— Чего раскудахтался: то о царях, то теперь о заводчиках-капиталистах?.
— Да он разве про них? — подал голос шедший позади долговязый, кого Кульков представил как Антона Карпешина, третьего арсенальского большевика, до сей минуты не проронившего слова. — Кто пушки лил тогда и теперь? Мы, мастеровые. Значит, и Семенов сказ — про нас, пролетариев… Только теперь, я так понимаю, с артиллерией нам надо кончать. А то, что ж, Ленин против войны, а мы — нате вам, буржуи, пушечки, чтобы вы ими серую скотинку, нашего брата, рабочего и крестьянина, значится, на позициях в мясо превращали? Потому предлагаю прямо сейчас на митинге принять резолюцию: «Учитывая настоящее положение момента, немедленно приступить к производству орудий характера мирной жизни».
— Прямо так: поднять руки — кто против, кто за? — обернулся Фокин. — Если бы все таким способом решалось, мы бы с вами давно уже переделали жизнь, как того хотим сами! Сейчас вы проголосуете свою резолюцию, но изменит ли она существо дела? Во-первых, примет ли ваши требования администрация? Под военные заказы уже взяты кредиты, машина, как говорится, на полном ходу да и отношение к производству пушек и к войне у начальства совсем иное, чем у рабочего класса. А во-вторых, все ли рабочие так просто откажутся от высоких заработков, связанных с военными заказами? Жизнь дорожает с каждым днем, а им — семьи кормить.
Карпешин растерянно глянул на Кулькова и Семена. Кульков поддакнул:
— В данный момент так получается: всему голова — не голова, а рабочее брюхо. Так что…
— Выходит, жизнь — поперек сознания? — вроде досказал Антон фразу Михаила. — Прямо заколдованный круг! И ничем его не разомкнуть?
— Только не волшебной палочкой, — ответил Фокин. — Она лишь в сказках существует. А разорвать круг можно! К примеру, правильная мысль пришла вам в голову — хватит работать на войну! Но рядом с вами тот, кто об этом еще не задумался. Постарайтесь передать ему свое убеждение. Он же как по цепочке — следующему. И так — пока не научится правильно мыслить и действовать большинство. Впрочем, с этого я как раз и начну сейчас свой доклад. Смотрите-ка, и в самом деле целое людское море. Молодцы, быстро развернулись!..
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
— Опять за семь верст киселя хлебать? — Николай Федорович задает вопрос спокойно, как бы между прочим, а чувствуется — недоволен. Все дети — уже не малая ребятня. Клавдия при муже в Питере, Шурка с женой Анной и трехлетней дочкой Раисой здесь, в отцовском дому, Алексей и Митя в выпускном классе гимназии. Да и другие — всего ведь девять сынов и дочерей — в самостоятельном возрасте.
Но на тебе — воскресный день, когда все бы должны в сборе, а их на аркане не удержишь: с утра кто куда!
Мите всегда становится смешно, когда собирается в Брянск: отец тут же про семь верст и кисель. Семь верст — как раз расстояние от их поселка Бежицы до города, а «киселя хлебать» — значит болтаться по всяким митингам и собраниям
— Нет, сегодня не «кисель». Договорились с Володькой Швецовым у них в техническом училище концерт устроить.
— Знаем мы эти концерты: вернешься — не наговоришься о том, кто там в Брянске выступал, к чему призывал.
— Так революция же, отец! — Шура отодвинул тарелку, встал. Хотя самый старший из братьев, но сутуловат и изрядно худ, даже со впалыми щеками. На правую ногу припадает — повредил с детства.
«С Шурки все и началось». Руки отца на скатерти тяжелы, взгляд тоже нелегок, обвел им сыновей. Не хотел встревать, но как прорвало:
— А не пора ли остепениться и приняться за дело? Похристосовались, как на пасху, накричались: «Равенство, свобода!» Теперь что ж? Кто будет паровозы, вагоны строить, если весь завод, как и вы, с утра и до ночи на митингах? Ты на себя, Шура, погляди. Ну, ладно, окончил в Орле реальное училище — хорошо. Потом в Петербург подался, в Технологический, на инженера учиться. Три года прошло — бросил. Инженера пока не вышло. Так разметчик в крановой мастерской — чем не специальность? Разметчики в былые времена — первые люди! Да и у тебя руки и глаз — милостью божьей! А ты днями в цех не заглянешь — с митингов не вылазишь… Нет, что ни говори, качнуло всех с разбегу под раскат, а сани — без подрезу… Куда ж теперь — под обрыв? И всех нас — за собой?
— Нет, батя, — возразил Шура, — знаем, куда править — не под обрыв, а на самую вершину. Революция еще не завершилась — народ должен взять власть.
— Чем взять — горлопанством? Вон намедни в твоем крановом собралось тысяч десять рабочих и перед всем миром вы с Ухановым сцепились не на жизнь, а на смерть. А по какому поводу у вас с ним раздрай? И ты, и он вроде за народ, за свободу. Только чешете языками впустую и остановиться не можете, поскольку рты вам перестали затыкать…
Хмыкнул, крутанул головой, вспомнив, как Шура на том митинге выкрикнул: «А ну, кто за нас, большевиков, выходи налево, кто с меньшевиками и прочими — направо…» Рядом с Шурой осталась маленькая кучка… Так, по команде, власть не создашь — один налево, другой направо. Власть сама должна за народ стоять, все ему дать, тогда народ эту власть без всяких команд поддержит.
— Говоришь, все народу дать? — отозвался Шура. — Много тебе прежняя-то власть дала. Часы, что ли, из рук самого Николашки?
— Часы не трожь — они трудом произведены и мне за мой труд дарены.
Все в семье знали черную луковицу фирмы «Павел Буре» с памятной надписью, выгравированной на крышке: «За усердное служение Его Императорскому Величеству и Российскому Престолу, за блистательное мастерство. 1915 год». Часы эти обер-мастеру Николаю Федоровичу Медведеву царь вручил здесь, в Бежице, на Брянском заводе, два года назад.
В самом начале июня 1915 года все в заводском поселке пришло в движение: меняли на уличных столбах фонари, красили заборы и палисадники, а у главных проходных в одну ночь выстроили арку, на вершине которой укрепили металлического двуглавого орла и царский знак в виде буквы «Н».
Мгновенно всю Бежицу облетел слух: пожалует сам собственной персоной!
Накануне журнал «Нива» и столичные газеты печатали сообщения и снимки, рассказывающие о посещении его императорским величеством ведущих петербургских заводов. Не было у Шуры и его друзей-большевиков сомнений, что царь и свита встречаются с рабочими для того, чтобы еще усерднее поставлялись фронту оружие, снаряды, мины, винтовки и патроны.
В те дни слышал Митя от брата, что не очень успешно идут у правительства дела. Иначе не стал бы Николай Второй, который 9 января 1905 года расстрелял мирную демонстрацию рабочих, ласково протягивать им монаршую руку и вручать именные дары. Но, видно, к лету совсем уж худо обернулось с военными успехами, если царь, вслед за столичными предприятиями, решил навестить завод вроде бы совсем в глухой провинции.
Хотя находились Бежица и Брянск всего в трехстах пятидесяти верстах к юго-западу от Москвы, конечно, это была самая настоящая провинция, как, впрочем, почти все города и поселки России. Однако не только Николай Федорович Медведев, но любой бежицкий рабочий обиделся бы, если бы кто при них назвал их родной Брянский завод захолустным. Вряд ли, кроме Путиловского в Питере, можно было сыскать другой такой завод во всей стране. Он изготовлял паровозы и вагоны, железнодорожные цистерны и платформы, мостовые и плавучие краны, сельхозмашины, металлические конструкции для строительства мостов, перекрытия для многих крупных сооружений, таких, например, как Брянский вокзал в Москве и Технологический институт в Харькове. В брянскую броню были одеты боевые корабли Черноморского флота, в том числе и броненосец революции «Потемкин».
Впрочем, название «Брянский завод» вбирало в себя значительно больше, чем одно железоделательное и механическое предприятие, основанное миллионщиком, бывшим московским купцом Губониным на левом берегу реки Десны, как раз напротив уездного Брянска в 1873 году. Следом за ним под тем же названием возник завод в Екатеринославе, собственностью акционерного общества являлись многие рудники в Кривом Роге и шахты в Донбассе.
С началом мировой войны завод стал одним из самых крупных поставщиков снарядов. Вот почему почти сразу за визитом на петроградские заводы последовал приезд Николая Второго в Бежицу.
С утра у главных проходных шпалерами выстроили рабочих с нафабренными усами, одетых на западный манер в куртки из плотной «чертовой кожи», инженеров и техников, представителей уездного и губернского дворянства, учащихся мужской и женской гимназий, ремесленного училища и школ. От ворот к железнодорожному полотну — ковровая дорожка. И вот пронеслось: «Едут-с!» Сверкающий синим лаком к платформе подошел поезд, грянуло «Боже, царя храни…», и вдоль рядов тронулись украшенные золотом и серебром генеральские мундиры и ризы духовенства.
Впереди шел небольшого роста, в форме полковника император. Митя сначала не поверил: неужели такой непрезентабельный и невзрачный? Но тут же вместе с остальными, выгнув грудь колесом, громко прокричал «ура».
Дальнейшее происходило не на глазах большинства встречавших. Царь отстоял молебен в соборе, затем прошел на завод. Здесь в огромном и гулком снарядном цехе была устроена выставка — на постаментах, стеллажах и просто на полу стояли отливающие стальным блеском снаряды. Самые мелкие были, наверное, в ладонь, многие в локоть, а некоторые, покоившиеся на полу, в человеческий рост. Говорят, император выставкой остался очень доволен, тут же вручил с десяток подарочных часов представленным по сему случаю лучшим рабочим и отправился в своем авто, снятом с платформы царского поезда, по чисто выметенным улицам Бежицы. В доме рабочего, за которого пришлось выдать Одного из заводских бухгалтеров, его величество ожидал обед. Затем царским вагонам была открыта «зеленая улица» до самого Могилева, до Ставки главного, командования…
Через год, в мае, рабочая Бежица, верноподданнический дух которой надеялся возбудить государь император, ответила месячной остановкой завода. Бастов