Удар. Скрежет. Визг.
Секунда – и он откатился на спину. Его тело дергалось. Он бился лапами, но было поздно. Колобок был на нём. Не катился – держал. Как клещ, как существо, которое жаждет впиться.
Колобок раскрылся. По шву на боку разошлась корка, и изнутри вылезли зубы. Не хлебные. Настоящие. Жёлтые. Крючковатые. Древние. Как у чего-то, что ело плоть до появления людей.
Он впился в морду Зайца. Тот завыл.
– Я от бабушки ушёл… – шептал Колобок, вгрызаясь в мягкую плоть.
– Прости… – захрипел Заяц, – я… хотел…
Он не успел закончить. С хрустом его череп треснул, как варёное яйцо. Колобок впитал его – плоть, страх, память. Его тело стало плотнее. Из его поверхности выступила новая вена. Он моргнул – теперь с удовольствием.
Лес молчал. Деревья отпрянули.
Но что-то наблюдало. Из глубины чащи. То, что когда-то было Лисой. То, что знает, что Колобок – не просто ожившее тесто. А старое существо, заквашенное в грехе и замешанное на крови.
Колобок поднялся на корке, как на лапках. И продолжил путь. Его голос звучал громче.
Я от бабушки ушёл,
Я от дедушки ушёл,
От Зайца – ушёл…
И теперь катился туда, где прятался Волк.
Но Волк ждал его.
И он знал, что это будет не охота – а ритуал.
ГЛАВА 3: Где воет ничто
Колобок катился по лесу, и деревья начинали гнить за его спиной. Корни скручивались, листья вяли и осыпались, как будто он нёс за собой старение, заразу и… память. Он пел, тихо, как заклинание:
Я от бабушки ушёл,
Я от дедушки ушёл,
От Зайца ушёл…
Каждое слово будто вбивалось в пространство, как гвоздь. Лес шевелился. Ветки свисали ниже, воздух густел. Ветки становились похожи на пальцы.
На опушке стоял Волк.
Но он был не один. Он был с пустотой.
Серый, как пепел, высокий, измождённый – но не голодный. Нет, голод оставил его уже как лет десять назад. И вместе с ним – разум. На его шкуре зияли дыры, в которые залетали мухи, несмотря на то, что сердце уже не билось. Глаза… Были чёрными. Не как ночь, а как бездна.
Он стоял, не двигаясь. Как памятник тому, кто слишком долго жил.
Колобок остановился. Он чувствовал: перед ним не просто зверь. Перед ним был Страж.
– Я помню тебя, – сказал Волк.
Голос его был, как звук гнилых досок, прогнувшихся под весом чего-то невидимого.
– Ты снова здесь. Ты возвращаешься каждые сто лет.
Колобок не ответил. Он просто моргнул. Едва заметно.
– Тогда ты убил мою стаю. Ты вошёл в пещеру, как комок теста, а вышел… как нечто. Я – последний, кто видел, как ты смеялся их голосами. – Волк приподнял губу. Не в оскале. В печали.
– Ты хочешь сразиться? – спросил Колобок.
– Нет. – Волк кивнул. – Я пришёл умереть правильно.
Ветер завыл. Ветки упали. И тьма двинулась внутрь поляны, как волна чернил.
Колобок подпрыгнул. В полёте его тело раскрывалось. Из него вытекал свет. Нехороший. Свет, от которого умирали младенцы ещё в утробе. Он двигался, как мясо, как орган.
Волк бросился вперёд.
Удар. Звук. Крик.
Лес застыл. Земля дрожала, будто под ней ползали черви размером с лошадей. Они сцепились, и каждый удар отбрасывал птиц с неба. Колобок впивался в плоть, Волк рвал зубами пар, который вырывался из тела проклятого хлеба. Это был не бой – это было закрытие цикла.
В какой-то миг Волк прижал его к земле, когти вошли в его корку – и там не было теста. Там была плоть, как у животного. Колобок взвыл.
– Тебе нельзя быть, – прошептал Волк. – Ты – ошибка. Заклинание, которое никто не отменил.
Но Колобок не умер. Он развернулся. Он стал шире, и из его тела вышло лицо. Человеческое. Детское. С пустыми глазами.
Оно улыбнулось Волку.
И впилось в его глотку.
Треск. Хруст. Глотание.
Колобок поглотил Волка внутрь себя. Не физически – целиком. Его память. Его страх. Его имя. Волка больше не было. Даже тень его исчезла.
На поляне остался только Колобок. Ставший чуть больше. Чуть темнее.
Он снова покатился. Без песни. Без шёпота. Только гул остался в воздухе. Гул, как у землетрясения вдалеке.
Скоро он доберётся до Медведя.
Но Медведь – это хранитель порога.
И он готовился к встрече веками.
ГЛАВА 4: Чёрный лес не забыл
Между болотами и горами был лес. Его не называли просто “тёмным” – Чёрный лес, так шептались старухи, не глядя в сторону тех деревьев. Это было место, где не умирали – там застревали. Дыхание застревало в лёгких, разум – в кольцах времени, тела – в корнях. Даже ночь там была иная: густая, вязкая, пахнущая железом.
Колобок вошёл в лес без страха. Он уже вобрал в себя трёх. И с каждым он становился меньше собой, больше кем-то другим. Лицо на боку больше не исчезало. Оно теперь наблюдало.
На первых шагах деревья отступали, боясь прикосновения его жара. Но дальше стало хуже: деревья начали нагибаться к нему. Их ветви тянулись, будто хотели потрогать, ощутить, вспомнить…
“Я от бабушки ушёл… Я от дедушки ушёл…”
Голос уже звучал не в его рту – он раздавался вокруг. Отовсюду. Из подземных полостей, из стволов, из самих звуков.
Тут не было времени. Только колышущийся сумрак и тени, двигающиеся сами по себе.
Медведь ждал в центре. Он не спал. Он не охотился. Он сидел, как статуя, в кругу камней, оплетённых мхом и зубами – чужими, старыми, человеческими.
Он был огромен. Даже сидя, возвышался над деревьями. Глаза – янтарные, но мутные. Он был веками старше Волка. Он не был зверем. Он был обрядом, превращённым в плоть.
Он заговорил, не открывая пасти.
– Ты пришёл за границу. Тебя не пекли для мира.
Колобок покатился ближе. Взгляд его второго лица пульсировал.
– Я пришёл завершить. Я – кольцо, которое разомкнули. Меня разбудили. Опять.
– И ты будешь катиться, пока не сотрёшь всё, что помнило вкус хлеба. – Голос Медведя звучал, как рассвет над братской могилой.
Колобок остановился у границы каменного круга. Туда нельзя. Даже ему.
Он попытался. Один прыжок – и отброшен назад. Камни загорелись. Из их трещин вышли огненные письмена. На старославянском, на праязыке, на звуках, которые срывали ногти с пальцев.
Медведь поднялся. Под ним задрожала земля.
– Я – страж. Я видел, как ты ел солнце во времена первобога. Я видел, как ты катился по жилам мира. Ты возвращаешься, когда человек забывает бояться хлеб.
Колобок взревел. Рев был песней. Песней, тянущей в себя волю, плоть и душу. Лес зашевелился. Из мха стали подниматься руки. Костяные. Сгнившие. Всё, что когда-либо вошло в лес и не вышло.
Медведь сделал шаг. Один. Земля треснула.
Колобок бросился. В полёте он изверг из себя лицо Волка, крик Зайца, голос Марфы. Он стал вихрем образов, воспоминаний и безумия. Он ударил в круг.
И камни не выдержали.
Один из них – самый старый – лопнул. Трещина пошла в форме символа – круга, перечёркнутого ножом.
Медведь взревел. Его глаза загорелись. Он бросился, и его крик был не рыком – он был колоколом. Как в церкви, но вместо благости – осуждение.
Они столкнулись.
Медведь впился в грудь Колобка, но там не было сердца. Лишь пустота, полная имён. Он услышал их – тысячи. Все, кого он ел. Все, кто пёк его. Все, кто молился на хлеб. Все, кто предал зерно.
Медведь прижал его лапами.
– Внутри тебя – врата. Ты думаешь, ты – ты. А ты – ключ. Тот, кого не должно было быть.
Колобок взвыл. Изнутри его тела вышли лица. Десятки. Шепчущие. Стонущие. Они пытались вылезти – но не могли.
Медведь понял: слишком поздно.
Колобок рванулся в последнем, яростном броске. Его тело треснуло. Изнутри вырвался свет, который не должен был существовать. И окутал Медведя.
Крик. Свет. Тишина.
Медведь исчез.
Колобок остался один. На круге. Камни погасли.
Он стал выше. Толще. Его вторая морда улыбалась.
Теперь впереди – она.
Лиса.
Но Лиса – не глупая охотница.
Она знает, кто он.
Она была с ним тогда.
И теперь она – последняя, кто может остановить Круг Печи.
ГЛАВА 5: Лиса в горящей муке
Колобок катился сквозь обугленный лес. Он не оставлял за собой след – он оставлял тишину. Такую, что в ней трескались зеркала, сворачивались реки и рождались сны, которые нельзя забыть, потому что они проникают под кожу.
Внутри него пульсировали жизни. Волк, Заяц, даже Медведь – теперь все они шептали, пели, умоляли и радовались. В один голос. Один мозг, живущий под коркой, как паразит. Он приближался к последней черте. К полю.
И там – она.
Лиса сидела у старого колодца. Не воды – памяти. Он был заброшен, врос в землю, окутан травами, что шевелились сами по себе. Воздух вокруг неё был… ровным. Как в комнате перед смертью. Ветер не шевелил ни травинку. Ворон сидел на её плече. У него не было глаз, но он смотрел.
Лиса не была рыжей. Её мех был серым, как зола. Из глаз сочился дым. Улыбка – тонкая, почти вежливая. Её лапы были покрыты письменами, выжженными по коже. И она говорила ещё до того, как Колобок подошёл:
– Ты хорошо испёкся, дитя. Даже слишком.
Колобок остановился.
– Я не дитя, – ответил он. – Я – последний.
Лиса хмыкнула. Из её рта повалил пар – не тёплый, а ледяной.
– Нет. Ты – рецепт, забытый намеренно. Тесто, замешанное на страданиях и голоде, не на воде и муке. Твоя душа – не душа, а жажда. А я – Печь. Помнишь?
Колобок задрожал. Не от страха – от узнавания.
Он вспомнил. Слова. Тени. Крик.
Это была она, кто когда-то пек его.
Но не в деревне, не на сковородке.
А на капище.
В ночь без времени.
С кровью младенца и пеплом ведьмы.
Она создала его. Она вызвала его.
– Ты вернулась, – прошептал он. – Зачем?
– Чтобы закончить. – Лиса поднялась. Из-под неё высыпалась соль, как из раны мира. – Ты катился слишком долго. И теперь стал слишком… сильным. Если ты дойдёшь до края – всё откроется.
– Ты не сможешь меня съесть, – прошипел Колобок.