На пиры ярла всегда звали Андрея и сажали на хорошее, почетное место. Певцы пели и играли на инструментах струнных. Супруга и дочери ярла и супруги и дочери знатных приближенных его сидели за столами. Нарядные девушки подносили вино. Однажды кто-то спросил, почему русский конунг никогда не приводит жену. И ярл ответил вместо Андрея, что не в обычае на Руси — приводить жен и девиц на пиршества. Андрей только молча кивнул, будто подтверждая. А на самом деле просто не выдержал бы — целый вечер сидеть рядом с женой, видеть ее... Он, случалось, не видал ее по целым дням, по седмицам в покои ее не заглядывал...
Из пиров Андрей более любил мужские, дружинные. Перед началом такого пира, бывало, боролись, тягались на поясах, гоняли на лыжах. В большой палате и в шахматы игрывали...
Но внезапно Андрею делалось мучительно. Так остро и больно он себя ощущал беглецом безземельным. Ему казалось, все готовы унизить его... Однажды на мужском пиру один из приближенных ярла Хальфдансон, сильно опьянев, уселся рядом с Андреем, раскорячил ноги, раздвинул руки на столе, будто хотел столкнуть Андрея с лавки, и бормотал пьяным голосом:
— Ты чудак, вроде чудака... Я убью тебя!..
И бранился нудно и непристойно...
Андрей поднялся резко, ударил его, сшиб на пол... Тот вскочил, будто протрезвев... Но Андрей схватил его в охапку, приподнял, бросил через себя и, не желая слышать одобрительные крики, вышел на двор, под густой снегопад...
Мысли взвились возбужденным, взбудораженным роем... Как покорно шлепнулся Хальфдансон, будто так и должно было быть... Иной знает, что должен быть покорен, знает свое место; а если видит, что не могут поставить его на место, раздражается, куражится. И не след его тешить, душу его узнавать, а надо просто поставить его на место, на положенное ему место... Но не так ли и Александр думает об Андрее?.. Не уйти от Александра!.. Снег валился с неба темного сплошной сетью белых крупинок...
Дед Хайнриха, тот самый, которого ярл обозвал «старым болтуном», глянулся Андрею. Старик держался еще бодро, хотя ему и трудно было даже стаивать подолгу на ногах. Чаще всего он сиживал у очага, резал деревянные затейливые рукоятки для охотничьих ножей. В сущности, Андрей заходил к старику для того, чтобы не оставаться в своем доме, где за стеной, у себя в горнице, жена сидела за шитьем; и чувствовать, что она рядом и тревожится о нем, думает о его тревогах, было тяжело и неприятно ему. А в доме, где жили старый Изинбиргир, его внук и внучка, Андрею было хорошо. Хайнрих, случалось, подсаживался к деду и гостю и слушал путаные рассказы, много раз переслушанные с детства. Тина приносила вино и нехитрое угощение и незаметно исчезала; и Андрей был благодарен ей за это, сейчас ему не хотелось видеть женщин, говорить с ними. Дед и внук похожи были — удлиненные лица бледноватые, только у деда морщины и длинная седая клочковатая борода, глаза светлые, дыханием северного неба высветленные... Несколько раз Андрей ловил себя на мысли, как ярко глядится рядом с этой северной бледностью красавица Тина. Впрочем, от Хайнриха он уже знал, что ее мать была из италийского города, называемого Неаполис...
— Мужчина должен быть воином! — всякий раз повторял старый Изинбиргир внуку и гостю. — Это превыше всего, если этого нет, мужчина — не человек!..
И всякий раз наново объяснял родовое прозвание — «изинбиргир» — «носитель оружия», «тяжеловооруженный воин», «рыцарь в доспехах». Старик любил это прозвание и охотно хвалился этим прозванием звонким и торжественным. Но Хайнрих иногда посмеивался дружелюбно:
— Рыцарь, воин, Железная Гора! Ясное дело! Но по роду-то мы простые крестьяне...
— Это когда было?! — супился и горячился дед. — Это быльем поросло и конец этому пришел! И не помирать Изинбиргирам на соломе, а в битве, с оружием в руках! И я так помру, дайте срок! Вот почую смерть, возьму свой длинный меч...
— Нет уж, брось! — хохотал внук. — Ты мне живым нужен!..
Андрей сразу подметил, что здесь, в этих северных землях, с презрением относились к естественной смерти, к «смерти на соломе», как они говорили. И это, конечно, не было похоже на мирную безболезненную кончину, угодную вере христианской. А, впрочем, ведь и мученики умирали посеченные, порубленные, как Андрей Стратилат или Андрей Боголюбский, а сказывали во Владимире, в Успенском соборе, будто и Андрей Критский, создатель великого покаянного канона, такую же кончину принял...
Уже спутывались в памяти старика, наскакивая друг на дружку, самые разные события... Вот он подростком жнет хлеб. Палит солнце. Обгорают лицо и руки... Вот мать оправляет белый головной платок... Монах-проповедник бродячий повествует о Гробе Господнем, что в руках сарацин... Крестьяне окружают монаха... Девушка с монахом пришла, Барбара ее звали... первая у мальчишки Хайнриха... Вот он подрос, оруженосец молодого господина... Вот замок на холме... Вот рыцарские игры... Вот палатки рыцарей раскинуты в широком поле... Благословение великого понтифекса... Кони, доспехи, корабли... Город на воде, речки вместо улиц... Маленькая плоскогрудая женщина с золотыми, выкрашенными желтой краской волосами играет на лютне и поет... Города горят... Какая-то совсем особенная фляга ему достается в добычу... Он ведет черноглазого старого грека и помогает ему нести книги тяжелые... жалеет...
Он вовсе и не был жесток при всей своей удали и воинственности. Жалостлив даже был... И оказалось, он вместе с сыном своим сражался в Царьграде, был в тех войсках, что брали Константинополь, видел своими глазами то, о чем в детстве читал Андрей писанное Жофруа де Вилардуэном... Жаль только, у старика все путалось в памяти... А и он, и его сын, и внук были из тех воинов, что бродили по Европе в пору крестовых походов, предлагая правителям услуги свои воинские... Но и Андрей теперь таков был — наемный воин!..
От Хайнриха Андрей еще узнал, что как раз тогда, в Константинополе, дед был тяжело ранен в голову и с той поры уж не участвует более в битвах и мысли путаются... Иную мелочь семь раз подряд припомнит и всякий раз по новой перескажет... как наставлял сына, маленького еще, что, если его дразнят, надобно заранее расшатать кол в ограде, а как полезут, выдернуть кол, и броситься на обидчиков, и хорошенько этим колом охаживать их по головам, живо утихнут!.. Хайнрих улыбался и кивал, слушая деда...
— И меня дразнили, «немцем-наемником» обзывали, и я, бывало, смертно схватывался с мальчишками местными, а после дружились...
Но уже совсем скоро вовсе не рассказы путаные старого крестоносца влекли Андрея в этот дом...
Скоро это сделалось...
Однажды вечером вдруг захотелось Андрею глянуть на себя, на свое лицо. Он знал, что у жены есть бронзовое зеркальце, и у Маргариты было зеркальце. Можно было попросить. Но как-то неловко мужчине глядеться в зеркало. Андрей налил воды в миску оловянную. Опершись руками о столешницу непокрытую, так что локти чуть свешивались со стола, гляделся...
Как вытянулось, удлинилось лицо... худое сделалось... прежняя детская круглота ушла... и нос удлинился, кончик уже не кажется вздернутым... А глаза совсем большие сделались... и будто плоские на лице исхудалом — озера... и потемнели чуть — не голубые — серые... а крапинки темные и слабое сияние золотистого ободка вокруг зрачков — осталось прежнее... Самые красивые глаза — пестрые глаза... И лицо осталось красивое, но уже не детская, не ребяческая это красота; его лицо красиво теперь совсем страдальчески и вдумчиво... И волосы... будто светлее, чем прежде, были...
Руки жены робкими птицами опустились на его плечи, ласкали, гладили... Он яснее — от ее прикосновений — ощутил худобу свою под одеждой... Не обернувшись, проговорил ей:
— Что, плохой стал? С тела спал...
— Нет, нет, хороший ты, Андрей! Красивый ты очень! — В голосе ее слышались слезы, едва сдерживаемые...
Он слышал искренность ее и будто тревогу; будто боялась, что его потеряет, красивого такого...
И за что она любит его? Почему тревожится о нем? Ведь нет меж ними близости телесной. А ведь он окреп, его болезнь от раны тяжелой миновалась. И, пожалуй, даже и хотелось ему теперь поиметь дело телесное с женщиной. И она уж не прежняя хрупкая девочка, она возрастная женщина, хочет принять его в себя, всем телом, всем существом своим; и он это знает... И ему... ему это неприятно!.. Словно стала меж ними рана его, болезнь, когда она ухаживала, ходила за ним, будто она была ему сестрой, а не супругой...
Она отняла свои ладони тонкие, чуть огрубевшие, отняла от его плеч... А может, и ничего такого не хочется ей... Может, не понимает он ее?.. Но ведь хотел бы понять...
Он встал из-за стола, обернулся к ней. Она отвела взгляд. Вдруг почти робко приложился, чуть склонившись, губами к ее лбу... Гладкая, чистая кожа... И нет желания у него, и нет!..
Пошел, не оглядываясь, на большой замковый двор... Там было темно и в черноте воздуха ночного падал колючий снег... Вдалеке светились окошки в постройках, где жили холостые дружинники. Должно быть, лучины потрескивают; девки-прислужницы к парням подобрались-пробрались, мед и брагу принесли... А может, парни одни... Вспомнилось давнее испытание, как дружинники во Владимире испытывали его... а когда это было? Да лет десять было ему... Нет, помене было... И Александр тогда... Андрей замотал головой досадливо... Неужели никогда не отпустит его Александр? А он сам? Он Александра отпустит ли?..
Он медленно шел под снегопадом, сам не зная куда. И на оклик дружеский остановился. Оказалось, до большого колодца дошел...
— Андерс! Ты куда это?.. — Хайнрих и его работник Вернер стояли у колодца. Хайнрих удерживал кувшин, Вернер переливал воду из обледенелой бадьи...
Андрей не придумал еще, что ответить, а Хайнрих уже звал, приглашал его дружески:
— Идем к нам! Что мерзнуть на дворе? Ты и не ужинал, должно быть. Идем! Такую лосятину с черемшой отведаешь — в замке на пиру такого кушанья и то не подадут!..
Хорошо, что Хайнрих не спрашивает его, зачем на ночь глядя оставил жену и подался во двор...