Витька уже поджидал его. Между друзьями существовало соревнование, кто раньше проснётся. Таким способом они стремились растянуть и без того длинный летний день до возможных пределов. Занять место на бревне вместе с восходом солнца считалось величайшей доблестью.
Они были ровесниками, оба учились в пятом классе и сидели за одной партой. У Сёмки — круглое лицо, русые волнистые, как у матери, волосы и широко расставленные бирюзовые глаза. В чертах его лица чувствовалась мягкость, мечтательность. Сёмка носил голубую майку, ещё довольно свежую, и чёрные трусики. Тело его покрывал ровный коричневый загар.
У Витьки было продолговатое, покрытое веснушками и красное от загара лицо с коричневыми хитроватыми глазами и большим облупленным носом. С недавнего времени Витька надевал белую рубашку, потому что от солнца кожа с него поползла клочьями. Рубашка была уже заштопана в трёх местах и по цвету сравнялась с серыми штанами на помочах.
Рос он, как говорится, не по дням, а по часам. Руки с красными большими ладонями вечно в ссадинах, чуть ли не по локти высовывались из рукавов. Длинный рост доставлял ему множество неприятностей. Во-первых, на него сыпались обидные прозвища вроде «цапли», «глисты», а то и похуже. Во-вторых, если шалости других ребят воспринимались взрослыми как что-то обычное («известно, мальчишки»), то Витьку за каждый пустячный проступок принимались стыдить, попрекать вроде того: «Жених, а ума не нажил», «Вымахал с коломенскую версту, а всё как дитя малое».
Витька носил лётный кожаный шлем. Летом в нём потела голова, но Витька терпел. Ему казалось, что в шлеме он похож на Чкалова. Шлем, кроме того, предохранял его от клички «рыжий», скрывая щетинистые, цвета красной меди волосы.
Сегодня солнце припекало с утра, поэтому Витька сдвинул шлем на затылок. Вместо приветствия друзья обменялись парой тумаков, схватились бороться, поваляли друг друга сначала в пыли, затем в сырой от росы траве и, размявшись таким образом, отправились на пойму. Они задумали оперировать лягушку.
Через полчаса ребята уже плескались в одном из многочисленных пойменных озёр. Поймать лягушку голыми руками оказалось не так-то просто. В конце концов это им удалось.
Витька настойчиво предлагал вырезать аппендикс.
Он уверял, что лягушке это пойдёт только на пользу. Недавно такую же операцию произвели у его отца, и ничего, здоров. Сёмка согласился: почему бы и в самом деле не помочь бедному земноводному? Пусть это будет наградой лягушке за все перенесённые муки.
Друзья разожгли на берегу костёр, в консервной банке вскипятили инструменты — Витькин ножик с железной ручкой. Витька распластал лупоглазую пациентку на траве.
Лягушка тонко пискнула, отчаянно задрыгала лапками, как будто догадываясь, что её ожидает. У Сёмки вдруг пропала охота делать операцию.
— Витьк, может, ты?
Во всяком деле, требующем умелых рук, сноровки, Витька почитал себя непререкаемым авторитетом. Он решительно взял ножик и, громко шмыгнув носом, сказал:
— Уметь надо, понял? Держи крепче. Аппендицит, он всегда в правом боку…
Операция заняла не больше минуты. Лягушка испустила дух.
— Сердце слабое, — деловито сказал Витька.
Сёмку такой исход огорчил. Тогда он предложил оживить лягушку.
Витька недоверчиво засмеялся.
— Брось трепаться! Это если бы шок… А она же поправдашнему умерла…
— Ну и что? Человека, ясно, нельзя оживить, а лягушку можно. Это научный факт. Я где-то читал.
Витька немного подумал и решительно сказал:
— Тогда пошли оживлять. Только ей надо брюхо зашить.
Он взял заранее припасённую иголку с ниткой, несколькими стежками заштопал рану, после чего шансы лягушки на воскрешение значительно сократились. Пациентку поместили в банку с водой. Дорогой Сёмка объяснил, что лягушечьи нервы чувствительны к электротоку. Если подвести к ним провода, то мертвая лягушка начнет дергаться, как живая.
— А где возьмём ток? — поинтересовался Витька.
— У нас на кухне.
Ребята взбежали на третий этаж. Сёмка заглянул в кухню. Она была пуста. Весь левый угол занимала огромная плита. На плите монотонно гудели два примуса с кастрюлями. Белая, небольших размеров кастрюля — это докторская. В ней специально для доктора его жена Мария Петровна варила суп с клёцками.
Вода в кастрюлях ещё не начинала закипать. Значит, хозяйки выйдут не скоро — время есть.
По стене к самой плите спускался провод. Раньше он заканчивался штепселем, но не так давно штепсель понадобился кому-то из жильцов для личных нужд, и теперь вместо него торчали концы провода, прикрытые бахромой хлопчатобумажной изоляции. Этот свободный проводник электротока ребята и решили использовать для опыта. Витька взял инициативу в свои руки. Он вынул лягушку из банки за задние лапы и, следуя Сёмкиным указаниям, начал подносить к проводу. Сёмка стоял рядом. Вытянув шею и затаив дыхание, он старался не пропустить ни одного движения. Он сознавал, что присутствует при опыте, который мог стать научной сенсацией для мальчишек всего квартала.
Лапы коснулись бахромы. И тут произошло нечто буквально потрясающее. Ярко вспыхнуло голубое пламя, раздался сухой треск — Витьку отбросило от плиты. Лягушка, описав в воздухе кривую, с глухим всплеском шлепнулась в докторскую кастрюлю. Зловеще зашипели упавшие на плиту капли бульона. Запахло жженой резиной.
В этот момент на кухню в длинном ворсистом халате и с папироской в зубах стремительно вышла докторша Мария Петровна. Она заглянула в кастрюлю, и воздух в кухне задрожал от её яростного вопля.
Первым оценил обстановку Витька и бросился к выходу. Но именно это его и погубило. Мария Петровна с необычным для её комплекции проворством настигла беглеца. Захлопали двери: это жильцы спешили принять участие в скандале.
Придя в себя, Сёмка стремглав подбежал к плите с намерением уничтожить следы научного опыта. Лягушка плавала в бульоне и шевелилась, как живая. Сёмка, обжигаясь, поймал её за лапу. В этот момент жёсткие, костистые пальцы ухватили его за ухо. Лягушка выскользнула из Сёмкиных рук и бултыхнулась обратно в кастрюлю. Сёмка почувствовал полнейшее равнодушие к своей судьбе. Теперь ничего исправить нельзя. Он скосил глаза, увидел перед собой пышущую гневом физиономию доктора.
— Хулиган! Мерзавец! Негодный, испорченный мальчишка без чести и совести! — шипел доктор, брызгая слюной.
В это время в другом конце кухни жильцы плотным кольцом обступили Витьку. Крепко держа его за воротник, Мария Петровна допрашивала, кто и с какой целью бросил в бульон лягушку. Она грозила судом, штрафом, исключением из школы и другими ужасными карами, причём не забыла обозвать Витьку глупым верзилой, оболтусом и в заключение — кретином. Витька самозабвенно твердил: «Я больше не буду!», по опыту зная, что раскаяние — наивернейший способ вызвать сочувствие.
Ребята понимали: спасти их может только чудо. И чудо произошло!
Стукнула дверь, и в кухне появился высокий молодой моряк с чемоданом. У него было открытое загорелое лицо, показавшееся Сёмке очень знакомым. В кухне наступила тишина.
— Простите, — сказал моряк, — здесь, кажется, происходит общее собрание.
Жильцы засмеялись. Докторша начала торопливо поправлять растрепавшуюся причёску. Костистые пальцы доктора перестали сжимать Сёмкино ухо.
Воспользовавшись этим, ребята шмыгнули из кухни мимо моряка. Через несколько минут они сидели на своём бревне. Сёмка потирал пылающее ухо. Он чувствовал себя не только не героем, но даже не мучеником науки. Он был просто обиженным человеком.
После некоторого раздумья Витька спросил, что такое кретин. Сёмка растолковал, как умел. Тогда Витька в сердцах плюнул и сказал: — А ну её, эту медицину!.. Сами они кретины.
Сёмка потрогал ухо и полностью с ним согласился.
Глава 3ДЯДЯ ВАСЯ
Моряк, так кстати появившийся на кухне, оказался братом матери, Сёмкиным дядей. Его звали Василий Алексеевич Гуров. Восемь лет назад, в 1931 году, он ушёл на флот, и с тех пор от него получали только письма. Сёмка помнил дядю весёлым парнишкой в красной футболке. Тогда он был не Василием Алексеевичем, а просто Васей. Вася работал на заводе, а жил у сестры, в одной комнате с Сёмкой. По утрам они вместе делали гимнастику и вместе завтракали. Если Сёмка капризничал и не хотел есть, Вася спрашивал:
— Ну, Семён Иваныч, скоро мировую-то буржуазию пойдём крушить?
— Погоди, немножко вот подрасту, — отвечал Сёмка.
— А что нужно делать, чтобы быстрее подрасти?
— Гулять надо побольше, — пробовал схитрить Сёмка.
— Нет, шалишь, брат! Нужно каши с молоком больше есть. Так что ешь покуда кашу, а мировая буржуазия от нас не уйдёт.
И Сёмка старательно ел кашу.
Дядя исчезал на целый день. Появлялся он к вечеру, но ненадолго. Перекусит, захватит под мышку пачку книг — и в рабфак, учиться.
Тогда было тревожное, будоражливое время. Смешалось старое и новое. По улицам ездили извозчики в пролётках с откидным верхом, и, когда навстречу попадался автомобиль, лошади шарахались с мостовой. На церковных папертях ещё толпились нищие, а неподалёку розовые выгоревшие полотнища кратко и дерзко призывали выполнить первую пятилетку за четыре года, крепить смычку города и деревни.
Дядя за полночь зачитывался книжкой с длинным и непонятным названием «Обществоведение». Иногда он вдруг вскакивал, вздыбливал пятернёй тёмные волосы и начинал ругаться:
— Вот сволочи! Пшеницу сжигать, а? Когда у рабочих хлеба ни крошки! Ну-у, гады, ну, паразиты, ещё встретимся на узенькой дорожке…
Сёмка просыпался. Тогда дядя подсаживался к нему, возбуждённо перелистывая книгу. Звонко хлопал тыльной стороной ладони по раскрытой странице, на которой был изображен пузатый буржуй с жабьим лицом и толстенной сигарой. Он сидит на исписанном нулями мешке.
— Видел буржуйскую образину?! — гремел дядя, размахивая руками, как на митинге. — Видел живоглота, с-су-кинова сына?! Хлеб сжигает, а? Чтобы трудящимся не достался! Рабочий класс хочет голодом заморить! А мы с тобой дрыхнем тут, как заядлые оппортунисты!..