Его видели однажды – старики говорили, что из пасти его падали зубы, но каждый, упав, шевелился, вгрызался в землю и выл.
Солома на стенах зашевелилась. Под потолком с шорохом упали сухие пауки – но, когда Ниф-Ниф взглянул, они исчезли. Хижина – или нечто, что притворялось хижиной – начала трепетать, как орган живого существа. Волк за дверью засмеялся. Смех его был – не хохотом, а будто кто-то вдалеке резал верёвку из жил.
– Я подую, поросёночек.
И Он дунул.
Первый раз – и стена на западной стороне разлетелась. Но не в клочья – она будто растворилась, и на её месте возник глаз. Огромный. Жёлтый. И он видел.
Ниф-Ниф закричал. Нож выскользнул из копыта. Солома закружилась в воздухе, как мёртвые бабочки. Волк вошёл – не физически, нет. Его морда просочилась сквозь щели, как дым, как запах.
И Ниф-Ниф понял, что всё это – его собственная голова. Он никогда не выходил из неё. Он всегда был в этом доме, и волк всегда ждал за дверью.
Он побежал. Без оглядки, через стену, не видя дороги. Лес отступал, но только на время. За спиной гремел смешок – теперь уже внутри него. Волк не преследовал его – волк был в нём.
А дом? Дом остался стоять. Только глаз медленно закрылся. А потом исчез вовсе.
В деревне на следующее утро говорили, что поросёнок Ниф-Ниф убежал к братьям. Босой, визжащий, обмотанный соломой, с глазами, полными ужаса. Только никто не заметил – солома эта была вся в крови. Не его.
Глава II. Лес, что дышит
Нуф-Нуф построил себе дом из дерева. Он считал себя мастером – его копыта ловко справлялись с топором, глаза были зорки, а уверенность – крепче дуба. Дом стоял в глубине леса, среди тёмных, скрипящих деревьев, что сгибались под тяжестью собственной истории. Он выстругал ставни, резал балки, сколачивал доски под музыку ветра и крики ворон. Только иногда в этой музыке проскальзывало что-то лишнее – шелест, будто дерево скребло дерево. Как ноготь скреб ноготь.
Но Нуф-Нуф не придавал этому значения.
– Главное – прочность, – говорил он. – Пусть братец Ниф-Ниф дрожит в своей соломе и мямлит про глаз в стене. Моё дерево не боится ветра. Ни зверя. Ни демона.
Он не знал, что дерево, из которого он строил дом, не было мёртвым. Оно помнило. Это был старый дубовый лес – «Захребетная чаща», как звали его в старых фолиантах, найденных в погребах заброшенного монастыря. Местные не рубили лес. Не потому, что боялись – потому что знали, что древесина дышит, если к ней прислониться ухом. Там, под корой, – голоса.
В одну мрачную ночь, когда небо было тяжелым, как крышка гроба, постучали в дверь.
– Тук-тук. Тук. Тук.
Нуф-Нуф открыл глаза. Он не спал, просто лежал в полудрёме. В ушах стучала кровь, как барабаны ритуала. Постукивание было… знакомым. Три удара. Как у Ниф-Нифа. Он вскочил. Подбежал к окну. Тьма смотрела в ответ, и в этой тьме – отсутствие. Как если бы что-то стояло, но не отражалось.
Потом – голос. Вкрадчивый, будто ласкающий ухо холодным дыханием:
– Поросенок… пустишь?
Нуф-Нуф взял топор. Настоящий, тяжёлый, с железным лезвием, покрытым пятнами от сока деревьев. Он прошёл к двери.
– Иди прочь, – сказал он, но голос вышел неуверенным.
Снаружи послышалось дыхание. Но не животного. Оно было ритмичным, с посторонним скрипом. Будто что-то дышало с трещоткой в лёгких, с гниением.
– Твой брат был вкусен, – прошептали. – Солома застревала в зубах. А ты – хрустящий будешь, поросенок.
И тогда Нуф-Нуф дёрнул щеколду и заорал:
– Пробуй! Мой дом крепкий! Ты не сдуешь его, волчара!
Но за дверью был не просто волк.
Он дунул. И дом не развалился – заскрипел. Изнутри. Доски заплакали смолой. Стены покрылись трещинами – не от силы ветра, а от памяти. Дерево, из которого был дом, вспомнило, как его рубили, как оно гнило в сырости, как вросшие в него гвозди кричали в мрак. Из углов комнаты послышались вздохи. Лестница, ведущая на чердак, опустилась сама собой, как язык изо рта мертвеца.
Нуф-Нуф побежал вверх. Топор – с ним. Он думал – на чердаке он переждёт. Но под ногами пол застонал. Половицы тряслись, как ладони больного.
Из стены вытекло лицо. Не волчье. Лицо из древесных жил – с закрытыми глазами, без рта, с узлом веток вместо носа. Оно двигалось, как будто дерево рожало что-то изнутри.
И в этот момент послышался голос брата. Ниф-Нифа.
– Он в доме… он внутри…
– Ты сдох, – закричал Нуф-Нуф. – Я видел тебя!
– Не совсем, – донеслось из стен. – Я пустил его внутрь. Пустил по ошибке. Теперь он хочет и тебя.
Сквозь щели в полу потянулись корни – сухие, как жилы, но живые. Они тянулись к нему, обвивались вокруг копыт. Нуф-Нуф рубил их топором, но на каждый срубленный росло три. И все шептали. Он слышал: шшшш… нуфнуф… нуффффф…
Стук. Снова.
– Я подую, – раздался за дверью голос. – И ты увидишь, что внутри.
Он дунул. Дом выстоял – но дерево взорвалось изнутри памятью.Чердак сжался, потолок стал капать смолой. В ней плавали глаза. Один глаз – узнаваемый, с косым зрачком и золотистой радужкой – волчий. Он наблюдал за Нуф-Нуфом из самой стены, как зрачок мира.
Он не выдержал. Выпрыгнул в окно.
Лес принял его, как утроба. Он бежал – и слышал за собой смех, шорох, дыхание. Он чувствовал, что больше не один. Тень, которая была волком, теперь входила в его мысли. В каждый страх. В каждый шрам.
Он побежал к каменному дому Наф-Нафа.
И там, в этой якобы надёжной твердыне, должно было начаться нечто совсем иное.
Глава III. Дом, где время зашло в тупик
Наф-Наф был горд: его дом был выложен из тяжёлого серого камня, который он сам добывал в старом карьере, о котором местные старались не говорить. Говорили, что камень тот холоден даже в жару, что его нельзя освящать, и что в его трещинах что-то движется ночью. Но Наф-Наф был практичен и высокомерен – он не верил в суеверия. Он верил в расчёт, в чертежи и в здравый смысл.
Камни ложились, как по воле архитектора, выстроенные строго, под прямыми углами. Только один из них никак не хотел сидеть в стене – каждый раз соскальзывал, падал и глухо стонал, будто не хотел быть частью этого дома. Наф-Наф назвал его «трусливый камень» и вбил его в стену с мясом – грубо, с гвоздями, скобами, шипами.
С тех пор по ночам он слышал, как дом дышит.
Когда Ниф-Ниф прибежал – облепленный соломой, с глазами, полными безумия, и шёпотом, полным чужих слов, – Наф-Наф запер за ним дверь на три щеколды.
– Ты в бреду, – сказал он. – Волк – это просто зверь. Сильный, умный, но зверь. Он не дух. Не демон. Просто голод.
Но голос Ниф-Нифа стал вдруг чужим.
– А если голод вечен, братец? Если он не умирает с плотью, а переходит, как дым?
Через час прибежал Нуф-Нуф. Он не говорил ничего – просто рухнул на пол, скрючившись, и шептал:
– Стены шепчут… дерево плачет… он во мне… он рядом…
Наф-Наф пытался говорить с ними. Напоить. Успокоить. Но каждый взгляд братьев был направлен в угол, в то место, где лежал трусливый камень. А потом они начали слышать.
Первый шёпот пришёл с полок. Потом – из труб. Из подвала.
– Впусти меня…
Наф-Наф схватил молоток и ритуальный мешочек, найденный однажды среди камней в том самом карьере – внутри мешочка было что-то, что скрипело без движения. Он не хотел использовать его. Но в ту ночь – использовал.
Он прошёл в подвал.
Подвал был ниже, чем он помнил. Каменные ступени уходили вниз всё дальше, как будто дом стал глубже, чем должен быть. Влага капала с потолка. Свет факела дрожал.
И на нижней стене – камень. Тот самый. Весь в трещинах. Из них сочился чёрный пар. Он пах гарью, болотом, соломой и кровью. Камень пульсировал. На его поверхности проступил узор, похожий на улыбку.
– Поросенок… ты всё же впустишь…
Голос был уже внутри.
Наф-Наф ударил по камню мешочком.
Скрежет. Трещины. Тьма засмеялась.
Наверху заорали братья.
Он выбежал из подвала. Комната была пустой.
На стенах – следы копыт, оставленные вверх по потолку. Они ушли. Куда – он не знал. Только догадывался.
И тогда он закрыл дом.
Заколотил окна.
Запер двери.
Зажёг свечи в каждой комнате.
Каждый день был одинаков. Он ел, чертил схемы, обновлял заклятия, шептал защитные формулы на старом языке, которого не учил, но всегда знал.
Иногда стены дышали.
Иногда камни двигались.
Иногда он слышал, как кто-то ходит по потолку.
Но он держался.
До той ночи.
Когда в дверь снова постучали.
– Тук. Тук. Тук.
Он встал, не дыша. Дверь дрожала. Дом напрягся, как мышца перед спазмом.
– Я подую, поросенок…
Наф-Наф прижал ухо к стене. И там, внутри камня, услышал голос своих братьев. Они пели. Тихо. Словно в хоре.
«Не в камне спасение, его уже нет,
Не в разуме – крепость, он не ответ.
Он снаружи, он внутри, ты только смотри,
Он – в тебе, Наф-Наф, только дверь отопри.»
Он понял, что дом был ловушкой.Не для волка – для него.
Он не строил дом – его построили через него.
Наф-Наф закричал.
И камень под ногами провалился.
Глава IV. Архитектор
Наф-Наф падал.
Долго.
Сначала – в темноту, вязкую и тихую, как вода. Потом – в свет, глухой, болезненный, пахнущий серой и каменной пылью. Наконец – в себя, или в то, что осталось от его сознания. Пространство, в которое он провалился, не имело размеров. Оно было сложено из звуков, запахов, криков и фрагментов его детства, перемешанных с уродливо знакомыми вещами: глиняная миска матери, волчий череп на полке, чертеж дома, где все стены сходились в одну точку, и в этой точке – око.
Он открыл глаза. Перед ним был коридор, выложенный тем же камнем, из которого он строил свой дом. Только теперь камень дышал. Он поднимался и опускался, как грудь спящего гиганта. На стенах – рисунки, похожие на наскальные. Поросята, распятые в форме пентаграммы. Волк, обнимающий себя множеством лап. Кольцо из глаз. Молящиеся деревья.