Добиться успеха, а что потом?
Я по-прежнему верю, что жизнь – это не проблема, которую мы решаем, а риск, на который мы идем; и я знаю только два способа выдержать этот всеобъемлющий риск – это любовь и святость.
Мы знаем знаменитое предписание Пиндара: «Стань тем, кто ты есть», которое дополняет другую формулу, характерную для Античности: «Познай себя, каков ты есть». Странный императив: как можно снова стать тем, кто ты уже есть, если не насильственным или искусственным образом?[143] Для античных людей познать себя значило осознать собственные границы внутри большого мира: каждый из нас, являясь лишь микрокосмом внутри макрокосма, не должен выходить за назначенные ему пределы, а, напротив, жить, сообразуясь с движением светил, избегая смертельного прегрешения – отсутствия чувства меры. Для Нового времени, наоборот, начиная с эпохи Просвещения, характерно, что «я» должно существовать, развивая все свои способности, рискуя в противном случае деградировать. Эта мысль высказывалась уже в притче о талантах (одновременно монетах и способностях) в Евангелиях от Луки и Матфея: господин дает пять талантов одному своему рабу, два – другому и один – третьему. Спустя время первый вернул господину десять талантов, второй приумножил число талантов до четырех, а третий отдал ему тот самый полученный талант, который он закопал в землю для сохранности. Хозяин щедро наградил, сделав следующее поразительное заключение: «…ибо всякому имеющему дастся и приумножится, а у неимеющего отнимется и то, что имеет». Философская мораль этой притчи в том, что мы должны получать плоды от дарований, полученных нами от природы или от Господа, дабы не погрешить против собственного духа. Наши заслуги определяют нас лучше, чем полученные при рождении привилегии. Но самореализация, применение своих талантов не является сегодня данью традиции или соблюдением заповедей христианской веры: в индивидуалистическом мире это делается с целью постижения самих себя и, возможно, даже за пределами ролей, навязанных нам социальными, семейными и клановыми условностями.
Увы, но я – это я
Сегодня мы полагаем, что подлинность нашего «я» – другими словами, его соответствие нашему внутреннему миру – должна преобладать над условностями, искренность – над социальными масками, индивидуальное – над коллективным. Но понятие подлинности «я» само по себе двусмысленно.
Идет ли здесь речь о том, что нашему «я» следует стать, как полагалось испокон веков, «я» предопределенным, запрограммированным, которому надлежит проявиться и удовлетвориться самим собой, достигнув цели? В этом случае нас не должны волновать никакие преграды, нам не следует внимать ничьим наставлениям, мы станем руководствоваться исключительно субъективной точкой зрения. И тогда подлинность «я» будет не чем иным, как переиначенным на более благородный и современный лад старым словом «каприз» – своеволием, отличавшим прежних монархов. Тебя не заботят ни преобразования в обществе, ни нравственное развитие; ты совершенен такой, какой ты есть, ты лелеешь свою индивидуальность, прекрасную уже только потому, что она твоя. Не стоит сопротивляться малейшей своей склонности, ведь твое желание превыше всего. У всех в мире есть обязанности, но не у тебя. Здесь кроется двусмысленность лозунга «Be yourself» («Будь самим собой»), родившегося в 1960-е годы: чтобы быть собой, нужно еще, чтобы тебе удалось стать самим собой, а в 15 лет ты еще далеко не тот, кем можешь стать однажды.
Предоставленный самому себе, я только и делаю, что без конца собой восхищаюсь: высшую ценность имеет теперь не то, что вне меня, но то, что я ощущаю внутри. Мне больше не нужно «стать» кем-то, в каждый момент времени я уже являюсь тем, кем должен быть, и я могу без сожаления принять свой характер, свои чувства и фантазии. Поскольку свобода – это возможность избавиться от предопределенностей, мы хотим принимать наше «я» таким, как оно есть (то же явление имеет место в политике в сфере идентичности: каждое меньшинство должно принять себя в своем существующем виде как совершенство и не выходить за пределы своего круга). Мы ничем не ограничиваем наши желания и потребности, нам больше не нужно расти – иными словами, создавать дистанцию между одним и другим собой. Каждому из нас остается лишь следовать своим наклонностям, растворяться в самом себе. Странное самодовольство, равно затрагивающее в условиях демократии и личность, и сообщества, которые много мнят о себе и считают, что мир должен им всё.
Как бы ни было, мы рано или поздно становимся чем-то, что для простоты называем собственным «я». К удобству быть собой добавляется неудобство быть только собой. Мы создали себя, но мы хотели бы пересоздать себя заново или разрушить созданное. И здесь, возможно, возраст позволит взглянуть с большей проницательностью на провозглашение своего «я» совершенным образцом. «Познай себя», говорил греческий оракул, чтобы знать свои пределы и свои возможности. Но, увы, в моем «я» есть только я, – что бы я ни делал, – а мне для существования нужно чуть больше, чем собственная сущность. Эти владения не составит труда окинуть хозяйским взором. Что же происходит, когда мы стали теми, кто мы есть, – познаём ли мы себя или остаемся для себя загадкой? «Я не знаю, кто я есть, я не есть то, что я знаю», – говорил немецкий мистик Ангелус Силезиус (1624–1677). Фрейд добавил бы: я не тот, кем я себя полагаю, мое «я» не властно надо мной, им движут великие силы бессознательного и Сверх-Я, вихрь желаний и суд критики. Допустим; но это не делает каждого из нас великим Другим или человеком, потрясающим глубиной и необычностью. Даже если психоанализ часто оставляет у пациентов восхитительное ощущение, что они воспарили над безднами своей души.
При этом есть риск не только вообразить себя кем-то, и зачастую вполне успешно (Шатобриан и Виктор Гюго служат нам в этом прекрасными примерами), но и замкнуться в своей великолепной уникальности, воспроизводя до бесконечности одного и того же персонажа. Разве не более захватывающим было бы заявить: стань тем, кем ты не являешься. Мы кладем полвека, чтобы себя найти. А затем горим желанием немного себя потерять. Если каждый из нас – это множество, то какие персонажи появятся под занавес? Возможно ли, чтобы незрелость, затянувшаяся сверх предусмотренных сроков, стала еще и козырем – способом смотреть на мир с удивлением до самого позднего возраста. Молодость: все, или почти все, хотят стать почетными гражданами этой давным-давно пропащей страны. «Я чувствую себя молодым», – говорят 40-, 50- и даже 60-летние, и, вполне вероятно, они правы в своем юношеском бунте против очевидного. «Сорок лет, – говорил Пеги, – возраст ужасный, возраст непростительный <…> Это больше не мучительный возраст, как о нем болтают <…> Потому что это возраст, когда мы становимся теми, кто мы есть»[144]. Фатальное видение, нависающее, точно нож гильотины: сорокалетний человек, ограниченный, как стенами тюрьмы, своими временными рамками и не имеющий возможности выйти за их пределы. Один, наедине с самим собой, он скоро начнет сходить с ума. А значит, просто необходимо прекратить копаться в самом себе, нужно с головой окунуться в какое-то дело, в работу или любовь. Нет ничего ужасного или непоправимого в том, чтобы вновь обратиться к формулировке Пеги, если не брать во внимание, что в его время сорокалетие считалось преддверием старости. Однако сегодня сорокалетний – почти мальчишка в глазах общества, и у него еще достаточно сил и возможностей, чтобы измениться и открыть в себе новые неожиданные стороны. Забота о себе, которую так горячо проповедовал Мишель Фуко на закате своей карьеры, оправдана тогда, когда мы получаем образование. Впоследствии мы понимаем ее скорее как праздность, благоразумное расходование сил. Желание состояться как личность предполагает намерение избежать подобного понимания.
Руссо дал блестящее определение, отличающее любовь к себе – положительное чувство – от себялюбия, рождающегося при соперничестве и сравнении себя с другими. Есть и третий вид этой любви – беспокойное самолюбие, которое получило развитие с популяризацией фрейдистского учения: оно превращает каждого человека в сгусток трудностей и проблем, регулярно изливаемых им на своих ближних или на своего психоаналитика[145]. Это рассказ в виде перечня невзгод, родившийся из христианской исповеди, – самокопание, делающее из незначительного события захватывающую эпопею: все обретает смысл, все достойно упоминания, никакая деталь не отбрасывается за ненадобностью, нужно разобрать себя по косточкам, без конца выискивая параллели и ассоциации. Всем известны такие люди, которые погружены в самих себя и не имеют сил расстаться с мыслями о мелких сложностях. (И это уже само по себе несчастье, что человек никогда не может убежать от себя самого.) Эти мысли постоянно гложут их, никогда не оставляя в покое, и куда бы они ни пошли, что бы ни делали, их мысли следуют по привычной колее, как игла на заезженной пластинке. Такие люди полагают себя наделенными неисчерпаемой в своей многогранности психикой и ищут толкование малейшим своим оговоркам или огрехам, как если бы речь шла о героических поступках. Трактовка собственных мыслей и действий становится их проклятием, они беспрестанно расшифровывают себя как непостижимую загадку. Их пленяет та головокружительная пропасть, что зовется их собственным «я». Но эта пропасть является также и адом, который мешает им выйти за рамки себя и оставляет их томиться в собственной раковине.
Желание открыться навстречу чему-то, что находится за пределами этой раковины, нельзя отнести к мимолетным капризам или непостоянству человеческого существа. В «Словах» Сартр с иронией признавал, что создал себя благодаря «великолепному праву ничему не хранить верность»[146]. Неверность по отношению к самому себе – всего лишь другая форма верности, подобно неверному супругу, который верен себе в своих походах «налево». Это мечта о «подконтрольном выселении»: стать другим, не переставая быть тем, кто ты есть. Задолго до Сартра Андре Жид писал с некоторым щегольством: «Будущее, я хотел бы видеть тебя неверным», – и призывал своих читателей броситься «в другую крайность своей натуры». Но другая крайность – это по-прежнему мы сами: мы хотим бежать от себя, но остаемся верны себе, что бы ни говорили. Стремление изменить свою личность может напоминать жажду нового или заведомое вероломство – намерение менять себя в угоду эпохе, даже отречься от самого себя, находясь в смятении и растерянности. Но вероломство собственного «я» оказывается вероломно и по отношению к самому себе. Оно предполагает уход от себя, но не сбрасывание себя со счетов. Такое отступничество – это в меньшей степени отказ от себя и в большей – неизменная верность высокому мнению о себе, отражающемуся на всех последующих переменах. Эти перемены, хоть и резкие, часто являются неразрывными звеньями одной цепи.
Трехликая свобода
Отсутствие смысла в человеческой жизни является и условием свободы и ее проклятием. Жизнь вынуждает нас обнаруживать смысл в нас самих, нащупывая путь в полумраке и неуверенности. Мы пробиваем себе дорогу в лабиринте ошибочных путей и тупиков, где порой возникают просветы. В тот момент, когда мы полагаем себя спасенными, внезапно приходит другая опасность. Свобода – возможность для каждого человека вести ту жизнь, которую он считает нужной, – знает как минимум три стадии, которые не всегда следуют одна за другой: бунт, принуждение и одиночество. Когда мы перестаем быть детьми, свобода проявляется сначала бунтовскими настроениями против семьи, учителей, установленного порядка. Мы хотим расти и развиваться безнадзорно, пробовать свои силы. «Я сам себе хозяин», – вопит подросток, получивший все, что нужно, от семейного воспитания и желающий разбить сдерживающие его оковы. Тогда приходит осознание факта, что свобода – это также ответственность, обязывающая нас принимать на себя последствия наших поступков. Я должен отвечать за себя сам, не прячась за чью-то спину; наша свобода – это всегда лишь узкие тиски, ограничивающие нас и вместе с тем определяющие нашу жизнь. Момент столь же восхитительный, сколь и тягостный. За право говорить от первого лица, произносить «я» приходится платить экзистенциальным одиночеством, которое может граничить с отчаянием. Я мучительно одинок, я умру в одиночестве, устав от самого себя, вечным узником доставшегося мне тела, прожитой мною жизни. Это – мрачное лицо нашей самостоятельности. Кого мне упрекать, когда я страдаю, когда топчусь на месте, когда терплю неудачу, если единственным моим препятствием являюсь я сам. Только процесс освобождения увлекателен, обретенная свобода всегда разочаровывает.
Тогда возникает искушение проявить лукавство, говорить скорее о бесконечном освобождении и затянуть подростковый бунт на возможно более долгое время. Как если бы в 30 и даже в 40 лет мы продолжали зависеть от родителей, от общества, которое можно обвинить во всех своих трудностях. Ведь наивность покидает нас вместе с округлостью и бархатистостью щек: приходит день, когда я на самом деле становлюсь хозяином своих поступков без возможности переложить ответственность на третьих лиц. Я должен пройти испытания, и меня будут судить по их результатам. В этом состоит несчастье и прелесть взросления, становления нас как личностей. И с этого момента мы не прекращаем вырабатывать компромиссы между неподчинением и просьбой о помощи: позаботьтесь об мне, когда мне плохо, но оставьте меня в покое, когда мне хорошо. Ведь мягкость нашего демократического общества призвана уменьшить чувство одиночества граждан за счет проявления солидарности. Она защищает наши права и облегчает тяжесть наших страданий.
Смысл жизни – это вопрос, остающийся открытым после всех полученных ответов. Наступает момент, когда нужно перестать задавать вопрос «кто я?», чтобы заменить его на вопрос «что я могу?». Что мне позволено предпринять в этот период моей жизни? Чтобы бежать от себя, нужно вспомнить, что «мир – самый короткий путь от нас к нам самим» (Малькольм де Шазаль). Богатство судьбы всегда связано с обилием встреч, без которых каждый из нас лишился бы содержательной стороны своей личности. Стареть – значит без конца воздавать почести всем, кому мы обязаны; мы сотканы из всех тех, кто встретился нам на пути, и каждый из нас – плод коллективного труда, который называется «я».
Как известно, многие люди изо всех сил стараются быть теми, кем не являются, или скрывают подлинную натуру (говоря о своей сексуальной ориентации, например). Эти люди впоследствии счастливы оказаться верными самим себе (Сенека), вернуться к себе как в тихую спокойную гавань, дающую убежище от мировых бурь. Найти себя, найти свой путь – вот первый этап примирения с самим собой. Это чудесный момент, когда мы становимся хозяевами своей судьбы. Мы перестаем слушаться приказов извне, мы действуем сами по себе. Счастливы те, кто с ранних лет знают, что им нужно, и не разбрасываются в поисках, не мечутся из стороны в сторону. В прежние времена в западном мире быть верным себе предполагало отказ от своего фактического существования, определяемого или повиновением Божьему закону, или подчинением тому или иному властителю, той или иной морали[147]. Люди приспосабливались к существующему общественному порядку, подавляя порой истинное призвание. Чтобы захотеть изменить свою жизнь, вам прежде всего нужно полагать, что она принадлежит вам, а не Богу, не церкви, синагоге или мечети, не вашей общине или классу, к которому вы относитесь по рождению. Это предполагает не только ослабление родовых, клановых и традиционных связей, но и уверенность, что изменения, происходящие от поколения к поколению, предпочтительнее стабильности. Расти, достигать совершеннолетия – согласно кредо, выработанному в эпоху Просвещения, – означает переходить от детской несамостоятельности – когда я остаюсь под надзором – к зрелой самостоятельности – когда мне позволено самому устанавливать для себя закон.
Желание иметь собственную жизнь, а не ту, одинаковую для всех, идущую на поводу у условностей и у других людей, исторически сформировалось недавно. Прежде всего это американская мечта о том, что каждый будет писать сценарий собственной жизни по своему вкусу. Конечно, мечта спорная, поскольку таит в себе социальное неравенство и разного рода дискриминации. Старый Свет, стоящий на своем аристократическом прошлом, долгое время сопротивлялся таким устремлениям. «Ты приходишь, жизнь тебя поджидает, готовенькая, остается только в нее влезть»[148], – говорил Райнер Мария Рильке в начале XX века в Париже. Даже желание иметь собственную смерть, умереть на свой манер, замечал он, становится все более редким, и каждый рад встретить смерть «хоть сколько-нибудь подходящую»[149]. Именно потому, что мы свободны, каждый имеет свою судьбу. Судьбы нет у душевнобольных людей, у них есть единое направление: плотно сомкнутыми рядами они идут к общему предназначению. Демократическая личность восстает против этой стадности. Человек такого типа хотел бы принадлежать только себе самому. Но обладание собой, радость быть полноправным хозяином своих владений не мешает ему оставаться чувствительным по отношению к счастливым обстоятельствам, которые дарит нам случай: например, сохранять мечту об утрате власти над собой, и самой совершенной иллюстрацией такой утраты служит любовь, потому что любить – это прежде всего не принадлежать себе, добровольно уступить право на себя другому.
Дверь, распахнутая в неизведанное
Понятие «хорошая жизнь» в любом возрасте можно свести к двум заповедям: найти для себя верную формулу жизни и больше не менять ее, но вместе с тем быть открытым для мира, его богатств и красот. Не отрекаясь от себя и своей жизни, мы тем не менее можем желать, чтобы будущее несло в себе сюрпризы и принимало не старый, много раз виденный облик, но – что приятнее – новый и неожиданный. Простой факт, что в молодости мы чувствуем себя достойными лучшей судьбы, часто позволяет нам сворачивать горы, ломать стены, преграждающие путь к свободе. Нас манят отъезды и расставания: это они толкают нас навстречу неизвестному, намечают на ткани времени таинственный и благотворный разрыв. К жизненным принципам, названным Фрейдом, – удовольствию и реальности, – следовало бы добавить третий: принцип запредельности, или выхода за прежние пределы, так как именно запредельность представляет собой царство разнообразия, неисчерпаемости новых вкусов и новых вещей. Запредельная, незнакомая нам область часто становится местом откровения.
Случается, что во время какой-нибудь поездки или непредвиденного происшествия нам представляется возможность заглянуть в иные, ошеломительные, миры: так Пекюше, распалившегося при виде великолепной в своей непристойности крестьянки, за чьими любовными утехами он наблюдает из-за изгороди, на минуту охватывает сомнение в том, что он верно избрал призвание усердного переписчика. Удивительно ли, что подобный зов тайны в особенности преобладает в трех сферах – в сфере религии, эротики и странствий, в трех трансцендентных человеческому бытию областях: это зов плоти, зов Божий, зов дальних стран и континентов? Это дверь, распахнутая в неизведанное, и нужно хотя бы раз в жизни переступить ее порог. Это дверь в святилище: все замерло в ожидании неизбежного скачка, сравнимого с обращением в религиозную веру, которое освобождает нас от нас самих, от властного гнета повседневной рутины. Внезапность – внецерковный аналог спасения.
Тот факт, что будущее непредсказуемо, другими словами – несет на себе отпечаток подвижности и изменяемости, дает нам шанс, что нас ждет нечто необыкновенное даже в последние годы жизни. Нас никогда не покидает жгучее желание столкнуться с чем-то, прежде неизведанным. Мы хотим иметь возможность в любую минуту сняться с якоря и отправиться на поиски новой участи. При всем этом существует риск, что человек, который в течение 30 лет вел спокойную размеренную жизнь, бросается напоследок на героические подвиги, притом что у него нет соответствующей подготовки для подобных кульбитов. Известно слишком много примеров 50-летних пухленьких домоседов, как мужчин, так и женщин, которые в одночасье, очертя голову, бросаются заниматься спортом и заканчивают в реанимации. Пожилой человек внезапно воображает себя воздушным гимнастом и отваживается на прыжок на тарзанке; дама на пенсии наряжается покорительницей дикой природы и уезжает вязнуть в песках далекой пустыни; дряхлый дед открывает в себе задатки Казановы и позволяет обирать себя до нитки бесстыжим девчонкам – всё это хорошо знакомые нам комедийные образы. Не всё можно делать в любом возрасте, и есть то, для чего потребны определенные физические способности. Бернанос в своем «Дневнике сельского священника» говорит о людях, раскрывшихся на войне, без которой они так и остались бы «зачатками человека». Слава богу, нет необходимости в войне, чтобы обрести ясность. Каждый шаг к старости – это еще одна возможность метафорически «обобрать» старого человека.
Возможно, чтобы избежать косности, нужно поселить в себе своего злейшего врага, как учит нас Евангелие, – демона (daïmon) животворного, не бесплодного. То есть надо научиться стать самому себе настоящим противником – тем, кто пробудит вас к жизни и подстегнет к действию ударом бича. Возможно, в этом и кроется секрет хорошей жизни: культивировать в себе врага, который постоянно тормошил бы вас и побуждал, слегка прихрамывая, продвигаться вперед; но именно эта хромота и будет плодотворной.
«Если мои демоны меня оставят, то, боюсь, мои ангелы тоже разлетятся кто куда» (Райнер Мария Рильке).
Так ли успешна успешная жизнь?
Что происходит, когда мы добиваемся успеха?[150] Будем ли мы почивать на лаврах в ожидании, когда другие люди станут водружать нам на головы венки, украшать нас разноцветными узорами и звенящими погремушками, другими словами – сделают из нас кумиров; будем ли мы распоряжаться своим успехом как своего рода достоянием? Интересный вопрос, затронувший в последние годы промышленных магнатов, ученых, математиков, исследователей, артистов – мужчин и женщин, – достигших вершин славы и, несмотря ни на что, вынужденных продолжать, паразитируя на былых заслугах или свидетельствуя о них – о той работе, которая выжала из них соки и отбросила за ненадобностью[151]. Всякая успешная жизнь, если только она существует, не подчиняется логике положительного или отрицательного баланса. Такая жизнь – не что иное, как цепь преодолеваемых трудностей и переживаемых поражений, постыдных поступков, о которых мы умалчиваем и которые составляют ее изнанку. Разве наша жизнь – это вершина, на которую мы прекращаем карабкаться где-то за пятьдесят, после чего вновь спускаемся в долину, по дороге любуясь закатом? Заманчивая метафора, не более. В зрелости мы часто с грустью перебираем в уме все, чего нам не удалось добиться. Но эта грусть, рисуя в воображении провалы, намечает и обширную нетронутую целину – ту самую, которую нам еще предстоит освоить.
В идеале признаком успешной жизни является то, что все желаемые цели пришли к определенному итогу – к тому, что древние греки называли «превосходством», формой совершенства в той или иной области. Порой в жизни, близящейся к концу, работает принцип сжатости: за последние несколько лет удается достигнуть того, чему прежде мы уделяли недостаточно внимания. Никто не в состоянии, без риска впасть в пространные обобщения, в точности определить, что же такое успешная жизнь, но каждый инстинктивно знает, что такое жизнь плохая или отвратительная. Важный вопрос – и в воспитании, и в политике: как утешить тех, кто проигрывает, как примирить соперников, восстановить их статус, дать им еще один шанс? Как избежать злопамятства, непримиримой ненависти, как воспрянуть духом после провала, чтобы не повторять вслед за героем Цвейга: «Внутри меня всегда сидит побежденный, жаждущий реванша» («Шахматная новелла»). Может быть, следует говорить скорее о жизни, полной радости: эта жизнь открыта для волнений и неожиданностей, избегает подведения итогов и признает над собой власть будущего, даже если конец ее близок. В представлении об успехе смущает то, что, по всей вероятности, его достижение предполагает прекращение поисков, ведь состояние, к которому мы более всего стремились, достигнуто и наша жизнь будто бы на этом закончена.
Мы испытываем немалую гордость – с оттенком грусти – оттого, что наши задачи выполнены, миссия завершена. Это сладкая тоска по жизни, когда блуждания прекратились, потому что кажется, что найдена своя гавань и надо потихоньку двигаться на вечную стоянку. Достаточно представить себе Улисса – несчастного после возвращения домой, как предполагал большой греческий поэт Константинос Кавафис (1863–1933), желавший Улиссу как можно позже добраться до своей Итаки:
Пусть в помыслах твоих Итака будет
конечной целью длинного пути.
И не старайся сократить его, напротив,
на много лет дорогу растяни,
чтоб к острову причалить старцем —
обогащенным тем, что приобрел в пути,
богатств не ожидая от Итаки[152].
Возвращение всегда должно быть не более чем еще одной остановкой в пути. Самый дорогой и желанный предмет будет иметь ценность лишь в том случае, если он останется для нас недостижимым, но главное – если мы не будем знать, где его искать: движение для нас важнее, чем цель, к которой мы движемся, и только постоянное движение делает нас живыми. Некоторые нарочно ухитряются чего-то не добиться в своей области, чтобы для них существовала возможность будущего и ничто не преграждало к нему путь. (Возьмем, к примеру, вполне обеспеченных людей, которые почти добровольно лишают себя состояния, чтобы вновь пережить все волнения на пути к богатству.) Бог, говорит Евангелие, желает, чтобы Его искали – не для того, чтобы Его найти, но для того, чтобы продолжать поиски.
А значит, нам остается лишь терпеть поражение, вновь пытаться и вновь терпеть поражение, вновь пытаться и терпеть поражение уже с бóльшим мастерством, как говорил Сэмюэл Беккет. Но каким образом истина может родиться из ошибки, из бесконечного исправления допущенных промахов? Даже достигнув весьма почтенного возраста, мы еще не до конца становимся теми, кем могли быть. Как утомительно быть привязанным к самому себе, подобно устрице, прилепившейся к скале, и как прекрасно хоть немного оторваться от себя, испытать что-то новое, что-то другое. Что сможет обогатить мою личность, дать мне почувствовать, что я связан с чем-то большим, чем я сам? Какое несчастье иметь только одну жизнь, одно тело, одну личность, принадлежать только к одному полу, вместо того чтобы вмещать в себе целое множество, иметь возможность по своему желанию воплощаться в тысячах вероятных судеб! Как бы я хотел еще раз родиться женщиной, индусом или латиноамериканцем, пожить во времена Средневековья, Возрождения или в цивилизации майя, а может быть, даже стать волком, медведем или синицей, без конца познавая процесс переселения душ!
Не объять необъятное
Счастливая жизнь – это не только «замысел юных лет, реализованный в зрелые годы» (А. де Виньи. «Сен-Мар»), это еще и судьба, которая взаимодействует с чем-то бóльшим, чем она сама, – судьба, открытая другому измерению. Земное существование совершенно в каждом своем мгновении, и в каждом мгновении ждет еще большего совершенствования. При условии, что мы будем отличать потенциальное от возможного. Первое крайне важно в отрочестве и юности, когда речь идет о том, чтобы с помощью учебы и работы раскрыть в себе таланты, пробудить дарования. Это внутреннее развитие, необходимое каждому. Знания и труд помогают нам найти себя. Возможное относится к другому порядку: это внешняя данность, компромисс между миром и моими ожиданиями, раскрывающий в каждом новые, неизвестные стороны, побуждающие превзойти самого себя. Мои способности позволяют мне реализоваться, а опыт позволяет пойти еще дальше и создать себя заново. Именно об этом говорит выражение: «Я никогда бы не подумал, что у меня это получится». С возможным мы переходим от управления собой к расширению своего существа посредством реальности.
Не будем питать бессмысленных надежд: начиная с определенного возраста, мы уже не можем обращаться с нашей жизнью как с игральной костью, бросаемой наудачу, – хвататься за всё подряд, приниматься за биологические исследования, автомобильные гонки, прыжки с парашютом, математику. В 60 лет еще меньше, чем в 20, справедливо утверждение, что «выше нас только небо». Это американская позиция – «you can do it», «ты можешь это сделать», не устанавливающая никаких ограничений для способностей человека, лишь бы он засучил рукава: оптимизм нации первопроходцев, которая верит в сочетание самоотдачи и доброй воли. Сейчас меньше, чем когда-либо, мы можем уклониться от необходимости выбора и предаться опьяняющей душу безграничности. Возраст избавляет от неуверенности. Но ограничения, сужая круг наших возможностей, служат укреплению нашей свободы.
И все же в отдельные, исключительные моменты нас продолжают одолевать стремления, вожделения и мечты столь разнообразные, что, пораженные их изобилием, мы не в силах в них разобраться. Это ошеломительное, близкое к параличу состояние сродни головокружительному состоянию подростка, который видит, что перед ним открыты все дороги. И вот «реальное – тесно, возможное – бесконечно», как говорил Анри-Фредерик Амьель в своем «Дневнике»: этот швейцарский рантье XIX века всю жизнь пребывал во власти собственного безволия и не пережил никаких событий, отказавшись от них, будучи не в силах объять все направления. В этом мире в любом возрасте нас поджидают новые возможности. Фрейд говорил: чего можно ждать от психоанализа, так это «примириться не с действительностью, а с данными нам возможностями. Хотеть того, чего хочется, и быть способными на то, на что мы способны. Не хотеть того, на что мы способны, – значит пасовать перед действительностью. Не быть способными на то, чего нам хочется, но полагать, что способны, – значит воображать себя всемогущими. Но важно, чтобы мы смогли разыграть свою партию, сказать то, что имеем сказать, дать свой ответ миру. Любить и работать»[153].
Такова пора бабьего лета нашей жизни: это отвоевание права на утраченные возможности, даже если их потенциальная область день ото дня сокращается подобно шагреневой коже. Необходимо, чтобы наше сознание оставалось открытым для волнения и привязанности, чтобы оно никогда не пресыщалось чувствами. Вспоминая о девушке, чье лицо «в свете утренней зари <…> было розовее неба» – она проходит вдоль поезда, остановившегося на полустанке, предлагая проснувшимся пассажирам кофе с молоком, – Марсель Пруст пишет: «Глядя на нее, я вновь почувствовал желание жить, которое воскресает в нас всякий раз, когда мы снова осознаем красоту и счастье»[154]. Однако аромат уходящих дней кроется в простом, но решающем факте: не знать заранее, что найдешь, открывать для себя новые пути, не сводить всё без конца к себе самому. Это – великий момент остановки, мечта о том, чтобы решиться уйти. Что самое лучшее, что можно пожелать себе в жизни? Прекрасных событий, прекрасных знакомств с исключительными людьми, которые поднимут нас до своей высоты. И даруют нам милость встречи. Вот молитва пожилого человека: Господи, дай мне, перед тем как уйти, последний всполох любви и самозабвения, дай мне пережить новое рождение в конце жизни, чтобы этим светом были озарены мои последние годы. «Успешная» жизнь – это жизнь в состоянии вечного возрождения, когда способность начать заново берет верх над жизненным опытом и набирает силу бьющего фонтаном родника[155]. Нужно одновременно и довольствоваться тем, что предлагает нам этот мир, и требовать от него большего, искать в нем ответ на свое ожидание чуда, вихря событий. Жизнь человека тем богаче, чем больше расстояние от пункта отправления до пункта прибытия: можно родиться в гетто, а закончить жизнь знаменитым артистом – как, например, случилось с музыкантом и продюсером Куинси Джонсом. Всегда есть изящный способ обойти обстоятельства, которые преподносит нам судьба, даже если в самом конце никто из нас не избежит неминуемого.
Погоня за увлекательной жизнью должна подчиняться двум противоречивым требованиям: мы должны быть вполне довольными своей судьбой – и вместе с тем внимательно прислушиваться к шепотам мира, еле слышной музыке нового и необычного. Восхищаться чудом сегодня – и быть готовыми изумляться неизвестному. Счастье продолжать путь и счастье замереть, наслаждаясь мгновением, счастье ограничения и счастье расширения границ, безмятежность и опьянение, монотонность и внезапное бегство – только контраст одного и другого делает жизнь головокружительной, захватывающей.
Передавать, не зная слов
В демократическом обществе, говорил Алексис де Токвиль, каждое поколение представляет собой новую нацию, и традиция – не безусловное требование, а скорее рекомендация. Передавать ее стало сложной задачей: для старшего поколения есть большое искушение смириться, преклонить колени перед младшим из страха быть списанным со счетов – на это указывал еще Платон в своем «Государстве». Но отдать все на волю новых поколений, одним махом смести наследие прежних эпох, доставшееся нам от предков, чтобы нести его потомкам, – это значит не помогать молодым, но держать их в темнице настоящего, заточить их в границах современности, чьим эхом и зеркалом они являются. Таким образом, мы перестаем быть наставниками в созревании и становимся наставниками в раболепстве. Вместо того чтобы учить долговременной необходимости, мы становимся подобострастными угодниками юности и текущего момента. Ментор превращается в лакея, учитель – в льстеца.
Согласно расхожему мнению, взаимоотношения внутри воспитательного процесса переворачиваются с ног на голову вследствие технологических усовершенствований. Дети как будто превращаются в родителей собственных родителей, день за днем обучая их азам интернета. В новом цифровом мире дети чувствуют себя как рыба в воде, это «цифровые аборигены» (Николас Негропонте. «Цифровой человек»), они делегитимируют репутацию знающих и мудрых, которой несправедливо пользуются взрослые. «Уже не будет важно, какой ты расы, к какому социальному или экономическому классу ты относишься – важно принадлежать к правильному поколению. Богачи сейчас молоды, люди без средств – это старики»[156]. Отныне ребенок должен воспитывать своих родителей, помогать им адаптироваться – так, как это делают дети иммигрантов при новом мироустройстве. Привычная возрастная иерархия встает с ног на голову: «старикам» больше нечему учить молодых, им нужно всему учиться самим: это они становятся новыми невеждами, которым недоступны новые инструменты. «You are too cool for school» – «Ты слишком крут, чтобы ходить в школу, штампующую лишь роботов», – так, кажется, говорили Джефф Безос и Стив Джобс. Но доступность для каждого всех возможных знаний не имеет ничего общего с посвящением в тайны сложных материй. Щелчок мышью по ссылке об астрофизике или органической химии не сделает из нас астрофизиков или химиков, даже самых примитивных, – но лишь дотошных невежд. Демократия «кликов мышью» – не более чем демократия дремучего невежества. Ученый представляется лишь дилетантом, которому повезло: ведь он всю жизнь бился над одними и теми же вопросами. Мы избавимся от этих иллюзий – подобно многим крупным руководителям Кремниевой долины, которые запрещают собственным детям пользоваться айпадами, планшетами и другой компьютерной техникой, отрицательно влияющей на способность концентрироваться и творческие способности. Не следует путать фундаментальные знания и практическую сметливость: своей ловкостью и смекалкой молодые обязаны достижениям техники, а не какому-то символическому превосходству[157].
Если наша обязанность как старшего поколения – разъяснять уроки прошлого, извлекать из небытия великих мертвецов, чтобы вернуть их к жизни среди других живых, воскрешать их из праха, где они спят вечным сном, то для этого необходимо владеть новыми инструментами обучения, иначе есть опасность стать чужеродным элементом в своей эпохе – призраком, заблудившимся в мире тайных знаков. Компьютерная безграмотность людей старшего поколения лишает их всякой надежды на выживание в лабиринтах современной бюрократии. Пожилые люди пытаются разобраться с новыми технологиями на ощупь – примерно так же, как ищут нужную частоту в радиоприемнике.
Начиная с определенного возраста, все мы становимся иммигрантами для текущей эпохи. То, чем мы могли похвастаться раньше, уже не имеет смысла, требуемый набор навыков изменился, мы перестаем понимать язык, на котором говорят другие, нам отчаянно необходимы те, кто сможет нам помочь, сможет перевести особые жаргоны на общепринятый язык. Именно слова свидетельствуют о нашей принадлежности к той или иной эпохе, к той или иной социальной группе. Нужно перенимать повадки у молодежи, использовать в речи новые выражения, подстраиваться под сегодняшние вкусы, чтобы нам больше не могли сказать: «Папочка, ты отстал от жизни», – как говорили в 60-е годы XX века. Удовольствие, с которым мы узнаем новые школьные словечки или жаргон шпаны спальных районов – как если бы мы изучали иностранный язык, – вдвойне сильнее оттого, что нам стыдно использовать их напрямую, без кавычек, из страха показаться смешными. У каждой возрастной категории есть свои семантические тотемы, свои старомодные ругательства, свои допотопные выражения, устаревающие вместе с ней, – за исключением словесных оборотов столь изобретательных или любопытных, что за их богатство и выразительность они удостаиваются включения в общий лексикон. В выражениях нашего языка оседают слова и обороты, типичные для каждого поколения; они меняют языковое пространство подобно наносам, формирующим русло реки.
Ошибка взрослых людей – в уверенности, что то, что знают они, известно и всем остальным, однако знание – это не однородная масса, распределяющаяся ровным слоем на все человечество. Ориентиры меняются, грандиозные исторические события больше не вызывают тех чувств, что прежде. Каждый раз следует терпеливо переводить на принятый в настоящее время язык то, чему мы хотим научить, ничего не преуменьшая и не упрощая, но используя стратегию интуитивного декодирования. Необходимо настроить разные поколения на одну волну, то есть нужен своего рода GPS по времени. Если «слова умирают от жажды», как говорил Октавио Пас, то лучшее средство прекратить засуху, вернуть слова к жизни – это сделать их вновь желанными для тех, кто не только не использует их, но даже не подозревает об их существовании.
Прошлое – это сокровище, которое мы должны вернуть к жизни, чтобы не лишать его тех, кто идет следом за нами. Вручить им ключи от мира – значит предлагать им не подражать нам, но, обладая всеми нашими знаниями, бесконечно спорить с нами. Возможно, они обратят такую свободу против нас самих: «Меня вы научили говорить на вашем языке. Теперь я знаю, как проклинать» (Шекспир)[158]. Но главное, что мы можем сказать: переходник работает как надо, связь налажена. Мы снабдили наших детей всем необходимым. При условии, что мы не передаем им одно только отвращение к жизни и к человеческому роду, как это делают в наши дни те, кто пророчит впереди одни несчастья. Каждое поколение может взять на себя лишь одну историческую роль, после чего оно должно уступить место другим. Каждое поколение – лишь звено в длинной цепи предшествующих и последующих поколений. Говорят, что Фред Астер (1899–1987), который неоднократно встречался с Майклом Джексоном, а также подсказал ему сюжет и помог со съемками клипа на песню «Триллер» (1982), отправил ему такую телеграмму: «Я старый человек. Я ждал кого-то на смену. Спасибо»[159]. Хороший наставник должен уметь принять свой уход, когда его работа завершена.