– Теперь я ближе к Ней. Она шепчет мне. Она даёт силу. Ты чувствуешь, как нас много? Нас теперь двое. Скоро будет трое.
Он понял, о чём она.
Он посмотрел на свои руки – и увидел, что между пальцами растут перепонки.
Глава III. Величие из бездны
Старик больше не чувствовал времени.
Дни слились в единый гнилой кусок, как мёртвая рыба в утреннем тумане. Его руки теперь почти не были руками – между пальцами кожа натянулась, стали отрастать мелкие заострённые косточки, будто зародыши жабр. В зеркале он больше не видел себя. Только водоросли. Только темноту. Только безглазое лицо, смотревшее из глубины.
Старуха, или та, кто была ею, сияла.
В новой усадьбе постоянно горели свечи, хотя никто их не зажигал. Лестницы были кривыми, как позвоночники утопленников. Стены дышали. А в подвале кто-то стонал – медленно, густо, как если бы сам дом задыхался.
Она больше не выходила наружу. Только стояла у окна и говорила с морем. Шептала. Смеялась. Иногда кричала во сне. Иногда – пела.
Старик однажды вошёл в её комнату.
И увидел, что она держит в руках зеркало, в котором не отражалась – но в нём была вода, тёмная, пульсирующая. Внутри что-то двигалось.
– Она показала мне всё, – сказала старуха, не оборачиваясь. – Я была слепа. Я думала, золото, усадьба – это власть. Но она – совсем иная. Она глубже. Она тише. Она не кричит. Она шепчет.
– Что ты хочешь теперь?
Она медленно повернулась. Её лицо уже не скрывало перемен: зубы были острые, язык раздвоенный. Шея покрыта бледной чешуёй.
– Я хочу быть владычицей.
– Морскою?
Она усмехнулась. Её губы уже не сомкнулись полностью – под ними что-то шевелилось, как у медузы.
– Не морскою. Всего. Целого. Последнего. Я хочу, чтобы люди склонялись, как водоросли. Чтобы солнце погасло, и осталась только глубина. И она будет говорить через меня. Я – её уста.
Старик понял, что возвращения нет. Ни для неё. Ни для него.
Он пошёл к морю.
Не чтобы звать. А чтобы попросить прощения.
Он стоял по пояс в ледяной воде, кричал, плакал, просил всё вернуть – избу, нищету, прежние дни, старуху со злобными глазами, но ещё с человеческим сердцем. Хоть что-то.
Но ответ пришёл другой.
Из пены поднялись не рыбки. А тела.
Мертвые, как вековой ил. Они были с выдранными глазами, с ртами, набитыми солью. Кто-то был в рясе, кто-то в военном мундире, кто-то – совсем голый. Их было много. Сотни. И все шептали:
– Она уже внутри.
И тогда он понял, что старуха – лишь сосуд. Лишь первый рупор.
Она использовала желания как лестницу. И теперь поднимается.
На третий день небеса почернели. Солнце стало тусклым, как лампа в гнилой избе. Люди в деревнях начали исчезать. Рыбаки, вернувшиеся с моря, молчали и вскоре уходили обратно – босые, с пустыми глазами, с черными водорослями в волосах.
В церкви в ближайшем поселке иконы заплакали черной влагой. Священник сошел с ума, крича на латыни: "Non est piscis. Est abyssus." – "Это не рыба. Это бездна."
Старуха теперь жила не в доме.
А в монастыре.
Он вырос на месте болота за одну ночь – из чёрного камня, без дверей. Его башни были кривыми, как кости гигантов. Из окон сочилась вода. Люди шли туда сами – как во сне. Старик видел, как они заходят – и не выходят. Иногда изнутри доносилось пение – женское, тянущееся, без слов.
Он знал: если она теперь попросит быть императрицей – это значит, небо падёт.
И тогда он пошёл к морю. В последний раз.
– Рыбка, – шептал он, стоя уже по грудь в воде. – Ты ведь слышишь? Верни всё. Пусть будет корыто. Пусть будет глина и плесень. Пусть будет ругань у печи и щи без соли. Только не это. Не Тьму. Не её.
И тьма пришла.
Но не с моря.
Она – из него.
И поднялась сама рыбка.
Но теперь – она была огромной. Не рыбой. А… реликтом. Как будто глубинный демон, обвившийся кольцами, с сотней глаз, с пастью, из которой текли голоса.
Она не говорила.
Она смотрела.
И старик понял, что не с кем больше торговаться. Он – последний. Все остальные уже внутри неё. Все желания были шагами к открытию врат. Он был не рыбаком. Он был ключом.
Он упал в воду.
И вода его приняла.
Наутро всё исчезло.
Нет усадьбы. Нет монастыря. Нет деревни.
Только у берега – разбитое корыто.
И на нём – рыба. Мёртвая. С гнилью на чешуе.
Глава IV. Жаждущие
Корыто у берега стояло три дня.
На четвёртый его унесло в открытое море.
На пятый – в той деревне, что раньше граничила с болотом, младенец родился без глаз, но с жабрами на шее. Мать сожгла себя на закате.
На шестой – в храме в большом городе чудотворный образ начал истекать водой. Святую икону открыли – под ней была щель, ведущая в глубину.
А на седьмой – желания стали заразными.
Это началось тихо. Были сны.
Люди по всей округе – даже за горами, даже в степях – начали видеть море, которого не было на карте. Во сне они стояли на берегу. Их сети были пусты, но они слышали шёпот:
«Проси. Всё возможно. Только скажи…»
Некоторые просыпались в слезах. Некоторые – с песком в легких. Один мужчина умер, захлебнувшись во сне – и из его лёгких вытащили водоросли.
А потом они начали просить.
Кто-то – здоровья для дочери.
Кто-то – богатства.
Кто-то – мести.
И Тьма давала. Сначала щедро.
Целая деревня в южной долине исчезла за одну ночь. Остался лишь берег. На нём – старые лодки, перевёрнутые, в них – марионетки из водорослей. Люди, чьи кости были заменены мягкой плетью. Они шевелились на ветру.
В столице, на площади перед дворцом, слепой старец начал проповедовать:
– Она пришла. Она глубже бога. Глубже смерти. Глубже сердца. Мы – лишь её воздух. Просите. Или сгинете. Кто не жаждет – тот гниёт.
На третий день его речи у него прорезались вторые уста – вертикальные, на груди, сквозь рёбра. И они пели, даже когда он спал.
Старуха больше не называлась старухой.
Имя её теперь было Котара из Тихой Бездны.
О ней не говорили вслух. Только шептали. Где-то на крайнем севере, на ледниках, целые караваны исчезли, и потом их видели – в процессии, идущей на юг. Без лиц. С коронами из рыбьих челюстей. Их вёл человек в чёрной рясе, с глазами, как у лосося.
Он нёс с собой книгу – из кожи. Она не имела слов. Только символы: волны, глаза, ножи, молчание.
Говорили, что Котара больше не живёт в доме.
Что её дворец стоит под водой – в разломе между мирами.
Что к ней ведёт только один путь – желание.
Сначала – невинное.
Затем – отчаянное.
А в финале – необратимое.
На окраине разрушенной деревни, один ребёнок сказал отцу:
– Я хочу, чтобы ты был снова жив.
Отец уже год как умер.
И на рассвете он вернулся.
Но он не произнес и слова.
Только молчал. И капал водой.
Некоторые пытались бороться. Охотники на ведьм. Монахи с затянутыми глазами. Солдаты с пиками из серебра.
Никто не вернулся.
У некоторых просто не осталось языка. Они были найдены сидящими у воды, бормочущими на мёртвом языке, смотрящими туда, где не было горизонта.
И всё это – из-за одного старика.
Из-за одной рыбки.
Из-за одного желания.
Она была не даром.
Она была вратами.
А в пещере, на далёком севере, отшельник написал на стене:
"Мир не был разрушен злом.
Мир был разрушен желанием того, кто не знал, что говорит.
Мир не погиб – он утонул."
На полу под ним – рыбья чешуя. И зеркало.
В зеркале – волны.
Волны – с глазами.
Глава V. Песнь обратного берега
Мир не погиб.
Он превратился.
Где прежде были деревни – теперь стояли остовы из соли и мокрой кожи. Деревья шептали на языке глубин, а ветер носил по степям голоса тех, кто уже давно ушёл в тину. Улицы городов стали венами, по которым текли мольбы. Мольбы – пустым богам, ушедшим ещё до первых кораблей.
Но кое-кто всё ещё боролся.
Брат Иоанн из Ордена Внемлющих был последним, кто ещё помнил слова, не искажённые солью. Он шёл через выжженную равнину, в руках неся сосуд. Глиняный, покрытый трещинами, но внутри – хранился прах.
– Это всё, что осталось от старика, – шептал он. – Его тело выбросило в залив у Ломанных Камней. Сгнившее. В костях – голос. Но не его. Она говорила через него. Это прах – последний ключ.
С ним шли пятеро.
Пастырь с зашитым ртом.
Женщина с младенцем, у которого не было зрачков.
Юноша, мечтающий никогда больше не спать.
И близнецы, говорящие только хором.
Они шли в Чернильную расщелину – место, где началось всё. Где впервые рыбка поднялась. Где разлом между мирами ещё хрупок. Возможно… его можно закрыть.
Всё вокруг шептало: «Остановитесь».
Их ноги вязли в чёрной земле.
С неба падали капли, пахнущие тухлой рыбой.
Иногда в небе пролетали плавники.
Иногда – кричал младенец, даже если спал.
– Всё, что мы имеем, – сказал Иоанн, – это прах, имя и отказ. Мы не просим. Мы не желаем. Мы идём против воли.
– А как ты знаешь, что она не ведёт нас сама? – спросила женщина.
Он не ответил.
Они достигли берега на тринадцатую ночь.
Там, где море было мёртвым, а волны – не шумели, а дышали.
Чернильная расщелина зияла между скал. Внизу – не было видно дна. Из неё поднимался звук – не голос, не пение, не музыка. Просто напоминание, что ты – капля, и ты скоро вернёшься в океан.
Они стали в круг.
Иоанн открыл сосуд.
Прах зашевелился.
– Старик… – прошептал он. – Тот, кто желал малого. Тот, кто не знал, что каждое слово – зов. Прости себя. Прими вину. Замкни круг.
Прах дрожал в ладонях. Ветер усилился.
Из расщелины поднялась фигура.
Это была не рыбка.
И не женщина.
Это был лик желания.
Огромный, как небо. Без формы. Лишь лица – сотни лиц, шевелящихся, шепчущих, мечтающих. Старуха. Мальчик. Рыбак. Цари. Просящие. Плачущие. Кричащие. Сожалеющие.