знает.
— Один из ста, — повторила Дженни. — Невероятно.
— Невероятно, но правда. Другое дело, что никто о ней и слышать не хочет. Она постыдна, с ней трудно смириться. Представьте себе, что один из ста орлов непременно рождается слепым. Или один из ста кенгуру — не способным прыгать. Жуткое дело.
— Нет, ну почему же никто не хочет? — сказала Дженни. — Я хочу. Мне жалко Адама. И… ну вы понимаете, таких, как он.
Габриэль вгляделся в лицо Дженни. Глаза ее поблескивали, в них стояли слезы волнения или негодования — он недостаточно знал ее, чтобы точно сказать, чего именно. Но что-то такое было в этой женщине… Ей удавалось затрагивать некую струнку, спрятанную в самой глубине его души.
— Я думаю, человечеству просто стыдно признать, что его, в сущности говоря, наебли, — сказал он. — Простите, Дженни. Простите, как-то само с языка сорвалось.
— Я ведь поезда вожу, Габриэль. Работаю среди мужчин. Если вас что-то выводит из себя, ругайтесь на здоровье. Наебли в чем?
— Наебли генетически.
— Я слушаю.
— Вы знаете, что такое естественный отбор?
— Наверное, когда его проходили в нашей школе, я прогуливала.
— Он выглядит примерно так. Животные виды изменяются потому, что при дублировании клетки, которого требует размножение, происходят мелкие ошибки, а они порождают незначительные отличия в потомстве. Обычно эти изменения умирают вместе с их индивидуальными носителями. Но в одном случае из миллиона такое крошечное изменение наделяет его носителя каким-нибудь преимуществом перед сородичами, он становится предпочтительным при размножении партнером. Изменение передается его потомству, закрепляется в нем. Вид эволюционирует. Для того чтобы иметь лучшие, чем у твоих конкурентов, виды на выживание, тебе требуется лишь крошечное преимущество. Однако предки человека пережили какое-то аномальное изменение. Не микроскопическое, но гигантское. Все, что нам требовалось, — это идти на полшага впереди приматов и плотоядных сухопутных млекопитающих с крепкими зубами. А мы вместо этого произвели на свет Шекспира, Моцарта, Ньютона, Эйнштейна. Нам требовалось всего-навсего чуть больше проворства, чем у гиббона, а мы докатились до Софокла. И оборотной стороной этого колоссального и совершенно ненужного нам преимущества стало то, что геном человека оказался, если воспользоваться нашим любимым техническим термином, ебанутым. Он неустойчив, ущербен — и все потому, что сам себя обогнал. И за то, что все мы так оторвались в развитии от прочих видов, каждый сотый из нас расплачивается по очень высокой цене. Обращается в козла отпущения. В несчастного ублюдка.
— То есть оно передается дальше, это несчастье? Я о шизофрении. Типа, по наследству?
— Да. В большинстве случаев. Если кто-то из твоих родителей страдал этой болезнью, у тебя тоже имеются серьезные шансы обзавестись ею. Она поселяется в семье и живет в ней. Однако целиком и полностью наследственной не является. Бывает, что шизофрения поражает одного из однояйцевых близнецов, обладающих тождественными геномами, и не поражает другого. Поэтому врачи решили, что тут срабатывает что-то еще — то, что они именуют «фактором внешней среды».
— То есть получается, что шизофрения наполовину запрограммирована, наполовину случайна? Действительно странно.
— Я тоже так думаю. Но все это я услышал от врачей, которые лечат Адама. Иногда монтажные соединения мозга складываются так, что человек просто-напросто получает эту болезнь. То есть в то время, когда заканчивается развитие схем его мозга и устанавливается их окончательное соединение. Он обращается в психопата. Другие же люди сохраняют состояние неустойчивого равновесия. Все необходимые схемы у них имеются, однако для развития болезни им требуется какой-то внешний толчок.
— И какой же?
— Самая распространенная причина — наркотики. «План», «кислота», амфетамины. ЛСД синтезировали в своей лаборатории химики, которых исследователи-психиатры попросили дать им наркотик, способный порождать временный психоз. Так что «кислота» очень хорошо работает по этой части. И спиртное. А кроме того, сильнейший стресс, который приводит к тому, что мозг начинает сам вырабатывать примерно такие же химические вещества.
— И эти вещества замыкают одни электрические схемы на другие, так? — спросила Дженни.
— Примерно так.
— Что-то вроде переключения питания на «Кольцевой».
В поезде они почти не разговаривали. Дженни размышляла об услышанном и надеялась, при всей ее жалости к Адаму, что этот вечер не заставит Габриэля забыть о ней. Однако он смотрел в окно, явно уйдя в свои мысли.
— Расскажите мне что-нибудь о вашем детстве, — попросила Дженни, решив не отпускать его далеко от себя. — О самом лучшем, что с вами тогда случилось. Может быть, еще до того, как заболел Адам.
Габриэль повернул к ней лицо — усталое, подумала Дженни.
— О самом лучшем? Ну, по-моему, мы почти всегда были счастливы. Но один случай я запомнил. Краткое мгновение, в сущности. Правда, ребенком я тогда, наверное, уже не был, потому что умел водить машину. Мне было лет восемнадцать, что ли. Я проработал все лето, чтобы оплатить это старенькое орудие смертоубийства. Отдал за него двести фунтов. Работал на ферме, находившейся на другом краю нашего графства. Как-то в воскресенье я поднялся в семь утра, чтобы поехать куда-то, довольно далеко, поиграть в крикет, и уговорил одну девушку отправиться со мной. Мы познакомились на вечеринке. Она была такая красивая — не мне, вообще-то говоря, чета. По счастью, в игре я оказался первым подающим и потом смог посидеть с ней, поговорить, так что она не заскучала. А после мне опять пришлось выйти на поле, и я испугался, что она просто возьмет да и уйдет. Но нет. Она осталась. После игры все мы отправились в паб, пили пиво, и я вдруг сообразил, что давно уже не был дома, около месяца, потому что работал, ну и позвонил из паба, и мама сказала, что, если я сумею за час добраться до дома, она сохранит для меня ужин. И я представил себе свежие овощи из нашего огорода. А девушка сказала, что не прочь поехать со мной, и хотя время уже шло к девяти, было еще светло. Помню, как я вел машину по узким улочкам, стекла в ней были опущены, воздух пах боярышником и бутенем, я смотрел, как садится солнце, и ехал немного быстрее обычного, и, наконец, начал узнавать окрестности и сказал девушке, что в карту можно больше не заглядывать. Мы въехали в нашу деревню, и в свете моих фар заплясали ночные бабочки и комары. Больше ничего не случилось. Я даже не поцеловал ее. Как раз поэтому все и было так чудесно. Все только начиналось. Пребывало в совершенном равновесии, казалось безупречным. Отец был жив. Ничего плохого еще не случилось.
Дженни улыбнулась:
— Понимаю.
— А что было лучшим у вас?
— Отец однажды вернулся и сказал, что останется навсегда.
— Но не остался.
— Нет.
— Сколько вам тогда было?
— Пять лет.
Габриэль вздохнул:
— Простите.
На станции «Виктория» Дженни сказала, что доедет по «Кольцевой» до Паддингтонского вокзала, а оттуда отправится поездом в Дрейтон-Грин.
— Я провожу вас до дома, — сказал Габриэль. — Время позднее.
— Что за глупости? Мне не шестнадцать лет.
— Да, но мне хочется.
И она ответила, почти не замявшись:
— Тогда поехали.
До Купер-роуд они добрались перед самой полночью, у двери дома Дженни Габриэль пожелал ей спокойной ночи.
— Увы, поговорить о вашем деле нам так и не удалось, — сказал он.
Дженни, уже вставив в замок ключ, обернулась к нему и сказала:
— Так давайте встретимся еще раз.
— Может быть, завтра вечером? — сказал, напрочь забыв о Топпингах, Габриэль.
— Когда хотите, — ответила Дженни. Во всяком случае, Габриэль решил, что ответила она именно так, — наверняка сказать было трудно, потому что говорила Дженни, уже прижав губы к его губам. Он провел ладонями по ее спине и, спустившись до бедер, прижал Дженни к себе.
И тут заметил краешком глаза мужчину, смотревшего на них с другой стороны улицы. Габриэль прошептал ей на ухо:
— Вы не попросите Тони выйти на секунду?
— Зачем? Опять тот мужчина?
— Чшш. Просто попросите его выйти.
Ожидая Тони, Габриэль старался вести себя так, чтобы соглядатай не понял, что его засекли. Смотрел на закрытую дверь, поглядывал на часы, притопывал ногами, словно пытаясь согреть их, В общем, делал вид, будто ждет кого-то. Наконец Тони высунул голову наружу.
— Тут один тип следит за домом, — сказал Габриэль. — За Дженни. Давайте изловим его. Это все тот же, вчерашний.
— Понял. Давайте.
Когда они стали перебегать улицу, тип выскочил из теней и дал стрекача. Однако в Тони еще сохранилось много чего от бегуна на 400 метров, и на углу Драйден-авеню он беглеца сграбастал. Через несколько секунд подбежал и Габриэль, и они прижали незнакомца спиной к фонарному столбу.
— Ты что тут делал? — спросил Тони.
— Ничего. Я просто…
— Ваше имя? — спросил Габриэль.
— Джейсон.
— Так я и думал. Это не игра. Как бы вас ни звали на самом деле, это не игра. Миранды, девушки, которая вам нужна, не существует.
— Я знаю.
— На самом деле Миранда — старый мужчина. Даже не женщина.
— Как скажете.
— Сунешься сюда еще раз — я тебе голову, на хер, отшибу, — пообещал Тони.
— Вернитесь в реальный мир, — посоветовал Габриэль. — И держитесь за него покрепче, мать вашу.
— Простите. Я больше не приду, обещаю.
— Да уж лучше не приходи, на хер, — сказал Тони.
— И плюньте вы на игру, — сказал Габриэль. — Выбросьте ее, к чертям, на помойку. Нет никакой Миранды.
Они отпустили пленника, и тот побежал к станции. Тони с Габриэлем пошли по Купер-роуд назад, к дому.
— А вы-то чего возвращаетесь? — спросил Тони.
— Да просто… Я… Вообще говоря, не знаю.
— Небось, хотите еще разок мою сестру поцеловать, а?
— Наверное, — признал Габриэль.
— Ладно, но только в дом я вас не впущу, приятель.