– И не собираюсь, – сказала она и вытащила нож. Не простой. Лезвие было из хлебного камня, на нём были вырезаны имена – те самые, что Колобок в себя вбирал.
– Я тебя разрежу.
И запеку заново.
Правильно.
Колобок закричал. Мир вокруг задрожал. Ворон взлетел вверх, где был только мрак.
Они бросились друг на друга.
Лиса прыгала – изящно, точно, как храмовая танцовщица. Её движения резали воздух. Колобок был вихрем, клубком живого теста и тёмного света. Он пытался захватить её разум, но у неё не было разума. Только воля. Только цель.
Нож вонзился.
Колобок взвыл. Из его тела вышел свет. Плоть парила, а изнутри вылезли лица – искажённые, но живые. Они тянулись к ней. Хотели спасти. Или отомстить.
Она продолжала резать. В ритме. В ритуале. Печь пела через неё.
– И плоть…– Соль… – Зола…
Она выкрикивала слова древнего рецепта, и с каждым – часть Колобка испарялась. Он больше не был целым. Он распадался – на воспоминания. На чувства. На куски.
И тут он засмеялся.
– Ты поздно… – выдохнул он. – Я уже… отворил…
Он показал ей то, что спрятал внутри.
Глаз.
Человеческий. Огромный. Чей-то.
Лиса отшатнулась. Колодец за её спиной зазвенел. Он не был больше колодцем. Он стал вратами. Из него поднимался свет, которого не было в нашем мире. Изнутри лезли пальцы из теста. С губами. С голосами.
Колобок был не цель. Он был ключом.
И он уже вошёл в замочную скважину.
Лиса бросилась на него. Последний удар. Последний шанс. Но он уже не был в этом месте. Он открыл себя. Вся земля под ними разошлась трещиной, и пришло нечто, что называли только в шёпоте, среди мельников и колдуний. То, что могло жить только в хлебе. В закваске.
Лиса исчезла вместе с полем.
Колобок остался. Один.
Он поднялся. Без глаз. Без формы. Он стал словом. Он стал именем.
Дальше он пойдёт туда, где начинается наш мир.
Чтобы испечь всех нас заново.
ГЛАВА 6: Мы все были испечены
От Лисы ушёл…Я от бабушки ушёл, Я от дедушки ушёл, Я от Зайца ушёл, Я от Волка ушёл, Я от Медведя ушёл,
И я – иду за тобой.
Нет больше леса. Нет больше поля. Нет больше времени.
Мир дрожит, как сырой пирог в печи, которую забыли затушить. Под корой земли – не камень. Там – мясо. Живое, пульсирующее. Слои веков размазаны, как масло по ломтю забвения.
Колобок катится по небу. Нет – внутри неба. Он – его часть. Он стал не существом, а действием. Каждый шаг, каждое слово, каждый вкус хлеба вызывает его. Он не был злом. Он был тем, что оставляют, когда перестают бояться.
Ребёнок берёт корку.
Пожилая женщина месит тесто.
Солдат ест пайку, сидя в окопе.
И в каждом кусочке – он.
Колобок.
Где-то в глубине Москвы на старой пекарне, где стены покрыты копотью и иконами, женщина замешивает тесто. Она не знает почему. Её руки движутся сами. Мешают, катают, придают форму.
Круг. Тёплый. Слишком ровный.
Слишком знакомый.
Из печи выходит… не хлеб.
Из печи выходит он.
Колобок возвращается. Но не как герой. И не как сказка. А как катастрофа. Он – вирус языка. Проклятие в форме рецепта.
Он расползается по городам.
Он живёт в памяти. В культуре. В круге.Каждая детская песенка, каждый шёпот в детсаду – это он.
Он – хлеб, который нельзя разломить. Только проглотить. Но внутри – он разрывает. Изнутри.
В ней что-то меняется:Он приходит к нам. Без ног. Без рта. Без глаз. Только с песней.
А теперь – и от себя.Я от бабушки ушёл… А бабушка – это ты. Я от дедушки ушёл… И дед – это ты. Я от Лисы ушёл…
Магазины с горячей выпечкой.Квартиры. Станции метро.
Никто не замечает сразу.Он везде.
Хочется напевать?..Но ты знаешь. Потому что когда ты читаешь это – он уже рядом. Ты чувствуешь вкус теста на языке? Тепло в животе?
Я от бабушки ушёл…
Нет, друг.
Ты не ушёл.
Ты только что испечён.
Ты – новый Колобок.
И за тобой уже идут.
ЭПИЛОГ
На столе лежит старая книга рецептов. Открытая на нужной странице. Там – лишь один список:
·
Зола
·
·
Соль
·
·
Кровь
·
·
Пшеница из земли, которую забыли
·
·
Огонь, который нельзя затушить
·
·
Песенка
·
·
Тот, кто всё прочтёт до конца
·
И пустая строка – для твоего имени.
Терем
Глава I. Шорох под корнями
На опушке старого леса, куда не заходили ни охотники, ни путники, стоял дом. Маленький, с покосившимися стенами, словно сложенный из остатков снов и забытых мыслей. Никто не знал, кто его построил. К нему не вели тропинки, и вокруг него не было видно следов. Только чёрная земля, покрытая мхом, да изогнутые деревья, будто склонялись перед ним в почтительном страхе.
Туман окутывал его каждое утро. Он не рассеивался, а стелился по земле, как живая ткань, шевелившаяся от чужого дыхания. Днём теремок казался просто странным, ночью – невозможным. Иногда кто-то слышал, как он скрипит, хотя ветра не было. Иногда – шепот, звучащий в нем.
Мышка, не искала дом. Она искала убежище. День был сер, вечер – чёрен, и в лесу пахло бедой. Она бежала от чего-то, что не имело ни имени, ни лица. Только чувство погони за спиной, что если остановишься – оно догонит. И вот, сквозь сумрак, она увидела теремок.
Окна в нём были, как глаза – мутные, покрытые пылью. Крыша провисала, как лоб над хмурым взором. Он был старым, но каким-то живым. Мышка замерла. В груди щемило, лапки дрожали.
– Кто в тереме живёт? – пискнула она, слова возникли как воспоминание, как нечто, что должно быть сказано.
Дом не ответил. Но дверь – она приоткрылась. Медленно. С протяжным скрипом, будто бы сквозь неё выдыхали забытые сны. И внутри – темнота. Но не пугающая тьма. Скорее уютная. Притягательная. Мышка почувствовала, как внутри у неё стало тепло. Она шагнула вперёд.
Внутри было… странно. Всё, как в обычной избушке: печка, лавка, стол. Но дерево стен было чуть влажным на ощупь. И пахло – не дымом, не старым хлебом, а чем-то древним, как если бы сгнившие корни вспоминали весну.
Она нашла угол и свернулась клубочком. Сердце успокаивалось. Дом, казалось, дышал вместе с ней. Даже сквозняков не было. Тишина была поглощающей, окутывающей. И мышка подумала: «Останусь».
Ночью она проснулась от звука. Как будто кто-то царапал пол снизу. Сначала она подумала – мыши. Потом – вспомнила, что она и есть мышь. Вторая мысль была хуже: «А если это что-то под полом?..»
Она не двинулась. Дом казался настороженным, как зверь, что уловил запах. Скрип снова прошёл под ней. Словно когти. Или корни. Или пальцы.
Затем раздался тихий голос – не голос даже, а ощущение, как если бы кто-то внутри неё произнёс: «Ты – первая. Дом помнит.»
Мышка вскрикнула, но звук не вышел. Только пар из пасти, который не рассеялся, а поплыл в угол комнаты и исчез.
Наутро всё было тихо. Солнечный луч пробивался сквозь запотевшее стекло. Мышка подумала, что всё это был сон. Но когда она подошла к двери, та не открылась. Дверная ручка, которой не было вчера, теперь была… из дерева. С узором. Узором в виде хвоста мышки, свернувшейся кольцом.
Она вернулась в угол. И начала привыкать.
Дом был живым. Он не дышал – он ждал. А мышка – просто первая тёплая часть, которую он принял.
И внизу, под полом, что-то шевельнулось. Но теперь – спокойно. Оно знало: скоро придут другие.
Глава II. Глаз в луже
Болото вымерло. Ни комара, ни стрекозы. Только густая вода, затянутая тиной, отражала серое небо, будто испачканное в саже. Лягушка-квакушка, оставшаяся одна после странной ночной тишины, продиралась сквозь ивняк, в который не звала память.
Она не искала дом – но услышала зов. Не ушами. Телом. Как вибрацию в лапах. Как дрожь в воде. Как имя, прошептанное под поверхностью. Так она и вышла к поляне, где стоял теремок. Высокий, словно вытянулся за ночь. Окна были другие – округлые, как лужи после дождя.
– Кто в тереме живёт? – спросила она тихо, не ожидая ответа.
И дверь снова приоткрылась.
Внутри было тепло. Мышка встретила её, кивнула. Но в глазах – пустота. Без зрачков. Без света.
– Живём, – сказала мышка. – Будем жить.
Лягушка осталась. На второй день она заметила, что пол стал мягким. Не гнилым – а как мох. Он чуть прогибался, будто пружинил. Её кожа начала сохнуть – и одновременно становилась влажнее. Она пила из ведра, но жажда не проходила.
Ночью она пошла к умывальнику – и заметила, что зеркало над ним помутнело. Она вытерла его лапкой – и не увидела отражения. Только дрожащую тень.
А потом – звук. Из подвала, от люка которого раньше не было. Теперь под ним – ступени. Влажные. Каменные. И из глубины – капли. Редкие, но с чётким ритмом: кап-кап… кап… кап.
Она спустилась.
Запах был таким, каким пахнут стоячие воды, если в них долго лежит то, что не должно. Стены плакали влагой. В центре – колодец. Без ведра. Без ограды. Просто дыра, из которой шёл холод.
Лягушка заглянула. И увидела себя. Но не себя. Отражение было слишком гладким. Лапы – длиннее. Глаза – шире. И она… улыбалась. Внизу.
– Кто ты? – прошептала Лягушка.
Отражение не ответило. Но начало подниматься. Волны побежали по поверхности, как если бы кто-то всплывал снизу. Лягушка отшатнулась. Но ноги не слушались.
Из-за спины – голос мышки:
– Он ждёт.
Лягушка бросилась наверх. Пол встречал её мягко, почти с радостью. За ней – тишина. Но она знала: вода больше не спит.
На следующий день на крыше появилось слуховое оконце. В нём отражалось небо. Старое, как память.
Лягушка сидела у окна и молчала. Иногда она моргала вразнобой. Иногда – вовсе не моргала.
И дом рос.
И подвал стал глубже.
Он был доволен. Ему нравились те, кто смотрит вглубь.
Глава III. Тень среди берёз
Заяц выбежал на поляну, будто кто-то выкинул его из леса. Он дрожал, уши прижаты, сердце билось так, что казалось – слышно всему лесу. Он не знал, откуда бежит. Только знал, что промедление ведет к погибели.