присел на табуретку. — До курочения пока далековато, но ты прав — ухо надо востро держать. Так что, братцы, выручайте. Сколько можете дать гарнизону взаимообразно хлеба?
Синичкин опустился на стул, почесал затылок и переглянулся с товарищами.
— У нас ведь тоже в обрез, — откликнулся Василий Гущин, — Двести граммов ситного без жиров и масла на каждого работающего. Когда в рейсе, добавляют машинистам и кондукторам еще по столько же — паек. Правда, железнодорожникам разрешено кое-что привозить в порядке самозаготовок. Но опять же в счет государственного снабжения.
— В общем, — вставил Синичкин, — тысчонка пудов в запасе есть. Но то ж на случай перебоев.
— А у них уже эти самые перебои, — Григорьев оглядел друзей. — Осенью делились с украинскими железнодорожниками, которые бастовали против германа и скоропадчины, Богунскому полку отпускали. А тут — под боком… Так что пудов восемьсот довольно тебе будет на первое время, комиссар? Конечно, взаимообразно. Дело наладится — вернете.
От такого разговора лицо Мити запылало жаром: вот, оказывается, о чем подумал Семен, когда он ему сказал о вагонах с хлебом!
Машинист Гущин — лет двадцати пяти, лицо приятное, хотя и нахмуренное — поддержал:
— Решение обязательно через собрание проведем, как и помощь украинцам. А ты, комиссар, сам или пошли кого в Бежицу, к заводским. Они тоже поймут, чего-нибудь подкинут.
Глаза Семена просветлели.
— Дело подсказываешь! — обрадовался он и глянул на Митю: — Нет, брат, ноль, он не всегда дырка от бублика! Это смотря чей ноль. Наш, рабоче-крестьянский — сам бублик, если, конечно, его правильно обмозговать!..
Но уже вовсю «мозговали» и те, кому отсутствие хлеба в гарнизоне, на заводах и транспорте было на руку.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
В первое мгновение Уханов не поверил своим глазам — навстречу ему по заводскому двору шли Товбин и Либер.
Товбина он узнал сразу. Круглая плисовая шапка, напоминавшая по форме шатер времен татаро-монгольского ига, сложенный зонтик под мышкой, застегнутые на кнопки галоши-боты. На ходу размахивал руками, словно что-то силился доказать своему спутнику.
Спутник же, Либер, высокий, чуть сутулый, держался скованно. Одет он был в старую солдатскую шинель с поднятым воротником, в который прятал красное от злого мартовского ветра лицо.
От волнения у Акима запершило в горле, такой неожиданной и неправдоподобной показалась ему эта сцена.
Господи, подумал Уханов, значит, и вправду не все погибло, возвращаются желанные времена, мы еще поборемся, проявим себя!
А совсем недавно, летом восемнадцатого, виделся конец их затеи, гибель меньшевистской партии. Дружно по всей стране представителей эсеров и меньшевиков вышибли из Советов за деятельность, не совместимую с интересами Советской власти.
В Бежице, как и договаривались Дзержинский с Фокиным, разгон эсеро-меньшевистского Совета совершили без крови. В одну ночь на 17 августа был создан революционный Совет под председательством Михаила Иванова и отдан приказ направить к каждому видному представителю враждебных партий наряд милиции и потребовать письменные обещания не выступать против Советской власти. А затем вышли «Известия Бежицкого революционного Совета» с воззванием: «Центральное правительство за революционный порядок в Бежице теперь может не беспокоиться… Тыл Советской республики в надежных руках. Клятва рабочих Питера и Москвы об изгнании соглашателей из совдепов нашла себе место на Брянском заводе. Пролетарская власть долговечная, как железо, будет теперь поддерживаться в Бежице».
Из Брянского Совета эсеров и меньшевиков вывели на общем собрании еще раньше, в июле.
Вышло так, что сначала была упразднена городская дума, и Товбин лишился должности ее председателя, а потом его попросили из членов исполкома. Куда ему оставалось кинуться, где искать поддержки? Ясно, в Бежице. Но и здесь готовилась большая чистка.
С лета Товбин больше не возвращался в Брянск и Бежицу. Не появлялся и Либер. И запрещенные фракции стали разваливаться. Социалисты-революционеры сдавали свои партийные билеты, меньшевики выходили из партии.
В брянских «Известиях» появились письма Гончарова и Чернявского, которые порывали с прошлым и просили принять их в партию большевиков.
Вместе с письмом Чернявского была напечатана статья «Добро пожаловать!» за подписью Игната: «Жизнь преподносит нам знаменательные примеры — представители партий мелкобуржуазного демократизма, которые еще недавно считали себя непримиримыми врагами большевиков, осознанно поворачивают в нашу сторону. Это закономерный ход истории, неизбежный итог классовой борьбы. И мы не можем не приветствовать трезвые заявления, мы говорим: «Добро пожаловать, товарищи!» Вместе с тем мы знаем, что многие меньшевики продолжают считать себя меньшевиками, но на деле, но перед своей собственной совестью они давно уже капитулировали: неправильная, вредная для революции политика их партии внесла сомнение в их души. Однако признать это прямо и открыто им не хватает гражданского мужества. И вот они бродят с сомнением в голове, путаются в событиях. Но время вынудит и их…»
Слова Игната будто были обращены к Уханову — так больно они коснулись его души. Он как раз оставался одним из тех, кто пытался убедить себя в верности знамени «подлинной социал-демократии». На «поклон» к большевикам не шел, однако не поддерживал и тех злобных вождей меньшевизма, которые, перейдя в подполье, не переставали звать к вооруженному свержению большевиков.
Непримиримым оставался Либер. Но поскольку он снова в Бежице, не изменилась ли его линия?
Аким заколебался: подходить ли к старым соратникам открыто, у всех на виду? Но когда увидел, что Либер и Товбин направились к воротам кранового цеха, решительно к ним присоединился.
Цеховой пролет, в котором можно было разместить несколько тысяч рабочих, сейчас был малолюдным. Вообще после принятия правил распорядка на заводе старались собирать не массовые митинги, а скорее собрания представителей от цехов. На сей раз надо было обсудить конкретный вопрос: уважить или нет просьбу солдат Брянского гарнизона о предоставлении им взаимообразно хлеба?
Молодой комиссар, это был Семен Панков, размахивая кубанкой, зажатой в кулаке, выбрасывал в столпившуюся перед ним людскую массу горячие, зажигательные слова о единстве винтовки, станка и плуга. Он говорил о том, что только в кровной семье, когда все друг другу братья, возможна победа над капиталом и приход вечного счастья для рабочих и крестьян.
Ему хлопали, подбадривали выкриками и, когда Михаил Иванов поставил вопрос на голосование, взметнулись руки: выделить хлеб.
Уханов не ждал иного решения. Наоборот, он полагал, что в создавшейся обстановке другого выбора быть не могло. Сам он в прошлом году проводил подобный митинг, где предложил поделиться продуктами и деньгами с украинскими рабочими.
А как еще мог поступить член той партии, которая называет себя рабочей? Выступать против первейшей заповеди пролетариата — о солидарности и объединении рядов?
И какая же это рабочая власть, говорил себе Уханов, если и сегодня, и вчера, и позавчера она, чтобы накормить себя и своих братьев по классу, постоянно ходит с шапкой по кругу?
И теперь, на митинге, взяв слово, он под гул одобрения высказал мысль послать солдатам Красной Армии приветственное письмо, а затем заговорил о завтрашнем дне. Сколько поедет рабочих в составе продотрядов, куда поедут и долго ли будет так продолжаться, чтобы стояли станки, а рабочие мотались на колесах в поисках горбушки?
Он как бы подталкивал их к ответу, к привычному, веками доказанному естественному ходу вещей: одни за станками, другие за плугом, третьи над ними власть.
Но, как показалось Уханову, Либер не понял, вернее, не одобрил его замысла.
Резким движением руки он отогнул солдатский воротник и выступил вперед:
— Положение российской промышленности — безвыходно! — бросил он в толпу и оглянулся назад, в сторону Уханова. — Здесь наш товарищ, которого вы хорошо знаете, обрисовал вам положение. Но он, видимо, решил вас пощадить. Говорить же надо резко и не оберегать ваших ушей от истины. А истина одна: нужна подлинная демократизация страны, чтобы исправить несвоевременность допущенного политического шага и чтобы в срочном, настоятельном порядке помочь вытащить из трясины российскую экономику. Время посулов прошло! Оно оказалось временем мук и страданий, временем несбывшихся сказок. Пора делать решительные шаги!
Шея Иванова Михаила налилась кровью, он исподлобья метнул недобрый взгляд на Уханова. Хотел, видно, с ходу обрезать Либера, но сдержался, набыченно обвел взглядом ряды.
— Ясно, куда клоните, Либер! — раздался вдруг голос Забелина, и Климентий Петрович проворно, легко для его лет поднялся на разметочную плиту, которая служила трибуной. — Давненько мы вас не видали в Бежице. Наверное, не было времени, и в других заводах охота было побывать, помутить рабочие умы. Да ладно, это я к слову. А речь моя вот о чем. Представим, что все получилось по-вашему, свергли вы большевиков. Что дальше? А дальше, говорите вы, созываем в матушке-Москве нечто вроде Учредилки, чтобы избрать новое п