— Тогда, может, вернемся в ваш дом?
— Давайте.
В полной воздуха гостиной Миранды стоял среди пальм стол, а на нем компьютер.
— Этим ноутбуком пользоваться можно? — спросил Габриэль. — Он работает?
— Ну конечно работает, еще как. Там уже и интернет есть.
— То есть вы можете входить в интернет самым обычным образом… хотя мы и так уже в нем.
— Нет, это внутренний интернет «Параллакса».
— О господи. Но какой же в нем смысл?
— Ну это забавно, — обиженно ответила Дженни.
— А есть в вашем внутреннем интернете игра в виртуальную реальность? Что-то вроде «Третьей Жизни», в которой придуманная вами Миранда сможет придумать женщину, отошедшую от реальности еще дальше.
— Не говорите глупостей.
— Ах, Дженни.
— И что это ваше «ах, Дженни» означает?
Габриэль сжал ладонями виски. Как могла она настолько увлечься такой ерундой?
Он понимал, что, того и гляди, ляпнет нечто барристерское и пожалеет об этом, и потому встал, глубоко вздохнул.
— Может быть, поговорим лучше о книгах? — спросил он. — Вы позволите мне взглянуть на ваши? Я мельком видел их, когда мы входили в дом.
Они провели двадцать минут, роясь на ее книжных полках. Габриэль старался не допустить и намека на суждение, он не выказал удивления, даже увидев оттисненное золотом на корешке название стоявшего бок о бок с «Путешествием на корабле „Бигль“» романчика, все действие которого протекало в постели и в магазинах. Он попытался выспросить у Дженни, что ей больше всего нравится в книгах, но она снова стала немногословной.
Габриэль попробовал вернуть веселое настроение, которым знаменовалось начало этого вечера.
— Вот эта книга мне по душе, — сказал он, сняв с полки «Великого Гэтсби». — А вам?
— Да, книга хорошая.
— Вам не кажется, что очень важно любить главного героя романа?
— Наверное.
Казалось, она почувствовала какую-то западню.
— Хотя иногда главный герой может оказаться злодеем — как Дракула, например. Любить его невозможно, так? Достаточно питать к нему интерес.
— Может быть.
— А какая книга нравится вам больше других?
— Не знаю.
— Скажите, что там за мужчина смотрит на нас с другой стороны улицы?
— Что?!
— Вы туда не смотрите, но кто-то стоит там и разглядывает нас. На тротуаре. Он довольно хорошо освещен.
Дженни быстро взглянула в окно.
— Черт. Я его не знаю.
— Хотите, я выйду, поговорю с ним?
— Нет-нет. Это может его разозлить.
— Тогда я задерну шторы?
— Да.
Габриэль задернул шторы эркерного окна, ухитрившись при этом зарыться в них лицом.
— Вы даже не представляете себе, кто это может быть?
— Ну… Не знаю. Никогда его не видела. Правда, в «Параллаксе» есть один человек, который кажется мне немного свихнувшимся. Мы познакомились в интернете, у нас была пара свиданий. Вернее, у Миранды и Джейсона.
— Джейсон — это его…
— Да. Макет. Он сказал, что хочет встретиться со мной в «Подлинной Жизни», а я отказалась, и он разозлился. Стал мне угрожать.
— Чем?
— Сказал, что выяснит, где я живу, и все равно придет ко мне.
— А это возможно?
— Законом это запрещено, но какие-то окольные пути скорее всего существуют. Наверное, он мог бы установить мой сетевой адрес по адресу электронной почты, потом обратиться к провайдеру… Не знаю. Какой-нибудь способ всегда можно найти. Знаете, шпионы и так далее. МИ-пять. Они же это проделывают.
Тут оба услышали, как в замке поворачивается ключ, и Дженни, схватив Габриэля за локоть, воскликнула:
— О господи, Габриэль!
Впервые она назвала его по имени.
— Эй! Дже-е-ен!
Дженни рассмеялась:
— Да это же Тони.
В комнату вошел рослый парень с заплетенными в спадающие на плечи косички волосами.
— О-ох, извини. Не знал, что у тебя гость.
— Габриэль.
Мужчины пожали друг другу руки.
— Здравствуйте. А я Тони. Поесть что-нибудь найдется, Джен? Я проголодался.
— Нет. Мы уходили. Но в холодильнике есть мусака, разогрей ее в микроволновке.
— Отлично.
— Я, пожалуй, пойду, — сказал Габриэль. — Вижу, вы теперь в надежных руках. Как мне поступить, если этот тип все еще там? Врезать ему ногой по заднице?
— Да! Врежьте, и посильнее! И… Габриэль. Ну, вы понимаете, спасибо вам за угощение и за все. Простите, что я была немножко…
— Нет. Это вы меня простите. Я… Вы же понимаете…
— Ну что вы. Это совсем не важно.
— Могу я… Вы понимаете?
При должном умении, подумал Габриэль, такой разговор можно продолжать часами.
— Да, можете, — ответила Дженни.
— У нас остались вопросы…
— О работе.
— Правильно, — сказал Габриэль. — Вопросы, которые нам все еще следует… Вы не дадите мне номер вашего мобильника?
Она продиктовала номер, прибавив:
— Завтра я работаю с позднего утра до раннего вечера.
— Очень хорошо.
Он коснулся губами ее щеки, и вот этот его поступок показался Габриэлю безоговорочно правильным.
Молоток аль-Рашид запустил книгой через всю спальню сына.
— Ну невозможно же читать эту чушь. Попросту невозможно.
— Откуда ты знаешь, что это чушь? Ты ее не читал.
— Да все это знают. Возьми любого из тех, о ком ты все время твердишь. Этот твой Гулам Сарвар. Может, его писанину и проходят в английских школах, но это же жульничество, и ничего больше. И сам он — паршивый консультант по бизнес-менеджменту, типчик себе на уме, а никакой не мусульманин. А Маудуди? Он и ученым-то не был. Журналист! Подстрекатель! Да тот же Кутуб. Всем известно, что он был террористом. Он…
— Он не был террористом, — негромко сказал Хасан. — Напротив. Насер упек его в тюрьму, подверг жестоким пыткам, а после повесил. Он никого не убивал. Тебе стоило бы прочесть «Вехи». Это очень хорошая, очень умная книга.
— Я не обязан читать этих злобных людей, извращающих правду для собственной выгоды. Единственная книга, какая мне нужна, — это Коран.
— Так ведь ты и его никогда не читаешь.
Отец с сыном никогда еще не спорили так открыто, и Молоток понимал, что ему этот спор не выиграть, поскольку сын прочитал куда больше, чем он. Однако Молотка бесила мысль о том, что современные демагоги извращают его прекрасную религию в своих политических целях.
Все началось вполне мирно — Молоток, намеревавшийся лечь сегодня пораньше, заглянул к Хасану, желая убедиться, что сын готов к завтрашнему посещению Букингемского дворца. И обнаружил, что тот снова уткнулся в «Вехи».
— Так или иначе, — сказал Молоток, — у ислама никогда не было политической родины. Это держава разума, прекрасный и совершенный образ жизни. А отвоевывать для себя территорию значит поступать так же, как евреи и христиане. Мы выше этого.
— Когда-то у нас была империя, — заметил Хасан.
— Да, но в ней не было власти, распространявшейся сверху донизу. Закон шариата так и не претворился в жизнь. Да и в любом случае, послушай меня, мой милый Хас, у нас есть наша маленькая община, наша собственная умма — здесь, в нашем доме. Это ты, я и мама. Каждая семья может быть чисто исламским государством. Конечно, было бы лучше, если бы мы обладали целой страной и…
— Они-то как раз и самые худшие — так называемые исламские страны. Диктатуры, королевства, теократии. Неужели тебе не стыдно за них?
Молоток присел на край кровати Хасана.
— Это великая печаль моей религии и моей жизни. Но поскольку ислам и есть Жизнь, единственная жизнь, я принимаю и эти государства, как ее часть. Однако изменить их я не могу. Я хотел бы, чтобы на каком-то повороте истории ислам создал жизнеспособное общество, которому мы могли бы доверять и которое следовало бы учению Пророка. У нас нет церкви, как у христиан, нет даже священников, подобных еврейским раввинам. Мы — люди несколько не от мира сего, этого я не признать не могу.
— Но нам же не обязательно оставаться такими! Мы можем стать частью и этого мира. Почему мы должны быть исключенными из него?
— Ну конечно, мой мальчик, конечно, я желал бы, чтобы в мире существовали страны — так называемые мусульманские или западные, не важно, — которые были бы приемлемыми для истинного мусульманина. Желал бы, чтобы для сохранения нашей правоверности нам не приходилось жить, подобно изгнанникам, в скорлупках наших семей. И это тоже моя великая печаль. Однако тут есть и наша вина. Мы владеем истиной почти полторы тысячи лет, но так и не создали никакого образа жизни — понимаешь? — работающих механизмов государственности, церкви, политики и закона, которые могли бы вдохнуть жизнь в исламское общество. Это очень печально, однако…
— Так ведь еще не поздно! И постарайся ты обойтись без этой твоей «великой печали», без смирения усталого старика! Ты говоришь, что веришь в каждое слово Корана, ну так…
— Конечно верю.
— Так изучи его повнимательнее. Следуй примеру Пророка, неси благую весть миру джахилей.
— Да, но мне нравится Америка! — заявил Молоток. — Нравятся ее фильмы, ее телевидение. Как назывался тот сериал, там еще девушка очень милая играла? Ладно, не важно. Я восхищаюсь наукой Америки, ее… ее дружелюбием! Когда я возвращался из Мексики через Америку, там все были так добры ко мне. В Нью-Йорке, в Колорадо, в Лос-Анджелесе. Люди были гостеприимны и щедры к чужаку, у которого и кожа коричневая, и выговор какой-то смешной. И мне не приходилось ради этого напиваться, или есть их жирную, ни на что не похожую пищу, или смотреть их порнографию, я просто…
— Америка — враг. Точно такой же, какими были для Пророка персы и византийцы. Мы должны освободить ее.
— И как же ты ее освободишь? — поинтересовался Молоток. — Прошибешь самолетом еще одно здание? Перебьешь ее политиков, развалишь армию, а после скажешь: «Вот теперь мы, во имя Божие, создадим истинно исламское государство, которое раскинется от Калифорнии до Нью-Йорка, — хотя, как это сделать на практике, мы пока не знаем, потому что ни разу не пробовали», — так, что ли?