Кто-то ему говорил: рано остались без отца, он, железнодорожный кондуктор, погиб под колесами поезда. Работали где придется и кем придется: на спичечной фабрике в Двинске, курьерами в рижских конторах. Но школы не бросили. Зато научила жизнь многим ремеслам — печатать на пишущих машинах, вести делопроизводство, шить и вышивать. Все, что было на них — платья, косынки, жакеты и даже туфли, — шили сами. И в Брянске, когда приехали с беженцами, сразу устроились в пошивочную мастерскую Левина. Но уже после февраля семнадцатого хозяин раскаялся, что взял на работу сестер, — подбили они работниц, создали профсоюз и потребовали ввести восьмичасовой рабочий день. Когда образовался Совет, Стасю рекомендовали туда делопроизводителем. Теперь сестры Солодовы на должностях секретарей отделов ЧК.
Все же не выдержала Вера — отвернулась и вытерла платочком глаза, когда Алкснис и Стася поднялись в гору и заспешили к улице Трубчевской. Но тут же глянула на Игнатия Ивановича и призналась:
- А правда, было бы хорошо, если бы Стася никуда не уезжала и осталась здесь, с нами, — И совсем доверчиво: — Вы, Игнатий Иванович, знаете, что мы со Стасей ходим на занятия медициной к доктору Михайлову? Так что я здесь вам могу пригодиться.
— Сможете оказать помощь раненым, если случится? — Как показалось ему самому, с ноткой снисходительности спросил Игнат.
— Конечно. Только я ужасно боюсь крови. И еще — скелета.
— Какого скелета?
- В больнице, где мы учимся, стоит скелет. Когда я первый раз его увидела, чуть не упала в обморок. И Стася тоже. Она, правда, тут же стала над нами смеяться, но все же от неожиданности и она испугалась. Только вы ей, Игнатий Иванович, об этом не говорите. Она ведь и вправду смелая. Недаром ей доверили охрану денег.
Игнат посмотрел в открытое лицо Верочки, и ему вдруг стало не по себе за то, что он пытался над ней пошутить. Разве сама она не была такой же решительной и смелой, как ее сестра, если пошла служить в ЧК, где ей приходится встречаться с отъявленными бандитами, ворами и убийцами. И сейчас она была здесь, среди тех, кто первыми должны были встретить натиск мятежников, может быть, и самой в них стрелять.
То, что еще некоторое время назад существовало как угроза лишь в разговорах, которые велись на заседании исполкома, а затем здесь, у Десны, вдруг превратилось в реальную силу.
На шоссе, ведущем от Льговского поселка к мосту, показалась серая движущаяся масса людей.
Это и были тридцать четвертый и тридцать пятый полки, в безумном порыве взбунтовавшиеся, захватившие железнодорожную станцию и теперь хлынувшие неостановимым, безудержным потоком к центру города.
Все находившиеся в цепи на взгорье вооруженные рабочие и красноармейцы пулеметной роты, собравшиеся здесь же члены исполкома смотрели через Десну на шоссе.
Строй — это воинская часть, соединение, управляемые и направляемые единой волей. Со строем еще можно вести разговор, действовать и влиять на него, поскольку он подчинен чьей-то команде. Толпа же, сбившая и поломавшая порядок движения, подчиненная уже не единой воле, а настроениям десятков и сотен отдельных лиц, становилась силой, которой, казалось, ничего нельзя было противопоставить — ни логики, ни разума. Вышедшую из берегов людскую стихию можно было остановить только одной, всеразрушающей силой — оружием.
Так, представлялось Игнату, думали сейчас многие из тех, кто стоял с ним рядом.
— Ну сколько же будем ждать? — Кульков припечатал кулаком ладонь. — Игнатий Иванович, прикажите артдивизиону выкатить орудия с Трубчевской сюда, на прямую наводку!
— Да, пулеметная рота может не справиться, — вставил Семен Панков. — Зимин мне сейчас докладывал — мало пулеметов…
— Гаубицы на прямую наводку, — с расстановкой произнес Медведев, — что масла в огонь… Это ж… это ж как в пятом году — залпом по рабочим рядам…
Тяжелый подбородок Кулькова выдался вперед;
— Для тебя и меньшевистская Бежица была сплошь пролетарской, а теперь твои же меньшевички подняли солдат! Мне уже доложили, кто там кидал в красноармейские ряды зажигательные речи — Либер и ваш бежицкий Уханов… И не твоя ли это прямая вина, председатель ЧК, что теперь Брянск — враспыл, на воздух, к черту?!
Игнат глянул на Кулькова, сказал как можно сдержаннее:
— Вы должны, Михаил Максимович, раз и навсегда уяснить разницу между вашими личными эмоциями я интересами Советской власти. А если уж говорить о чьих-то ошибках или даже вине, спросите строго и с себя. Не вы ли как член исполкома ездили по тревожным сигналам в гарнизон? И с чем оттуда вернулись? Отдельные несознательные выступления… Ваши слова?.. А пахло и тогда уже порохом. Третьего дня мы не случайно приняли решение: командирам и комиссарам воинских частей не оставлять казарм и не ночевать в городе, внимательно разбирать каждый случай недовольства в полках. Ведь запасы продовольствия начали таять не вчера. И непорядки возникли не сегодня здесь, на шоссе, а там, в казармах, уже наделю назад. Читали письма красноармейцев тридцать пятого полка в наших «Известиях»: «Комиссаров в глаза не видим, газеты в роты не доставляют»?..
Он вдруг почувствовал досаду за то, что позволил себе упрекать Кулькова. Не время и не место. Но мысль, беспокойно сверлившая мозг: «Что предпринять?», неожиданно словно зацепилась за последние слова, потому что в них, как показалось ему, находился ответ, который он искал.
По кому должны ударить сейчас пулеметы и пушки? По отчаянно прущей к Черному мосту толпе? Но в этом, кажущемся однообразным скопище — каждый на свое лицо. И рядом, вместе, наверное, идут сейчас те, кто всем существом своим ненавидит Советы, и те, кого обманом и шантажом вовлекли в преступление. А разве не с ними и такие, кто, видя неладное, еще за несколько дней до беды ударили в набат в той же газете и, шагая в колонне, стараются, как могут, предотвратить самое страшное.
Кого же больше — действительных врагов, смутьянов или обманутых и темных, кому не помогли открыть глаза на правду воинские коммунисты?
А пулеметный веер и артиллерийская шрапнель не станут разбирать, где свой и где чужой. Решения за пули и снаряды обязан принимать разум человека.
Так решай же, Игнат, решай! Погляди на своих товарищей — они ждут твоих слов.
Резкость Кулькова от нетерпения, от желания, чтобы не было потеряно ни одной драгоценной минуты. Он за одно-единственное — чтобы без промедления была употреблена власть.
Однако решительность — это еще не правота. Игнат вспомнил, как совсем недавно нетерпение, ставшее приказом, могло заставить людей ринуться друг на друга, когда они, эти люди, уже перестали быть врагами. В минувшем ноябре в Унече то произошло» Свершилась в Германии революция, и солдаты, которые еще несколько дней назад были оккупантами, разбуженные пролетарским примером, стали нашими союзниками. Они создали в своих частях Советы и начали помогать освобождению Украины, о чем сообщили в телеграмме Ленину, Надо было объединить усилия двух революционных армий. Но член коммунистической делегации Брянска Кульков, не до конца уяснив обстановку, вступил в спор со Щорсом, требуя немедленного наступления Богунского полка. Увы, его настроения поддержал тогда и Александр Медведев. Они настояли, чтобы послать телеграмму Ленину и выяснить, какие полномочия получил от него Щорс. В тринадцать часов десять минут того же дня от Ленина пришел ответ о том, что он никаких полномочий Щорсу не давал, только приветствовал его почин братания с немцами. Значит, не трусостью и стремлением отсидеться вызвано было поведение командира Богунского полка, а высоким пониманием революционного интернационального долга, которое одобрил Владимир Ильич. К чему бы могло привести злоупотребление властью, окажись на месте Щорса менее стойкий коммунист?..
На лице у Кулькова и теперь нетерпение:
— Немедленно принимайте решение, Игнат Иванович! Пока не поздно, дайте команду приготовиться к залпу. Глядите, они уже рядом, мерзавцы… Так кто же, как не мы, исполком, должны взять на себя смелость в этот критический час проявить твердую власть?..
Теперь совсем рядом колонна — от моста ее отделяют каких-нибудь сто метров, не больше. Пройдут секунды, и окажется поздно принимать какие-либо меры, не поможет ничья самая твердая и решительная власть.
Да, у тебя, коммуниста, есть эта власть над людьми, обретенная тобою в классовых битвах и подполье, в тюрьмах и ссылках, в борьбе за счастье людей труда.
Власть эта в том, чтобы самому оказаться сейчас там, среди этой огромной массы озлобленных и растерянных, обманутых и разъяренных…
Но это ж безумие — один против тысяч!
Против — безумие! А если вместе с теми, кто именно от тебя, коммуниста, хочет услышать правду?
Разве не к тебе, политическому руководителю, обращен тот красноармейский призыв в письме, которое ты сам распорядился напечатать в газете: «Товарищи политические комиссары, вы должны оправдать себя…»
Игнат оборачивается и подзывает исполкомовского конюха:
— Вы с пролеткой, Корнеич?
— Как всегда. Как давеча вы наказали — быть в боевом. Что — поедем куда?
Кожа на лице собралась, только в уголках губ тлеет что-то, похожее на усмешку.
— Поехать, говорите?.. Пожалуй… Только вы, Корнеич, слезайте. Я один. Как ее — Мурка? Не понесет? А то ведь из меня кучер…
Пролетка — спицы высоких колес, закрылки из тонкой жести с облупившимся лаком — останавливается рядом.
Игнат, перехватив вожжи, вскакивает на подножку. Потягивает поводья, и Мурка выносит на дорогу, сбегающую к мосту.
Корнеич срывает с себя шапку:
— Дык куды же он? Город-то направо. Налево — Черный мост! А?
Игнат без шляпы — то ли сорвало ветром, то ли сам снял. Копыта дробно и четко стучат по булыге, пролетка чуть вздрагивает на рессорном ходу.
Слышится срывающийся голос Кулькова:
— Передать по цепи: не стрелять! Ни в коем случае не стрелять!.. Как же я допустил, чтобы он так, один? Никогда себе этого не прощу, никогда!