И репка снова росла.
На старом месте. На новой земле. В другом огороде.
Её верхушка уже видна. Листья дрожат от дыхания.
И кто-то, где-то, уже тянется рукой к ней.
– Посадил дед репку…
Глава V: Семя
Прошло много лет. Или несколько дней. Никто не знает, как долго длится пауза после пробуждения. Всё, что было, ушло под землю, как вода после наводнения – в трещины, в норы, в пустоты между словами.
О деревне Костянцево теперь не вспоминали. Она исчезла с карт. Поля заросли крапивой, колодцы высохли, дороги поросли мхом. Только старый ветер, пролетая над этими местами, иногда приносил запах – гнили, соли, и чего-то похожего на молоко, но с привкусом тлена.
И в одной далёкой деревне, на новом огороде, мальчик в сапогах копал землю.
Он не знал, почему именно здесь. Дед велел сажать морковку, но рука сама потянулась за маленьким, сухим семечком. Оно было тёплым, когда он взял его. И странно пульсировало.
Он посадил его в самую середину грядки. Присыпал землёй. Полил.
И забыл.
Старик из той первой истории больше не просыпался. Его тело лежало на границе между мирами, но мысль жила. Он не помнил имени, но помнил вкус тьмы, вкус корней, которые пьют не воду, а человеческое забвение. Он видел – из глубины. Снизу. С того места, куда падает всё: страх, ложь, любовь, память.
Он смотрел вверх – и ждал. Он знал, что репка вырастет.
Мальчик пришёл через неделю.
Там, где было семечко, теперь торчала верхушка. Жёлтая, слегка блестящая, с листьями, как из кожи. Он наклонился и потрогал её. Она отозвалась. Теплом. Или мурашками. Он не испугался – наоборот, почувствовал, что это что-то своё.
Он позвал:
– Мама, смотри, как выросла!
Мать вышла из дома. Женщина с усталым лицом, с тенью одиночества в глазах.
– Что это? – спросила она.
– Репка, – ответил мальчик. – Можно попробовать выдернуть?
Они тянули. Тихо смеялись. Не замечали, как воздух стал густым. Как тени деревьев меняли направление. Как ворон, сидящий на проводах, развернулся головой назад.
Они тянули.
Подошёл отец.
Потом бабушка.
Кот из соседнего двора – тот, что никогда не подходил близко – сел рядом. Лизнул лапу. И не моргал.
Последней пришла мышка. Маленькая, с белым пятнышком на спине, как будто меткой. Она встала на задние лапки – и всё затихло.
– Ну, потянем! – сказал отец.
Репка заскрипела. Как крышка гроба.
И тогда – в момент, когда корень должен был вырваться – земля засветилась изнутри. Непривычным светом – не от Бога, и не от Солнца, а из тех глубин, куда не доходит свет вообще. Там, где копятся забытые чувства, несказанные слова, сны, которых стыдятся. Оттуда – струился свет без цвета.
Листья репки зашевелились. Как пальцы. Как рты.
Мальчик посмотрел вниз.
И понял.
– Это не я её посадил. Это она – меня ждала.
Под их ногами треснула земля. Но никто не отшатнулся. Ни один не закричал. Потому что в тот момент каждый вспомнил – он уже это делал.
Где-то. В другом теле. В другой сказке.
– Посадил дед репку, – шептали голоса под корнями.
– Посадил дед…
– …посадил…
– …посадил…
Ночь упала сразу, без перехода. Репка исчезла. На её месте осталась только вмятина в форме сердца.
И ворон сказал:
– Следующий.
О рыбаке и бездне
Глава I. Треснувшая гладь
Он жил с нею у самого чёрного моря.
Не в сказке – в проклятии.
Избушка их стояла на глинистом пригорке, изъеденная солью, с покосившейся крышей и деревянными крестами окон на изъеденных временем стенах. Старик каждый день уходил к морю – не чтобы просто ловить рыбу, а чтобы выжить. Его жена, старая, слепая на один глаз, сидела у очага и говорила с кем-то, кого он не видел. Иногда с печкой. Иногда – с пустым углом.
– Море тебя заберёт, – шептала она, щелкая пальцами. – Как забрало брата моего. Как мать. Оно не отпускает.
Он не отвечал. Но с каждым днём его взгляд становился мутнее, как вода в сетях.
Это случилось на пятый день чёрной луны. Старик закинул сеть – и та сразу натянулась, будто зацепила нечто живое и огромное. Он тянул её медленно, с усилием. Море вдруг стихло. Ни шума, ни плеска. Только сердце в груди билось – не его, а как будто чужое, под водой.
Он вытащил рыбку.
Она была не золотая – скорее, цвета старой бронзы, облезлая, с чешуей, как у дохлой. Изо рта её свисали водоросли. Глаза были похожи на человеческие. Старик увидел в них своё лицо. И лицо старухи. И лицо третье – незнакомое, мёртвое, будто давно сгнившее.
Рыбка заговорила.
– Отпусти, старче, – голос был глухой, как ветер под землёй. – Исполню одно желание.
Старик не испугался. Или уже разучился бояться. Он глянул в сторону берега – и словно услышал, как из дома старуха кричит, щёлкает пальцами, зовёт его именем, которого он не слышал уже сорок лет.
– Ты можешь дать хлеб?
– Я могу дать всё, – прошептала рыбка. – Но всякое "всё" требует платы.
Он отпустил её.
И море снова пошло волнами.
Когда он вернулся домой, старуха уже знала.
Она стояла в дверях, глаза её были закатаны, губы тряслись.
– Ты говорил с Ней, – прошептала она. – С той, что лежит на дне.
Он кивнул.
– И что ты попросил?
– Хлеба. Чтобы было тепло. Чтобы рыба попадала в сети.
Она зашипела, словно змея.
– Дурак. Её нельзя просить о малом. Она не слышит малого. Проси больше. Она любит жадных. Она помнит жадных. Ты хочешь, чтобы я гнила здесь? Чтобы дом развалился? Чтобы мы ели глину? Вернись. Проси большего. Проси дом!
Старик молчал.
Но ночью он не спал. В окне стояла вода. Не туман. Не дождь. Именно вода, по стеклу медленно ползли рыбы – без глаз. И в темноте слышался голос.
– Второе желание.
– Второе.
– Второе.
На следующий день он снова пошёл к морю.
Он не бросал сеть. Он просто звал.
– Рыбка, рыбка, – шептал он. – Приди. Старуха хочет быть хозяйкой избы новой.
Вода вспухла. Из пены поднялась та же тень, та же рыбья плоть с лицом человека.
– Она хочет большего, – прошептала рыбка. – Ей придётся платить.
– Чем?
– Тобой.
Он не ответил.
Рыбка исчезла.
Но когда он вернулся домой – изба была новой. Дерево свежее. Очаг горячий. На столе – мясо, которого он не приносил. Старуха сидела у окна и смеялась, как молодуха.
Только в зеркале отражался не он.
А кто-то другой.
С глазами, как у рыбки.
Глава II. Голодные стены
На следующее утро старик проснулся не от крика чаек и не от шума волн – его разбудило дыхание. Тяжёлое, сырое, будто кто-то сидел у самого уха и вдыхал его сон.
Он резко сел на кровати.
Вокруг было слишком тихо.
Изба, обновлённая по воле морской твари, казалась чужой. Стены – гладкие, как кожа. Доски – тёплые, как живая плоть. Где-то в углу капала вода, хотя дождя не было уже неделю.
Он подошёл к окну. Стекло было мутным, как глаза дохлой рыбы. И в нём он снова увидел не своё отражение. Это лицо снова смотрело на него – чуть вытянутое, с пустыми зрачками, в которых медленно вращались капли чернильной бездны.
Он закрыл глаза. Сжал кулаки. Но за спиной уже раздались шаги.
– Ну? – сказала старуха. – Гляди, как всё преобразилось. Тепло, чисто. Мясо мягкое. Я даже снова чувствую ноги.
Он не ответил.
Она подошла ближе. Рука её была костлявой, как всегда. Но теперь на пальцах росли тонкие перепонки. Он это заметил мельком – и не сказал ничего. Просто отвернулся.
– Она даёт. Ты видишь, даёт. А ты, болван, всё боишься. Надо дальше. Надо больше. Мне тесно тут. Я чувствую, как стены за мной дышат. Я знаю: она слышит меня.
Он хотел сказать "нет". Хотел уйти. Но в груди было чувство, будто там поселилась мокрая тина, и с каждым вдохом что-то изнутри пыталось вылезти.
Ночью он не спал.
Он слышал, как в стенах избы кто-то шепчет. Голоса были тонкие, как у детей, но говорили слова, которых он не понимал. Иногда – рычали. Иногда – царапались.
А потом – в полночь – стена начала пульсировать.
Он вышел на улицу, босой, с единственным фонарем. Море было спокойным. Но берег… Берег шевелился.
Из песка тянулись пальцы и руки.
Голые, человеческие. С когтями. С камнями вместо ногтей. Они шарили, искали. Одна рука поймала дохлую чайку и затянула под песок.
Он не кричал.
Утром старуха сказала:
– Я теперь знатной дворянкой хочу быть. Чтобы были слуги, чтобы звон колокольный, чтобы золото в сундуках, и чтобы каждый знал моё имя и трепетал перед ним.
– Это не игрушки, – прохрипел старик. – Она старше времени. Это не дар – это ловушка.
– Не богохульствуй, – процедила старуха и щелкнула зубами. – Иди к морю. Проси.
Он пошёл.
В этот раз он не звал.
Он просто стоял по колено в чёрной воде и ждал. И она пришла.
Не с плеском. С шёпотом. Словно мир прогнулся перед её приближением.
Из воды вышло нечто, что когда-то было рыбкой.
Теперь это была тень. Из морских водорослей и глаз. Без рта. Без плавников. Лишь влажная плоть, переливающаяся золотом и кровью.
– Ещё? – прозвучало сразу в его голове.
– Ещё, – пробормотал он. – Она хочет… дворянство.
– Она станет выше. Ты – ниже. Всё имеет устье. Ты – дно.
Старик ничего не понял. Но знал: заплатит. Он уже заплатил. Он – только оболочка. Всё важное в нём давно сгнило.
Он вернулся – и увидел.
Дом исчез.
На его месте – усадьба. Высокая, чёрная, с башнями, обмотанными цепями. Вороные кони, с гривой чернее бездны стояли у крыльца. В окнах – свечи, чьи языки пламени дрожали, будто бы их кто-то выдыхал.
Старуха стояла на лестнице.
Но это была уже не совсем она.
Одежда – бархат, с мехом и золочёной отделкой. Глаза – пустые, как чёрные жемчужины. А лицо… с каждой минутой всё больше теряло человеческие черты.
– Вижу, ты справился, – её голос звучал изнутри черепа, будто эхом.