И все – живые. Все – в ней.
– Прах просит искупления, – сказал Иоанн.
– Прах не имеет власти, – прошептала Тьма.
– Мы отказываемся. Все мы. Ни слова. Ни просьбы. Ни желания. Мы молчим.
Наступила тишина.
Лик содрогнулся. Начал исчезать.
Мир напрягся.
И вдруг – младенец в руках женщины заплакал.
Не от боли. От голода.
– Я хочу… – прошептала женщина.
И всё пропало.
Иоанн очнулся на пустом берегу. Один. Пепел развеян. Море – гладкое, как зеркало. В отражении – его лицо. Только оно не моргало.
Он понял:
Желание – не слабость.
Желание – форма вселения.
Ты не просишь – ты приглашаешь.
Теперь он знал, что нет пути обратно.
Только вперёд. Только вниз.
В самой глубине, под мирами и светом, Котара из Тихой Бездны улыбалась.
Она ждала последнего, кто ещё не попросил.
И его тишина была самой сладкой музыкой.
Глава VI. Глубина, в которой нет дна
Иоанн шёл в одиночестве.
Мир вокруг был мёртв. Но не в том смысле, как бывает после пожара или чумы. Он был поглощён. Погребён под слоем желания, сдавшегося бездне. Люди не исчезли – просто стали ею.
Они всё ещё ходили. Говорили. Смеялись. Но в каждом из них – говорило нечто другое. Нечто, что научилось копировать плоть. Копировать надежду. И только в глазах оставалась истина: бездна не умеет моргать.
Он шёл по пути, что вёл к последнему месту, где ещё не ступала Котара – Высокой скале, где, по преданию, был построен первый маяк. Тот, что когда-то звал моряков домой. Где берег был твёрд, где камень не шептал, и ветер – молчал.
Говорили, там можно услышать себя самого. Без эха. Без тени. Без её дыхания.
Он шёл туда, не надеясь победить.
А чтобы сказать последнее “нет”.
На пятую ночь ему встретился мальчик.
Он сидел у потухшего костра, босой, с чёрными руками.
– Ты один, – сказал он.
– Да.
– И ты не хочешь ничего?
Иоанн посмотрел ему в глаза.
Там была пустота. Голодная. Но она ждала.
– Ничего.
– Даже тепла? Даже покоя?
– Даже покоя, – сказал он. – Пусть боль. Пусть холод. Пусть тьма. Лишь бы не твоё прикосновение.
Мальчик исчез. Без звука.
Когда он добрался до скалы, туман был густым, как каша. Волны снизу били с глухим ворчанием, будто море дышало с усилием. Иоанн поднялся по ступеням, резным, но изъеденным солью. На самой вершине стоял камень.
Не крест. Не обелиск. Просто камень.
На нём – надпись, стёртая временем:
“Молчи – и выживешь.
Говори – и исчезни.”
Иоанн встал перед камнем. Закрыл глаза.
И – не подумал ни о чём.
Он не молился.
Не вспоминал.
Не желал.
Просто стоял.
Просто был.
И тогда – она пришла.
Без тела. Без звука. Без образа.
Внутри него зашевелилось всё.
Женский голос прошептал в глубине черепа:
– Прошу. Одно слово.
Не желание.
Просто мысль. Любая.
Дай мне форму.
Он не ответил.
– Скажи «я боюсь».
Скажи «я помню».
Скажи «я хочу забыть».
Молчание.
– Почему?
Он не знал, ответил ли он мысленно. Или это был просто ветер.
Но пришёл ответ:
– Потому что я человек.
А человек может молчать. Даже перед богом.
Она исчезла.
Не с ревом. Не с громом.
Просто – была. А потом – нет.
Мир содрогнулся.
Где-то затрещали трещины в воздухе.
Где-то на другом краю земли – река впервые потекла в обратную сторону.
Где-то в глубине – рыбка, мёртвая и сгнившая, растворилась в пепле.
Мир не стал прежним.
Он не исцелился.
Но он остановился.
Как будто сон, в котором падал человек, внезапно закончился – он проснулся. Не отдохнувший. Не спасённый. Но – ещё живой.
Старуха?
Исчезла.
Монастырь?
Растаял.
Котара?
Нет ответа.
Но сны – всё ещё остались.
Иногда, в тишине ночи, кто-то слышит плеск за окном.
Иногда дети видят чешую в отражении лужи.
Иногда люди находят старое корыто у берега – пустое, тронутое солью.
Но пока никто не сказал:
«Хочу…»
И это – всё, что удерживает мир.
Сказка о Живом Тесте.
ГЛАВА 1: Тесто, что живёт
В деревне Криволесье, затерянной среди болот, куда не доходит мобильная связь и откуда даже вороны стараются не вылетать, жила старая пара – Степан и Марфа. Их дом – сгнивший сруб с перекошенной крышей – стоял на отшибе, как будто сама деревня отказывалась признавать его частью себя.
Они почти не разговаривали. Шептались. И всё больше по ночам. О еде, о холоде, о пустых закромах. И о чём-то ещё – о чём не принято говорить даже шёпотом.
Весна была странная. Сначала выпал снег, потом внезапно всё растаяло, и на почве остался слизистый налёт, словно лес испарялся сам в себя. Степан то и дело кашлял кровью, а Марфа всё чаще смотрела на него с выражением, которое трудно было принять за любовь.
Однажды, когда шторм над болотами заблудился в тишине и воздух стал плотным, как студень, Марфа произнесла:
– Испеки, Стёпа, колобок. По старому рецепту. Помнишь?
Он поднял глаза. Серые, мутные, как вода в подвале. Он кивнул.
На чердаке, под слоем пыли и паутины, лежал мешочек – мешочек, которого они боялись касаться даже взглядом. Он был из человеческой кожи. Сшит грубыми стежками. Внутри – мука. Старшая мука, как говорила Марфа. С закваской.
Они месили тесто молча. На деревянном столе, с вкраплениями древнего жира и ножевых борозд. Оно было… живым. Каждый раз, когда нож касался массы, она содрогалась. Под руками Марфы тесто шевелилось, будто в нём кто-то ворочался. Степан отвернулся. Он знал, что будет дальше, и не хотел этого видеть.
– Надо петь, – сказала Марфа. – Он тогда послушный выходит.
Она запела. Голос её был тихий, но он резал воздух, как стекло. Мелодия старая, дохристианская, её шептали ведьмы в рассветной сырости. Под песню тесто забулькало, потом приподнялось и сформировалось в форму – идеальный шар. Больше головы. Кожа у него была золотистой, но не как хлеб – скорее как плоть, которую держали над огнём. Безжировая, тугая, с почти заметной сеткой вен.
Марфа взглянула на него, и в её глазах мелькнуло удовлетворение.
– Теперь печь.
Печь в доме стояла старая, кирпичная, со следами копоти, которые ни с чем нельзя было спутать – ни один огонь не оставлял таких отпечатков. Она открыла заслонку. Внутри было темно, как в могиле. Но когда Марфа поднесла к отверстию шар – колобка – тот сам дёрнулся. Он не хотел внутрь. Сопротивлялся.
– Слишком рано, – пробормотал Степан. – Надо бы подождать. Пусть полежит, подышит.
– Тогда уйдёт, – прошептала она. – Они всегда уходят, если сразу не запечь.
Колобок шевелился. Его гладкая поверхность покрылась каплями – пот, кровь или что-то третье. Он моргнул.
Да. Он моргнул.
– Он смотрит, – сказал Степан и попятился.
– И слава Богу.
Печь загудела. Марфа бросила колобка внутрь, и тот закричал. Громко. Не как зверь. Как человек. Звук ударил в уши, прорезал чердак, ушёл в небо и рассыпался по деревне, вгоняя холод в сердца собак, птиц и даже ветра.
Марфа закрыла заслонку. И села рядом, тяжело дыша, как будто только что родила. Степан стоял в углу, скрючившись, будто в нём стало меньше костей.
– Он теперь наш, – сказала она.
– До поры.
Поздно ночью, когда за окном что-то стонало, когда в лесу погасли глаза волков, а в деревне стих даже глухой дед Кузьма, – из печи послышался шорох. Потом – удар. Ещё один. Каменная заслонка дрогнула.
Марфа встала, накинув платок. Подошла. Сняла засов.
Изнутри выбрался он.
Не хлеб. И не человек.
Он был весь покрыт коркой, похожей на кожу – она трескалась и дымилась, из щелей сочилась парящая вонь. Но главное – он был живой. У него были глаза – без зрачков, как у рыбы. И рот. Маленький, щелевидный, но с зубами.
– Матерь моя… – выдохнул Степан, но не успел договорить. Колобок прыгнул.
Шея треснула под весом тестяной плоти.
Марфа не закричала. Она только сделала шаг назад, глядя, как существо, похожее на оживший проклятый обряд, катится к двери. Оно пело. Почти шепча.
Я от дедушки ушёл…Я от бабушки ушёл,
Но голос был не его. Голос был её. Марфы. Но искажённый, перекрученный, как будто прошёл через сотни глоток в преисподней.
Колобок сам открыл дверь. И вышел в ночь.
ГЛАВА 2: Кто скачет в тумане
Колобок катился по проселочной дороге, и земля под ним будто чернела. Шрамы от его движения оставались на пыли, будто за ним тянулся жар. Он не торопился. Его плоть парила, а в воздухе вокруг него стоял запах сгоревшей муки и… чего-то иного. Запах мертвецкой.
Луна висела над лесом, полная, без единого облака. Но свет её был тусклым, как у больных глаз.
Слева шептал лес. Справа – болота. Всё живое в округе затаилось. Колобок катился и пел. Шёпотом. Его голос будто доносился изнутри голов.
Я от дедушки ушёл…Я от бабушки ушёл…
Он не ел. Он ждал.
На границе леса, где деревья были тонкие, как пальцы мертвеца, мелькнул силуэт. Быстрый. Неестественно длинный. Глаза, как стеклянные бусины. Уши – оборваны, порваны временем и болью. Лапы дрожат.
Заяц.
Но не тот, что из книжек.
Его шерсть была клочьями, будто кто-то рвал её изнутри. На боку – шрам, длинный, свежий, сочащийся. Глаза бегали, зрачки дёргались. Он жевал что-то – не траву. Что-то красное. Сухожилие? Птичье крыло?
Он почуял Колобка.
– Тебя… ты… ты не отсюда, – прохрипел он, не подходя ближе. – Ты пахнешь тем, что было до дождя…
Колобок остановился. Медленно повернулся лицом к Зайцу. У него не было шеи, но было направление взгляда – тяжёлое, как гиря. В глазах Зайца отразилась пустота.
– Съешь? – прошипел Колобок. – Попробуй. Ты ведь голоден, Зайчик?
Заяц закатил глаза. Лапы дрожали. Он склонился – сначала инстинкт взял верх. Он уже привык хватать всё, что можно – шишки, кости, грибы, гниль. Он прыгнул.