а: вот эту стопку прокламаций отнеси на завод — незаметно к каждому станку.
— Не совсем к каждому, — схлынул румянец с лица Игната. — С выбором. Есть такой народец, что к мастеру побежит. А надо — надежным. Я их знаю…
В Бежице и Брянске до восстания не дошло. 22 декабря, после двухмесячной упорной борьбы рабочих, полицейские власти и командование гарнизона отдали город и поселок в их распоряжение.
Что тут началось — глазам не верилось! В Бежице в каменном училище — самой большой в поселке начальной школе с двухсветным актовым залом — открыто разместился революционный штаб. И хотя до этого нагнали в Бежицу казаков и солдат, они получили строжайший приказ не выходить из казарм.
На Брянском заводе возникли советы уполномоченных, без согласия которых не выполнялось ни одно распоряжение администрации. По улицам и на территории завода стали патрулировать вооруженные рабочие дружины.
Революционная Бежица, как самый многочисленный отряд пролетариата в Орловской губернии, теперь задавала тон всему промышленному району. На заводы пришел призыв: 9 января 1906 года, в память о расстрелянных в Кровавое воскресенье рабочих, объявить нерабочим днем. В этот день колоннами выйти на улицы, а во всех церквах отслужить панихиды по убитым год назад питерским рабочим.
Как в ту пору докладывали жандармы своему начальству, над рабочими колоннами в Бежице реяло шестнадцать красных знамен, в Паровозной Радице и в Людинове — по три флага.
В феврале 1906 года министр внутренних дел Дурново телеграфировал орловскому губернатору Балясному: «…прошу вас настоятельно обратить самое тщательное внимание на Брянские заводы, где, несомненно, среди рабочих существуют военные организации. Необходимо принять решительные меры против этих организаций».
Губернатор тут же направил в Бежицу чиновника и вскоре получил от него телеграфический ответ: «…произвести общее разоружение завода и поселка нет физической возможности… Такой обыск весьма рискован, так как рабочие хорошо знакомы с каждым уголком заводского района, могут устроить сотни засад, из которых могут совершенно безнаказанно стрелять и по полиции и по войскам, не знакомым с местностью…»
С Михаилом Ивановым Игнат столкнулся, только вошел в дом социалистических организаций, как звался теперь в Бежице бывший особняк директора завода Буковцева, а в коридоре — он, Иванов.
Стиснул Игната в объятиях, к щеке приложился — знаю, мол, уже наслышан о приезде! — и почти втолкнул в одну из дверей:
— От Ленина наши заводские возвернулись, прямо из Питера. Заходи, послушай, только что начали рассказывать.
В комнате — битком, табачный дым — слоями. И кто где: на стульях, на подоконнике.
Михаил освободил Игнату краешек стула у двери, переспросил, обращаясь к говорившему:
— Ну, а дальше, Жор? Говоришь, приехали в столицу, сошли с поезда…
— Ага, — подхватил рассказчик, — и решили — прямо к Гучкову, к министру. Но перед этим — к Ленину. Посоветоваться. Правильно ли будет большевикам с буржуйским министром говорить, а если можно, то каких установок держаться. Ну, договорились так и с вокзала — во дворец Кшесинской, где наш Центральный Комитет. Товарищ Стасова, секретарь ЦК, спрашивает нас: откуда и по какому поводу? Мы — в двух словах. А в это время в комнату входит сам Ленин, и Стасова ему: «Владимир Ильич, эти молодые товарищи-рабочие приехали из Бежицы, с большого завода». Ленин тут же пожал нам руки и быстро так: «Какие настроения у рабочих? Что думают они о войне? Что делают меньшевики и много ли их? А большевики, их сколько на заводе?» Я ему отвечаю: «Товарищ Ленин, большевиков пока на заводе мало. Еще не все вернулись из ссылки и с фронта, а тех, которые есть, в том числе и нас, меньшевики называют молокососами. Ведь меньшевики у нас почти все бородачи…» Тут, поверите или нет, Ленин залился таким смехом…
Многие находившиеся в комнате — кто сдержанно, кто громко — тоже рассмеялись.
— Вот-вот, как мы сейчас, рассмеялся он, — подхватил другой, сидящий рядом с рассказчиком. — И обращается Владимир Ильич к Стасовой: «Видите, «молокососы»! Наверное, меньшевики и впрямь думают, что только бородачи могут делать революцию». И — к нам: «Ну, а в Питер по какому делу?»
Все внимательно слушали, ожидая продолжения. Нить рассказа опять взял тот, кто начал:
— По какому делу? — переспросил я и подробно сообщил о митингах на нашем заводе. И показал Ленину мандат и наказ рабочих к военному министру Гучкову — требовать возвращения из армии всех тех, кого угнали на фронт за забастовку в девятьсот шестнадцатом году. Ленин тогда и говорит: «Правильно, обязательно идите к этому министру Временного правительства и настойчиво добивайтесь возвращения рабочих-солдат. И хорошо бы с оружием, оно нам очень пригодится».
Раздались возгласы:
— Так и сказал? Выходит, мы — в точку!..
— Ну а министр-то, Гучков? Что он? Добрались вы до него?
— По лестнице аккурат сбегал вниз в своем военном министерстве вместе с адъютантом, к автомобилю спешил, который его дожидался, — произнес первый рассказчик. — Мы — к нему и наказ свой суем. Он адъютанту так через плечо: «Примите петицию». И — нам: «Разберемся. Специалистов по возможности вернем — токарей, слесарей и так далее. Но пройдет время! Так что ждите… А между тем защита отечества на фронте — та же защита революции, граждане рабочие!..» И понес без колес…
Кто-то смачно выругался, заговорили наперебой, не выбирая особо слов.
— Тихо! — вдруг перекрыл гам Иванов. — Ну его к чертовой матери, министра! К делу вернемся. Съездили не зря. Не от Гучкова — от Ленина пользу получили. Учуяли, что он сказал — учиться владеть оружием! Пока винтовки в наших руках, буржуи не посмеют с нами расправиться…
Только теперь разглядели в помещении нового человека, вопросительно обернулись к Иванову.
— Фу ты! — потер он крутой выпуклый лоб и счастливо заулыбался: — Я ж вам представителя нашего большевистского центра не представил…
Игнат чуть смущенно встал, прошел в середину, пожал каждому руку.
Тот, кто начал рассказ о поездке в Питер, назвался Георгием Шохановым, его товарищ — Шмелевым. А когда протянул руку высокому, с сутулинкой, в пенсне, припомнилось:
— Медведев, Александр Николаевич, если не ошибаюсь?
— Он самый…
— Встречались в самом начале четырнадцатого? На расстоянии, знаете, из-за глаз иногда могу ошибиться. Никак подходящие стекла не подберу. Как поставили меня после саратовской тюрьмы на колеса, так с них и не слезаю, — объяснил Игнат.
— А я вас сразу признал, — скуластое лицо Шоханова выглядело располагающе приветливо. — Помню, вы очень круто говорили против меньшевистской газеты «Луч» и горой — за нашу «Правду». Мы после вашего приезда такую агитацию развернули — все заводские партийцы подписались на «Правду»! Ну а теперь какие указания привезли?
Игнат повел плечами, как случается, когда человека застают врасплох, но тут же на губах мелькнула его обычная, казалось бы, непредсказуемая улыбка:
— Указания? Так вы только сейчас, при мне, подробно рассказали, какие советы привезли от Ленина. После этого мне в пору лишь руками развести.
Легко и свободно вдруг почувствовал себя Игнат среди бежицких товарищей. Словно когда-то в первый раз встретились и с тех пор не расставались…
А заглянул он к ним тогда, зимой в начале четырнадцатого, как только воротился из Великого Устюга. Куковать бы ему там еще один, третий год, как было определено в постановлении о ссылке, но вышла высочайшая амнистия — романовская династия праздновала трехсотлетие своей власти. Так что снизошла нарекая милость… Но какая разница — на вологодском севере или в Людинове пребывать, откуда его и выдворили чуть ли не под Полярный круг? В чужих и родных местах — все едино под неусыпным жандармским оком. В случае чего — вновь острог. Не светило ему ни в соседнем Дятькове, ни в Брянске с Бежицей — больно известной птицей стал для полиции всей округи. Тогда и возникла мысль двинуться в Питер, в самую гущу большевистского подполья, где, пока не набредут на след, многое можно успеть. Но оставить товарищей, не передать им то, чем обогатился за последние годы, не мог. Потому в Людинове провел большое собрание о том, какую линию вести после раскола с меньшевиками, с таким же докладом приехал и в Бежицу.
Разоблачение «Луча» и агитация за «Правду» были, если так можно определить, лишь практическим выводом из большого разговора. А сама суть — определить водораздел, который окончательно пролег между двумя течениями в социал-демократии. Сначала Пражская конференция большевиков, потом совещание в Поронине, которое провел Ленин, заклеймили осторожную, половинчатую, а точнее, предательскую сущность меньшевизма. Большевики четко и ясно подтвердили курс на демократическую республику, выставили требования добиваться восьмичасового рабочего дня и конфискации помещичьих земель. Меньшевики конкретные цели топили в пустозвонной фразеологии — вместо достижения демократической республики звали к какому-то смутному «полновластию народного представительства», конфискацию помещичьих земель заменяли расплывчатой и скользкой, как медуза, формулировкой: «пересмотр аграрного законодательства».
Липкий туман из громких фраз кое-кому обволакивал душу, сбивал с толку рабочий класс, посему большевики повсеместно, как могли, разъясняли рабочим вред меньшевистской политики. Почти сразу после Пражской конференции, как только ее решения были нелегально получены J, Великом Устюге, Игнат сел за подготовку обширного реферата. Алеша Джапаридзе, Андрей Андреев, Ивар Смилга, Нунэ Агаджанова, Петр Золуцкий и другие видные большевики, отбывавшие ссылку вместе с Игнатом, с давнейшим интересом собрались слушать его доклад. Пришли тогда и ссыльные меньшевики во главе с Кузьмой Гвоздевым. Камня на камне не оставил Игнат от доктрины хвостистов рабочего движения, плачевными и жалкими выглядели попытки Гвоздева обелить себя и свою партию.
По сути дела, с этим же рефератом Игнат выступил после возвращения из Устюга и в Бежице. Но здешние большевики уже были подкованы — осенью тринадцатого года на Брянский завод приезжал с докладом об итогах совещания в Поронине депутат Государственной думы от рабочих Петербургской губернии большевик Алексей Егорович Бадаев. Игната обрадовало, как остро, смело вскрывали противоречия в рабочем движении бежичане, какой дружный отпор дали тем, кто пытался сгладить непримиримость позиций…