у Якова, а вот что — поди загляни ему в душу…
— А, была не была! — отгоняя от себя всякие думы-передумы, отчаянно тряхнул он головой. — Давай, Гапа, трахнем еще по стакашку, — вдруг нашло на Якова что-то, он ощутил в себе странное желание буйства — взять, к примеру, да броситься вслед за Наум-шей, накупать его до икоты, а потом спасти! Жалко, плавать Яков совсем не умел.
Они выпили с Агапеей раз и другой. От лодки плыл Наум, что-то показывал, высовывая руку из воды, и Яков подскочил к кромке моря, забрел по колено и встречно закричал брату:
— Греби шибче, Наумша! Тоже мне моряк — вся ж… в ракушках! Предлагаю махнуться — я тебе свои трусы, а ты мне японские плавки! Хватит, покрасовался, теперь моя очередь! В конце концов, брат я тебе или не брат?
Агапея, похохатывая над словами деверя, наколупала в береговом обрыве какой-то каменно-твердой глины и, разжижив ее в морской воде, вымазала себя с ног до головы.
Яков решил, что Агапея дурачится, как иногда бывало у них в деревне на масленицу, и, благодарный ей за такую память, немедленно поддержал начинание, — заляпал и себя — лытки, живот, грудь. Агапея поймала по транзистору какую-то заграничную музыку-дрыгалку и начала, и начала — так завыламывалась, что Яков только диву давался!
Но сношка, холера, пошла дальше — приплясывая, намазала жидкой черной глиной и свои длинные распущенные волосы… И тут уж Яков струхнул не на шутку: в своем ли уме баба?
— Агапея, Агапея, — взмолился он, — ты че, Гапа, голову-то зачем выпатрала?
— Дак это ж местное мыло, Яша! Кил-глина называется! Все тело мягчает, попробуй-ка!
Яков поуспокоился, но пробовать не стал. Он то мелким бесом выплясывал под музыку, строя подплывавшему Науму рожицы, то плюхался в воду, окупывался с головой и, выпучив глаза и отфыркиваясь, пулей вылетал на берег, на бегу подхватывая сползавшие сатиновые трусы.
Агапея повжикала-повжикала своим транзистором — зацепилась за неназойливую, знакомую Якову еще по довоенным годам мелодию.
— Танго, танго! — вспомнил он. — Оставь, Гапа, послушаем.
Не понявшая момента сноха подскочила к нему, дурашливо шаркнула голой пяткой по камешнику и, не дожидаясь инициативы, положила руки Якову на плечи, томно закатила глаза и пошла, и пошла в танце.
Танцуй танго-о,
Мне так легко-о… —
запела она в такт мелодии, и Яков, смущаясь близости с расходившейся не на шутку бабой, отстранился от нее, насколько это возможно было, чтобы не нарушать танца, поискал глазами на воде брата и, удерживая шею в одном положении, закричал:
— Ты помнишь, Наум, как мы до войны, когда еще в парнях бегали, танцевали такое же танго в бывшей церкви?
— Лови, Яков, на память! — будто не слыша последних слов брата, крикнул из воды Наум, становясь на ноги и кидая что-то крупное и круглое, никак не рыбину. Яков отпустил свою партнершу, извернулся, подпрыгнул, но не угадал и с пустыми руками завалился на песок, на присевшую было Агапею. Сношка взвизгнула, пузыристо шлепнула Якова по мокрым трусам и первой подняла Наумшину даренку.
— Рапан! Да здоровенный, дьявол. Прислони-ка, Яша, к нему ухо — чего слышишь?
Яков, со спутанными волосами и блаженной улыбкой, сел на песок, двумя руками прижимая ракушку к уху. Наум вышел из воды и долго молча стоял у транзистора, пока не кончилось танго.
— Шумит, Яша? — покосился он на брата.
— Шумит, Наум, ой шумит!
Пополудни, когда его разморило вконец и от этого сухого вина, будь оно трижды неладно, с непривычки обложило все нёбо каким-то вяжущим вкусом и стала донимать изжога, захотелось Якову до зарезу испить обычной водицы. И то ли от этой нестерпимой жажды, то ли оттого, что снова вспомнилась Таисия с ребятишками, заторопил он брата, отмахиваясь от Агапеи, опять было наладившейся танцевать.
Дома Агапея сразу завалилась на веранду, подложив под голову рельефный поролон, и Яков, не теряя время даром, оделся как и подобает непраздному человеку и в сопровождении мало говорившего Наумши неспешно обошел и набережную, и разные санаторные корпуса, и поселок со всеми его главными пунктами: перебывал в магазинах, на рынке, наведался со зряшной причиной — пожаловался на застарелую ломоту в пояснице, будто это была для него новость, — в одноэтажную больничку и будто бы ненароком заглянул в тот-другой кабинет, — мало ли что, года-то идут не весенние.
Хмель первого впечатления как-то быстро прошел; на удивление, отдохнул Яков за день душой и телом, нос его покраснел от загара и почесывался от морской воды, на все гляделось с ясностью. Без фантазий.
Однако надо сказать, что и на трезвый этот взгляд поселок Якову пришелся по душе. И продуктов-то везде навалом, и цены на рынке сносные, и в добротных домах у людей чувствовался привычный достаток.
Пора было решать — куда устраиваться, по какой части. Со своей стороны Наумша доказывал родственную озабоченность судьбой брата — и насчет работы надоумил, и словечко замолвил: свел с нужными людьми, от которых можно было перенять профессию.
Походил Яков, поглядел. В богатом, с колоннами, доме за мостком с белеными лепными перильцами располагалась бильярдная. Что ж, бильярд Яков уважал. В «красном уголке» парокотельной у них тоже стоял такой, шары еще полобастей, пожалуй, будут, и в обеденный перерыв, дождавшись очереди, зачинал Яков, как музыку, колкий стук желтоватых костяных шаров! К примеру, шестым по тринадцатому в угол слева — и был таков, вынимайте, товарищи! Ах, как любил Яков такие минуты, и скажи ему кто-нибудь тогда, что, дескать, отныне твоя работа, товарищ Абакумов, в том только и будет состоять, чтобы присматривать за киями да за сукном зеленым на столе, с правом, конечно, участия в играх — режься и сам в этот бильярд хоть с утра до вечера, — скажи кто Якову так, ни в жизнь бы не поверил! «Разве ж такое возможно?» — подумал бы.
И вот оказалось — возможно: хоть сегодня пиши заявление директору дома отдыха, просить маркером, на ставку в шестьдесят рублей, плюс бесплатное питание, и завтра же будешь в бильярдной хозяином.
Пока тут временно работал на полставки по совместительству столяр дома отдыха Сеня Коломиец. Профессии маркера он обучил Якова в одночасье. Нехитра работка: время от времени наклеивать на острый конец кия кожаные прокладки. Да мелок держать наготове, на видном месте, чтобы товарищи отдыхающие не выражали свое неудовольствие по поводу отсутствия мелка. Обсказал все это Сеня, наконечник на кий для наглядности тут же наклеил, — ловко так присадил, дескать, куда как это просто, — и уцепился с жаром, и ну давай уговаривать, видимо, колеблющегося человека:
— Чего там долго думать, дядя Яша! Индюк долго думал — в суп попал! Другой такой работы не найдешь. Времени свободного — хоть отбавляй, забот никаких, и шестьдесят рубликов чистенькими, без вычетов, копеечка в копеечку!
Наум стоял рядом и загадочно посмеивался, а Яков по привычке на всякий случай засомневался:
— Сам-то чего, Сеня? Коли такая хорошая работа…
— Дак я ж столяр, дядь Яш! Можно сказать, краснодеревщик. Я эти шестьдесят за полмесяца имею. Правда, немало и уходит — на то же питание, чистыми-то столько же, сколько и у маркера, остается… дак зато я на часы не поглядываю во время работы. И еще это… люблю, как стружкой пахнет. Особенно если еловая.
Яков пытливо покосился на брата, прислонил к уху дареный рапан, слушал его сбивчивый шепот, улыбался и ловил себя на мысли, что думает о постороннем — не о том, о чем надо бы думать на курорте.
Странные думы нашептывал рапан!
Поспешно спрятав его в карман, пошел Яков от греха подальше, ответив напоследок со вздохом:
— Это, Сеня, ты правильно говоришь. Всякая работа свой запах имеет. К примеру, электросварка. Иногда чиркнешь электродом, чуть выбьешь искру, а уж напахнет, напахнет… будто в лесу гроза прошла! Хотя, конечно, если посторонний человек или без души на работе, так он может этого и не заметить. Ведь вот тот же бильярд. Возможно, и тут что-то свое есть. А я не постигаю этого, не чую, Сеня, и все тут!
Обещав еще подумать, Яков кивком головы поманил за собой Наума. Вроде как оставшийся довольным братовой осмотрительностью, Наумша ничего не сказал и повел его на линованное поле, где происходила как раз какая-то чудная игра в белые мячики. Мужики в одних трусиках и женщины в коротюсеньких юбочках изо всех сил тузили по мячику хитроумными приспособлениями на манер деревенской лапты. Ну, лапта — это и дураку ясно: хлестанул по волосяному, из коровьей скатанной шерсти, мячику подходящим дрыном — и чеши во все пятки на кон и обратно, гляди увертывайся, чтобы тот, кто водит, не врезал в тебя на бегу этим мячиком — а то тогда водить тебе. С лаптой — чего не понять! А здесь сумятятся-сумятятся, лупцуют-лупцуют, а кто в кого и чей верх — поди разберись.
Однако работа у человека, приводившего в порядок эти самые площадки для игр в белый мячик, показалась Якову еще более праздной, нежели у маркера. Одноногий старик Алексей Игнатьич, работавший последний месяц перед пенсией, управлялся, если верить ему на слово, с площадками за какой-нибудь час, — поскрипывая деревянной култышкой, веничком разметет, водичкой взбрызнет, полосы известкой подправит — и лады. И никакой тебе ответственности. А потом, дескать, сидит в тенечке и ракетки-лаптушки отдыхающим ремонтирует. Натянет пару струнок — глядишь, полтинник-другой на пиво в кармане.
— Довыбражаешься, Яков, — с ходу по-народному перейдя на «ты», стал выговаривать старик, которому нужна была на кортах замена, — чего тебе еще выжидать! Шестьдесят рублей и кормежка дармовая — ты где такое видывал?
— Да больше-то, может, и нигде, — вздохнув, согласился Яков. Хотел было снова достать рапан и послушать, да что-то встревожился, раздумал и, уходя от старика Алексея Игнатьевича, нахмурился еще больше и мысленно дал себе слово решить все завтра же, чтобы не морочить головы хорошим людям.
«Нет, точно — завтра! — повторил он про себя. — Утром и скажу. В самом деле, чего тянуть резину».