— Вам повезло, — сказала Ванесса. — Джона вообще невозможно вытянуть куда-нибудь на люди.
— Но ведь в субботу он будет? — встревоженно спросила Софи.
— О да. Ваш прием — особый случай. А так он считает светскую жизнь пустой тратой времени.
— А чем занимается ваш муж? — спросила Аманда.
— Работает, — ответила Ванесса. — Только этим и занимается. Работой. У него свой хедж-фонд. Я понимаю, большинству владельцев хедж-фондов приходится трудиться в поте лица, однако многие и развлекаться умеют. Кто-то ходит на яхте, кто-то летает на планере. Я хорошо знаю одного из них, так ему нравится взбираться по стене своего дома на крышу. А рядом с нами живет другой, прекрасный пианист — он играет в своем клубе в шахматы, дважды в неделю бывает в театре и водит жену в оперу. А Джон… не знаю.
— Но он очень верен семье и…
— Я могу сказать вам, чего мне хочется больше всего на свете.
Голос Ванессы внезапно упал и начал тонуть в окружающем шуме. Эффект получился странный — такой, точно она заговорила октавой ниже. Софи и Аманда склонились к ней над столиком.
— Я готова забыть о том, что мы нигде не бываем, — сказала Ванесса. — О его страхе перед приемами, уик-эндами, романтическими отношениями, я готова забыть обо всем, лишь бы хоть раз увидеть его смеющимся.
Наступила неловкая пауза. Конечно, Софи и ее знакомые, встречаясь, разговаривали в основном о своих семьях, однако какую-либо несдержанность позволяли себе редко, а уж откровенностей не позволяли никогда.
Наконец Софи сказала:
— Но не может же он совсем не смеяться. Я уверена, что видела…
— Никогда, — заверила ее Ванесса. — В Нью-Йорке, когда мы только начали появляться на людях, я находила в этом странное очарование. В те времена мне еще удавалось заставить его хотя бы улыбнуться — да и то, по-моему, лишь мне одной. Но смеяться? Ни в коем случае. Смеющимся его никто еще не видел.
— Ну что же, — сказала Аманда. — Будем считать, что я получила на субботу особое задание. Рассмешить вашего мужа.
— Желаю удачи, — обычным своим голосом произнесла Ванесса. — Но должна вас предупредить: этот путь усеян телами тех, кто предпринимал такие попытки и потерпел провал.
Вернувшись в Холланд-парк, Ванесса застала там дочь, ненадолго забежавшую домой, что случалось теперь довольно редко. Белла варила на кухне спагетти.
— Здравствуй, милая. Как все прошло у Кэти?
— Отлично, спасибо. Спагетти хочешь?
— А что, уже время ланча?
— Да, без малого час.
— Нет, спасибо… — Ванесса достала из холодильника бутылку белого бургундского, налила себе бокал. — Я совсем недавно яблоко съела.
Белла поставила блюдо со спагетти на стол, вскрыла пакет апельсинового сока.
— Что собираешься делать сегодня вечером? — спросила Ванесса.
— Пойду с Зои в кино. В «Уайтлис». Жду не дождусь, когда наконец откроется наш торговый центр. Ну ты знаешь. «Вестфилд».
Из окна кухни была видна верхушка красного подъемного крана — одного из тех, что работали на строительстве центра.
— Когда я росла в Уилтшире, — сказала Ванесса, — там в радиусе двадцати миль был только один кинотеатр и всего с одним залом.
— Ну, это же в Средние века было, мам.
— Наверное, из-за этого я и удрала в Лондон. Тебе никогда не хотелось вырасти в деревне?
— Нет, — ответила Белла. — Животных я люблю и не возражала бы против собственного пони. Но и не более того.
— А тебе не кажется иногда, что все люди, которых ты встречаешь в Лондоне, какие-то одинаковые?
— Да, но мне как раз это и нравится. Ладно, я побежала. До встречи.
— Конечно, милая. Иди, веселись.
Все члены ее семьи оставались для Ванессы своего рода загадками, но самой удивительной был муж. Она часто задумывалась о том, почему Джон выглядит столь точно соответствующим современному миру. Это, полагала она, как-то связано с ограниченностью его кругозора, с неверием Джона в существование случайности.
В университете Ванесса прослушала курс психологии, потом училась в Лондоне на юриста, потом провела некоторое время в нью-йоркской нефтяной компании — перед тем как получить место в благотворительном фонде; там она и работала, когда познакомилась на Лонг-Айленде с Джоном Вилсом и его тогдашним коллегой Никки Барбиери. Так что за какое-то время — в конце 1980-х и начале 1990-х — Ванесса Уайтвэй составила определенное мнение о мире финансов и видела, как он менялся.
Главная перемена, как представлялось ей, была совсем простой: деятельность банкиров отделилась от реальной жизни. Вместо того чтобы остаться «обслуживающей» индустрией — помогать компаниям, играющим определенную роль в жизни общества, банковское дело превратилось в замкнутую систему. Прибыли больше не зависели от роста или увеличения чего бы то ни было, они стали самоподдерживающимися, и в этом наполовину виртуальном мире количество денег, зарабатываемых финансистами, также не подчинялось нормальной логике.
А в результате, думала Ванесса, тем, кто оказался способным процветать в этом мире, пришлось стать — в некотором, глубоко личном смысле — людьми отрешенными. Они не испытывали тревоги по поводу тех или иных последствий своей деятельности; побочные эффекты их не волновали — хотя, следует отдать им должное, они принимали меры, позволявшие свести к минимуму возможность любого их соприкосновения с реальностью. И радость, которую порождали в этих людях разного рода новые продукты, в точности соответствовала их волшебной самодостаточности: они, похоже, исключали всякий риск конечной расплаты за содеянное. Однако каждый из этих людей считал необходимым обладать крайне ограниченной, но все же важной способностью хоть как-то воспринимать «другого» — или очень быстро развить ее в себе, — идеальным для них состоянием стало что-то вроде профессионального аутизма.
Плюс к этому требовалась еще и фанатичная вера: обязательная вера в то, что их система истинна, а все прежние были еретическими. Если возникали какие-либо сомнения, таковые следовало искоренять, как надлежало и выжигать каленым железом любые попытки изменения системы. Рождалось племя фанатиков, и Ванесса видела это собственными голубыми глазами. Она встречала их на деловых играх во Флориде, на благотворительных обедах и — до смерти уставших, обветренных — после гольфа по выходным, в Шотландии. И хотя сама Ванесса оказывалась там не ради того, чтобы прослушать курс лекций, поиграть в гольф или как следует выпить, да и видела-то этих анахоретов она всего лишь в вестибюлях гостиниц или в аэропортах, но с первого взгляда понимала, что им удалось за последние три дня укрепить друг друга в вере; что по завершении непременных утомительных ритуалов эта вера — убежденность в том, что за пределами их фанатичного круга никто и ничто вот ни настолечко им не нужен, — обретает новую силу.
Что озадачивало Ванессу в Джоне, так это легкость, с какой он усвоил необходимый психологический образ. Послушав рассказы Джона о его детстве, прошедшем в Северном Лондоне, никто не усмотрел бы в нем чего-либо замечательного: успехами в учебе он не блистал, а родители и не баловали его, и не тиранили. Ничего, формирующего в нем умение противостоять миру, не происходило, не было в жизни Джона ни ранней утраты, ни травмы — того, что требовалось бы компенсировать.
По сути дела, думая о Джоне, Ванесса сознавала бесполезность всех психологических приемов, которые она освоила, учась в университете. Не было в нем ни стремления к компенсации, ни сублимированных желаний, ни потребности в реконструкции каких-то событий. А было, на ее взгляд, простое и ничем не мотивированное столкновение двух вещей: врожденных качеств этих новых финансистов с потачками, которые они получали от мира с первых же их шагов.
Кое-кто усматривал главную причину происходившего в неких кредитных деривативах, изобретенных несколькими работавшими в банке «Дж.-П. Морган» людьми; по мнению же Ванессы, вся беда состояла в том, что общество Нью-Йорка и Лондона, напрочь утратив какие-либо ориентиры, оказалось готовым поверить — вместе с этими аналитиками — в возможность разрыва причинно-следственных связей. На ее взгляд, социальные перемены, которые стали итогом десятилетий, отданных нападкам на издавна признанные нормы, были куда интереснее, чем квази-аутичные умы людей, подвизавшихся, подобно Джону, в новой финансовой сфере.
Этим людям все же приходилось, хоть и очень редко, вступать во взаимодействие с обществом — главным образом в тех случаях, когда они пугались, что политики могут навязать им какие-то нормативы; вот тогда они поневоле отказывались, хотя бы на время, от затворничества и выходили в грешный мир, чтобы замарать о него руки. Самый большой из когда-либо выписанных Джоном Вилсом чеков предназначался для занимавшейся политическим лоббированием вашингтонской фирмы и был передан ей, когда Джон и банк, в котором он тогда работал, решили, что кредитные деривативы могут стать предметом государственного регулирования. И банк раздал ключевым лоббистам Капитолийского холма 2 миллиона долларов.
Помнила Ванесса и еще один случай, мгновение, когда ее муж столкнулся со старым миром обязательств и долгов, миром, который он давно перерос. В тот раз, это было совсем недавно, она присутствовала с ним на приеме, на котором выступил сам премьер-министр Великобритании. Что это было? Устроенный лорд-мэром званый обед? Открытие нового здания банковских офисов в Кэнэри-Уорф? Ванесса уже не помнила. Зато ясно помнила, как премьер-министр понизил голос до театрального вибрато, с помощью которого у политиков принято изображать искренность, и, поздравляя собравшихся в зале финансистов, произнес фразу, сводившуюся к следующему: «Мы собираемся сделать для всей британской экономики то, что вы сделали для Лондона».
Ванесса взглянула тогда на Джона, и ей показалось, что он того и гляди упадет в обморок. С лица его сбежали все краски, ладони стиснули край стола. Поначалу она решила, что мужа перепугала мысль о человеке, который, отнюдь не разделяя присущей его, Джона, кругу веры, вот-вот присвоит взгляды этого круга на мир и выставит их всем напоказ. Позже она поняла: кровь парадоксальн