Однажды утром старик вышел к колодцу. Воды там уже не было, только чёрная гладь на дне – как зрачок умирающего зверя. Он наклонился – и услышал, как кто-то зовёт его по имени, но голос был его же, только детский, потерянный.
С тех пор он не утолял жажду.
На следующий день пришла собака. Жучка. Уже давно издохшая и закопанная под яблоней. Она шла, хромая, с вывернутой лапой и пустыми глазами. Бабка молча впустила её в круг. Она легла у репки и начала рыть землю перед ней, как будто слышала сердце, бьющееся в глубине.
Иногда, когда репка содрогалась, на её кожуре проступали следы рук – будто кто-то изнутри давил, царапал, умолял. Но стоило моргнуть – и они исчезали.
– Поможешь, подруга? Помнишь, как мы ловили мышей в сарае? Всё возвращается. Всё вылезает.Старик позвал Жучку:
Жучка взвыла. Хрипло, по-собачьи. Но в этом вое был человеческий отголосок.
Репка стала гнить. Но не умирала. Она воняла, как мертвец, забытый в поле в солнечную погоду. Листья расползались, и в них кишели мелкие белые черви – безглазые, с лицами младенцев. Внучку стало невозможно удерживать в доме – она смеялась, когда они ползали по рукам.
– Они щекочут, дедушка, – говорила она. – Они шепчут. Там под землей… там мама.
Старик не ответил. Он и сам слышал голос. Временами – голос дочери. А иногда – свой собственный, но со стороны, как будто он уже умер, а кто-то лишь надел его оболочку.
К вечеру земля треснула. Из-под репки вырвался пар – тяжёлый, липкий. И из него вышло нечто.
Кот. Рыжий, как и прежде. Но с лишним глазом на лбу. Он подошёл, сел, и заговорил.
– Ещё одного зови, – сказал он. – Иначе корень не отпустит. Он требует замыкания круга.
– Кого? – хрипло выдавил старик.
Кот вылизал лапу, и его язык был раздвоенным.
– Ту, что маленькая. Та, что последняя. Та, что не боится.
Они нашли мышку у колодца. Она грызла кости. Маленькая, с глазами, полными разума. Она не убежала, когда бабка протянула руку. Она просто смотрела.
– Всё готово, – прошептала внучка. – Теперь мы можем вытянуть.
– Не вытянуть, – сказал кот. – Открыть.
В ту ночь огород стал другим. Репка больше не была овощем. Она была плодом, вызревшим на страданиях. Её поверхность покрыли знаки – руны, которых никто не учил. Воздух застыл, как перед бурей. Живое не приближалось. Даже ветер замер.
Старик стоял впереди. За ним – бабка. Потом внучка. Жучка. Кот. Мышка.
Шестеро.
– Раз, два… тянем, – сказал он.
И они потянули.
Земля вздрогнула.
Глава III: То, что под кожурой
Сначала был треск. Не земной – не тот, что издаёт сухая древесина под ногами или старый череп под лопатой. Это был треск изнутри реальности – хруст ткани мира, словно кто-то сжимал его, как гнилую пергаментную обложку.
Репка пошатнулась. Под ней земля вспухла, как от нарыва. Воздух задрожал, потемнел, как в момент солнечного затмения. Листья на краю огорода свернулись в трубочки и зашипели. Жучка зарычала, кот выгнул спину, а мышка… заплакала. Маленьким, тонким, почти человеческим плачем.
Старик, бабка, внучка и вся череда существ – как заколдованная карусель, стояли в кругу, напряжённо вцепившись в дрожащий клубень. Все тянули. И когда они сделали последний рывок, репка вырвалась.
Но корней под ней не было.
Из земли выскочила не нога. Не коготь. Не щупальце. Пустота. Живая, давящая, с пульсирующими краями. Она не вылезла – она развернулась, как воронка. Чёрная дыра, не в небо, а вглубь. Открытая пасть, сочащаяся запахом старой крови, мокрой глины и чего-то гораздо древнее – памяти, которую земля больше не могла удерживать.
Репка каталась по земле, а из расщелины бил свет – бледный, болезненный, как лунный на разрезанном теле. Она шептала. Говорила на языке, от которого слёзы текли по щекам. Старик зажал уши – но звук был не снаружи. Он шёл изнутри его черепа.
– Что мы сделали… – выдохнула бабка. Она пыталась отползти, но ноги не двигались. Внучка стояла неподвижно, голова её была наклонена вбок, будто к чему-то прислушивалась.
Кот подошёл к краю расщелины и посмотрел вниз.
– Я знал, что оно здесь, – сказал он. – Но не думал, что так глубоко. Или, наоборот, так близко.
Жучка начала рыть, будто надеясь, что под пустотой есть что-то ещё. Но лапы утонули в чёрной пыли.
Мышка исчезла. Просто пропала, без звука. Без следа.
Из зияющей дыры начало выползать нечто. Не тело. Скорее, идея тела, его кривое отражение. Она не имела формы – она имела волю. Первое, что увидели – глаза. Их было множество. Они не моргали. Смотрели не на людей – в них. Видели не лица, а все мысли, страхи, память.
– Это… я? – хрипло прошептал старик.
Существо шагнуло наружу. Там, где оно проходило, земля не проваливалась – она менялась. Превращалась в серую, гудящую ткань, покрытую сетью жил, по которым текло что-то густое, цвета слепоты.
– Ты его позвал, – прошептал кот. – Не в этот раз. Давно. Когда впервые солгал себе. Когда забыл, что закопал.
– Я ничего не… – задыхался старик.
– Именно это и было приглашением, – сказал голос. Голос, исходящий изнутри репки. Голос его умершей жены. И дочери. И самого старика, в том возрасте, когда он ещё не знал слова «прощение».
Бабка упала на колени. Она смотрела в лицо твари – если это было лицо – и начала молиться. Но молитва заворачивалась внутрь, становилась набором нелепых слогов, пустых, как песок в кармане утопленника.
– Оно вытянулось, но не из земли, – сказала внучка. – Оно вытянулось из нас.
Существо медленно склонилось к старому дому. Прикоснулось. Дом сгорел. Без пламени. Он просто исчез – осталась только форма из пепла, развеянного безветрием.
Репка больше не светилась. Она сгнила в секунду. А на её месте – в лунной яме – лежал свёрнутый свиток, и он был из человеческой кожи.
Кот подошёл к нему, осторожно потянул когтем, и прочёл.
– Это не конец, – сказал он. – Это начало списка.
– Чего?
– Тех, кто ещё должен тянуть.
Старик упал. Он видел не землю, а коридоры, ведущие вниз. Там было много таких, как он. Все тянули. Кто-то – десятки лет. Кто-то – душу. Кто-то – время.
А репка, которую он считал чудом, была всего лишь звоночком. Щупальцем. Кончиком языка, который хотел почувствовать вкус страха.
Глубоко под огородом, в старых слоях земли, что-то зашевелилось.
Оно почувствовало: дверь приоткрылась.
Осталось только распахнуть её шире.
Глава IV: Вкусы глубины
В ту ночь время перестало быть прямым. Минуты начали скручиваться в кольца, часы – стекать вниз, как воск с горящей свечи. Утро не пришло. Просто потемнело сильнее.
Старик больше не видел огорода. Вместо него – пространство, заваленное тенями. В центре которого зияла дыра, над которой медленно кружил кот. Но теперь у него не было глаз – только чёрные капли, стекающие по морде. Он мяукал, не открывая рта.
Репка исчезла, но запах остался. Он въелся в воздух – металлический, как кровь, и пряный, как высохшие молитвы. Этот запах стал основой мира. Старик чувствовал его в себе. В лёгких. В сердце.
Он сидел и ждал, потому что больше ничего не знал. Ни слова, ни мысли. Только одно чувство – будто кто-то в нём его пожирает. Тихо. С благодарностью. Изнутри.
Бабка пыталась связать вышивку на белом полотне, но каждая петля превращалась в знак, которого она не знала. Символы были подвижны, как живые. Они шевелились у неё на коленях, шептали, перекликались. Один из них полз к сердцу, оставляя за собой след из сажи и крови.
Она не отрывала взгляд. Знала: если бросить – будет хуже.
– Всё это было, – шептала она. – Мы просто забыли. Репка – как гвоздь в крышку, которую мы не заколотили до конца…
Внучка больше не говорила. Она стояла у самой кромки бездны, вытянув руку. Пальцы её дрожали, будто через них проходил ток. Иногда она смеялась. Но не как ребёнок – как старуха. Смех её звенел, как тонкий металл, и отражался в каждом углу пространства.
– Мама идёт, – прошептала она однажды. – Она вся из голосов.
И тогда земля у края начала судорожно дышать. Из-под неё вырвались звуки – колыбельные, плач, обрывки речей, шум молитв. Всё одновременно. Всё – знакомое, но искажённое.
Жучка лежала, вытянув лапы, и тихо скребла землю. Она пыталась откопать что-то – или закопать себя. Её шерсть начала отпадать клочьями. Изнутри поднималось свечение – бледное, как сгнивший гриб. В глазах её больше не было страха. Только покорность.
Он знал, как всё закончится. Он всегда знал.
Существо, что вышло из-под репки, больше не скрывалось. Оно сидело на корне мира – на его изнанке. Видимое только краем глаза. Оно говорило, но не голосом. Его слова были вкусами, цветами, забытыми прикосновениями. Оно кормилище – не зверь, не демон. Оно – то, что впитывает боль, как корень – воду.
И теперь, наконец, наелось достаточно, чтобы начать расти вверх.
– Они будут сажать новые, – сказал кот, чёрными слезами глядя на старика. – В других деревнях. В других домах. Люди любят простые истории. Простые действия. Потянул – вытянул. Только вот никто не спрашивает, что они вытягивают.
– Как это остановить? – прохрипел старик, держась за грудь, где уже не билось сердце, а только шевелилось что-то чужое.
– Никак, – ответил кот. – Мы – лишь тени их любопытства. Их рук. Они всегда хотят дотянуться до глубины. А в глубине – только тьма и корни.
Бабка закончила вышивку. Она подняла полотно – и в воздухе открылось окно. Не окно в мир. Окно наружу, из мира. Сквозь него они увидели деревню. Покойников. Людей, тянущих что-то из земли – снова и снова. Репки. Картошки. Ямы. Молчаливые поколения, вытаскивающие нечто и забывающие его, прежде чем успеют испугаться.
– Мы звенья, – прошептала бабка. – Мы не первые. Мы не последние.
Старик подошёл к бездне. Заглянул в неё. И в ней увидел себя. Но не того, кто тянул репку. А того, кто из неё вышел. С глазами, полными голода.