То, что в нас не умирает
Глава 9Смерть, в чем твоя победа?
Все люди смертны, но для каждого человека смерть – это бедствие, оно настигает его, как ничем не оправданное насилие, даже если человек покорно ее принимает.
Козочка господина Сёгена
Любая детская книжка предлагает нам как минимум два прочтения: первое – назидательное, которое мы используем в воспитательных целях, и второе – более тонкое, не всегда сразу уловимое. Возьмем, к примеру, рассказ «Козочка господина Сёгена» Альфонса Доде. На первый взгляд кажется, что это притча о непослушании. Господин Сёген – фермер из Прованса; ему не удается сохранить ни одной из своих коз, потому что все они, одна за другой, стремятся к вольной жизни на просторе и убегают от него в лес, где их пожирает волк. Когда он покупает козочку Бланкетту, повторяется тот же сценарий: она тоскует по воле и хочет бежать. Господин Сёген запирает козочку в хлеву, но ей удается выбраться через окно. Как и другие козы, она убегает резвиться в горы, упивается свободой и в компании диких серн наслаждается душистыми травами. Когда наступает вечер, Бланкетта трепещет: в высокой траве появился волк, он пристально и спокойно глядит на нее. Согнув голову и выставив рожки, она сражается с ним всю ночь, но на рассвете – обессилевшая, вся в крови, – падает на землю и позволяет себя съесть.
Если предназначать эту историю для чтения непослушным детям, то она кажется восхвалением жизни по правилам: тому, кто вздумает бунтовать против родителей или воспитателей, грозит страшная судьба. Горе непокорным! Но за скучным морализаторством скрывается другой, более глубокий смысл: как только живое существо становится взрослым, оно может наслаждаться своей свободой лишь до заката, а затем, как бы яростно оно ни сопротивлялось, ему уготована смерть. Козочка господина Сёгена не сдается: она борется за жизнь до полного изнеможения – эта ночная схватка и составляет главную ценность рассказа. «Мы сражаемся не для того, чтобы победить зло, но чтобы оно не одержало верх над нами» (Сенека).
Можем ли мы согласиться со смертью, примириться с ней? Нет – ведь вплоть до самого конца она не прекращает исподволь подтачивать нас, она – «подлая», негодяйка, она грызет нас и разрушает все наше существо[160]. Это не враг, с которым мы могли бы попытаться договориться, это неумолимый закон, по которому день за днем, капля за каплей, иссякает наша жизнь. Своей кончиной мы можем разве что заключить временное перемирие. «Жизнь – это сосредоточение сил, брошенных на сопротивление смерти», – сказал физиолог Мари Франсуа Ксавье Биша (1771–1802), и эти его слова неоднократно повторялись другими. Даже если кто-то и оспаривает точность такой формулировки[161], она весьма красноречива. Мы умираем каждый день, в каждый выпавший нам на долю час, и наш последний час пробьет слишком рано. Жизнь рождается из непрерывной борьбы с самоуничтожением клеток, или апоптозом[162]; эта борьба препятствует саморазрушению организма. Жить, говорил еще Пруст, это ежедневно сопротивляться частичному, постепенному умиранию. Если перефразировать Биша, можно было бы сказать: «Смерть – это сосредоточение сил, уничтожающих жизнь, чтобы возродить ее». Нам предстоит исчезнуть, для того чтобы другие, в свою очередь, появились на этой земле.
Вечность, влюбленная во время
В нашу эпоху родилась странная жалоба: кажется, будто смерть находится под угрозой. Впереди нас ждет дефицит смерти. «Боюсь, как бы мы не стали последним поколением, которому суждено умереть», – пишет Джеральд Джей Сассман, профессор Массачусетского технологического института, специалист по искусственному интеллекту. С деспотичностью навязчивой идеи, не терпящей инакомыслия, борьба со смертью стала целью богатейших людей, желающих избежать общей участи и особенно – уравнивающей всех и вся великой Безносой. «Черт бы побрал наше тело, в нем нет ничего интересного», – восклицает специалист по робототехнике Ханс Моравек. «Все мы хотели бы стать бессмертными». Поскольку именно плоть и биологические процессы в ней ускоряют нашу гибель, нужно как можно быстрее идти к постбиологической эре мыслящих роботов сложной, не подвергающейся порче конструкции, которая позволит заменить наше тело бионической структурой. «Клоны, киборги, искусственные органы – все они придают новый облик человеческому роду»[163]. Разум вот-вот восторжествует над природой, победит болезни и смерть, которые будут сосланы на склад ненужных вещей; их отсутствие сделает ненужным и рождение новых поколений. Миллиардеры строят дорогущие усыпальницы, чтобы хранить там свой мозг в ожидании технологического скачка, когда его можно будет извлечь оттуда и вмонтировать в робота.
Мы, таким образом, вступили в эру исступленных надежд. 6 октября 2012 года уролог и хирург Лоран Александр, приверженец трансгуманизма, собрал конференцию в Париже, где объявил о скором исчезновении смерти. За последние двести пятьдесят лет продолжительность жизни выросла втрое, и сейчас перед нами, по мнению ученого, открываются четыре возможных сценария: резкое снижение продолжительности жизни, вызванное загрязнением окружающей среды; стагнация – отсутствие как увеличения, так и уменьшения продолжительности жизни; медленный рост до 120–150 лет; бурный рост, которому поспособствуют качественные скачки в науке благодаря нанотехнологиям, робототехнике и генной инженерии. Доклад ученого завершался вызывающим заявлением (от которого с тех пор он успел смиренно отказаться): «Я убежден, что некоторые из вас, сидящих в этом зале, проживут тысячу лет»[164]. Говорилось о битве титанов – кремния и нейрона – за право создать интерфейс для взаимодействия нашего мозга с искусственным интеллектом. Не только процесс старения обратим благодаря «дехронификации», другими словами – омоложению клеток, но и победа над смертью считается теперь не более чем вопросом времени. Эта отвратительная помеха, факт истории первобытного общества, должна уйти в прошлое. Самое главное – продержаться до тех пор, пока науке не удастся сразить это чудовище. Известно, что итальянский нейрохирург Серджо Канаверо собирался пересаживать головы людей на новые, «запасные» донорские тела тех, у кого зафиксирована смерть головного мозга, – примерно так же, как осуществляется замена жесткого диска на компьютере.
Французская художница Орлан в 2011 году создала в сети на английском языке петицию против смерти: «Довольно. Это продолжалось слишком долго. Это нужно прекратить. Я не согласна. Я не хочу умирать. Я не хочу, чтобы мои друзья умирали. Настало время что-то предпринять против смерти». Английский ученый Обри ди Грей со своей стороны предлагает регенерировать клетки тканей человеческого организма, растягивая продолжительность жизни до бесконечности. Он учредил «Фонд Мафусаила», куда жертвуют средства богатые дарители. Новые демиурги из Кремниевой долины, среди которых Рэймонд Курцвейл с его Университетом сингулярности, хотят победить смерть, борясь с ней при помощи миллиардов долларов, нужно только определить цену. «Смерть по-настоящему приводит меня в ярость, в ней нет никакого смысла», – говорит Ларри Эллисон, сооснователь фирмы «Oracle», находящийся на 7-м месте среди богатейших людей мира[165]. «Держу пари, что старение человека – это просто код, который достаточно взломать и переписать», – утверждает, в свою очередь, Джон Юнис, глава одного инвестиционного фонда. Бессмертие – а вернее, внесмертие – становится таким образом прерогативой наиболее обеспеченных людей, жаждущих оставить за собой право на эту последнюю привилегию.
Заявления о том, что близится смерть смерти (притом что другие заявляют о надвигающемся конце света), приводят нас в недоумение по многим причинам. Эти громогласные пророчества сильно рискуют, стремясь к звездам, оказаться в ручье, как говорил Гегель об эрудиции. То, что когда-нибудь, вероятно, любой человек сможет дожить до тысячи лет, разве делает долголетие таким уж желанным? Так уж необходимо упорствовать в своем желании жить, век от века обременяя планету своим присутствием? Нельзя не вспомнить о парадоксе Одиссея, который по дороге домой на Итаку в результате кораблекрушения попадает на остров к нимфе Калипсо, где в течение семи лет она лелеет и ублажает его, став его любовницей. В обмен на волю прекрасная тюремщица предлагает ему дар бессмертия. Однако Одиссей, тоскуя и стеная на берегу, мечтает вернуться к своей семье. Калипсо надоедает ему, вынуждая удовлетворять ее каждую ночь. Пусть Пенелопа и не может похвастаться красотой богини, он хочет вернуться к ней, вновь увидеть свое отечество и родных. Близкое и знакомое влечет его сильнее, чем неизвестное. Зевса трогают жалобы пленника: через Гермеса он повелевает Калипсо отпустить Одиссея домой. За четыре дня он строит плот и, получив в изобилии от хозяйки острова благовония и яства, пускается в путь по волнам, переживает еще одну страшную бурю и прибывает наконец к родным берегам.
Текст об этих приключениях Одиссея может читаться как минимум двояко: Одиссей, несмотря на влечение к Калипсо, ясно выражает свое предпочтение смертного, а значит, конечного существования. Что же до Калипсо, то, привязавшись к Одиссею, она уже не может скрыть факта, что она, бессмертная, потеряла голову от любви к смертному, к скоротечной жизни. То, о чем говорит нам Гомер, поражает своей глубиной: боги, удел которых – жить вечно, боги незримые и вездесущие, оказывается, завидуют смертному человеческому уделу. И разве сам Иисус Христос, придя смертным человеком на землю, не проявил свою любовь к Боговоплощению, удостоверяя величие вечности во времени, но также удостоверяя и значение времени для Предвечного. Слезы, которые Он пролил на Кресте, – это человеческие слезы. Отвечая влекомым «летучим воображением» умам, вопрошающим: «Что делал Бог до того, как сотворил небо и землю?», блаженный Августин замечает, что вопрос этот не имеет смысла, поскольку как мог Господь, «творец всех веков и времен», что-то делать до творения, если само время еще не было сотворено? А там, где нет времени, нет никакого «до» и «прежде»[166]. И все-таки вопрос этот не бессмыслен. По установленной форме наш мир – в том виде, в каком мы его знаем, – был создан Всемогущим, чтобы вечность представлялась для нас желанной. А что, если все было наоборот? Если Господь придумал наш мир потому, что устал от своего положения? Разве он не любит безмерно свое творение, даже если и побуждает своих созданий приложить все усилия, чтобы попасть к нему в рай? А что, если его всемогущество было его слабостью, если долгом людей было помочь ему умереть? Именно недолговечность человеческой жизни и есть подлинное чудо, а вовсе не фантасмагорические построения разных религий, сулящие нам блаженство, иначе говоря – состояние, с нашей точки зрения, вечного оцепенения. Услады Рая не так сладки, как мимолетная человеческая жизнь. Если и существует вечность, она здесь и сейчас – там, где мы живем.
Какая удача – когда-нибудь умереть!
В истории идей, как правило, различают три формы бессмертия: бессмертие народа у евреев, бессмертие полиса у древних греков, бессмертие человека в христианстве[167]. Именно за последнюю форму бессмертия цепляется наша эпоха, хотя она предпочитает бессмертие без Бога и без общего примирения – просто как бесконечное существование. Точнее выражаясь, скорее речь идет о сверхдолголетии, поскольку даже тысячелетний старик когда-нибудь должен умереть. В Средние века смерть не была концом жизни, она просто обозначала переход к Творцу: ужас предстать перед Господом, быть обреченным на вечную кару за свои грехи, должно быть, заслонял собой страх покинуть эту землю. Кончина представлялась переходом сквозь тесные врата спасения или проклятия: люди теряли жалкие земные блага и питали надежду обрести другие, более значимые, и навсегда. Смертельный страх утихал перед перспективой получить воздаяние.
Идея вечности, как и ее новое осмысление христианством, поразительна тем, что каждому из нас, будь он самым ничтожным, отводится место под солнцем. Моя жалкая личность продолжит существование за пределами земной жизни – это ошеломительное заявление. Простым фактом моего появления на свет мне дарована милость бесконечной, по всей вероятности, жизни, если только я пройду «тест» на Страшном суде. Правда, ужас этого испытания приглушается длительным пребыванием в чистилище – своего рода зале ожидания Спасения, где души умерших терпеливо ждут, пока решается их участь. Другая гениальная находка: Христос умер на вершине славы, в 33 года. Сгорбленный и седовласый 80-летний Иисус производил бы дурное впечатление. Как Бог Отец в виде величавого и грозного старика, так и распятие его Сына в самом расцвете сил – это грандиозный сюжетный ход. Евангелия дали религиозное обоснование мифу о вечной юности. Вот парадокс христианства: чтобы обрести вечную жизнь, тебе нужно сначала умереть. Тогда Бог взвесит на весах души, заступники обратятся с защитительной речью, верховный Судья вынесет свой приговор. Разум дан людям для возможности искупления своей вины в случае ошибки. Смерть – очищение, позволяющее отделить существенное от второстепенного. Мой приход на землю больше не простая случайность: контингентное рождение навсегда делает меня частью большой семьи тех, кому, вероятно, суждено воскреснуть. Пребывание на земле – это долгое странствие от падения к искуплению.
Что же касается бессмертия вне религии, на сегодня лишь гипотетического, то вовсе не обязательно оно будет таким уж радостным. Иные обещания бессмертия скорее похожи на проклятия. В «Путешествиях Гулливера» Джонатана Свифта герой узнает о бессмертном народе струльдбругов: его представители одиноки и несчастны, поскольку, начиная с определенного возраста (с 80 лет), они лишаются гражданских прав и обречены прозябать, перебиваясь скудным ежедневным пайком. Чешский композитор Леош Яначек сочиняет в 1925 году оперу под названием «Средство Макропулоса» по мотивам пьесы Карела Чапека. Сюжет оперы такой: певица Эмилия родилась в XVI веке, она дочь алхимика Макропулоса, который испытал на ней созданный им эликсир жизни. Три века спустя она по-прежнему свежа и желанна, с неизменно звучным голосом, но она устала от невозможности состариться и умереть. Всех окружающих она доводит до изнеможения своим долголетием и пренебрежительным отношением к жизни. Ее дети и друзья, которых она давно пережила, стали ей безразличны, «среди вещей и теней» у нее не осталось привязанностей. «Вы все умрете, вам повезло», – говорит она тем, кто ее окружает. «Господи, отвори мне врата ночи, я хочу уйти, хочу исчезнуть»[168]. Жизнь без смерти на горизонте превращается в бесконечный кошмар, из всех форм тоски худшая одолевает тех, кому не суждено умереть. Они приговорены к ней навечно.
«Любуйтесь только тем, что видите лишь раз»?[169]
Во время беседы с одним юным поэтом – это был, вероятно, Райнер Мария Рильке – на фоне цветущего горного пейзажа Зигмунд Фрейд размышляет о смене времен года. Поэт не испытывает ни малейшей радости при мысли, что вся эта красота обречена на исчезновение и что зимой ее не станет. То, чем он хотел бы восхищаться, кажется ему испорченным бренностью, временным характером своего существования. Фрейд замечает ему, что главная ценность вещей состоит как раз в их скоротечности, что красота и совершенство ценны именно тем, что недолговечны. «Если бы существовал цветок, который цветет одну-единственную ночь, то от этого он не стал бы для нас менее великолепным»[170]. «Даже если придет время, – пишет он далее, – когда картины и статуи, которыми мы сегодня восхищаемся, разрушатся, или следующий за нами человеческий род перестанет понимать произведения наших поэтов и мыслителей, или даже наступит геологическая эпоха, в которой все живое на земле окаменеет, это отнюдь не умалит ценность всего прекрасного и совершенного». Античные мыслители, среди которых был и Марк Аврелий, предчувствовали: величайшие цивилизации погрузятся в забвение, погребенные под слоем праха. Все исчезнет, все канет в небытие – языки, люди, империи. Это цена, которую нужно заплатить за свое появление в истории человечества.
Там, где Рильке выражает грусть по поводу бренности сущего, Фрейд воодушевлен радостью от того, что все преходяще. В продолжение их диалога вообразим на мгновение, что желание Рильке исполнилось: красота природы не исчезает, как и красота культуры. Жизнь превратилась бы в вечную весну. Все, что когда-либо было создано, сохранялось бы навсегда. Стало бы невозможно забыть, затушевать в памяти, заменить одно другим; прежние века не уходили бы в прошлое, но навечно оставались бы в настоящем. Творения всех культур во все времена громоздились бы одно подле другого. Печаль о безвозвратно ушедшем сменилась бы отчаянием из-за постоянно присутствующего. Земля должна была бы вместить все предшествующие цивилизаци, все события, происходившие начиная с зарождения человечества. Если бы все не должно было кануть в небытие, включая когда-нибудь и нас самих, то жизнь стала бы невыносимой: бесконечное существование еще более ужасно, чем гибель. Есть какое-то надрывающее душу величие в том, чему суждено длиться лишь в проблеске мгновенного откровения, в крохотном зазоре между сейчас и всегда. Это очень хорошо передает стихотворение Жака Превера:
Тысячи тысяч лет
Мало
Поведать свету
Об этом
Прекрасном мгновении Вечности
Когда ты меня целовала
Когда я тебя целовал
Тем утром посреди зимы
Были мы
В парке Монсури в Париже
В Париже
На земле
Земля – это звезда.
Если руины вызывают в нас какую-то странную грусть, то это потому, что на своем минеральном уровне они воплощают собой то самое окаменение, что подстерегает нас на уровне нравственном, символизируя победу мертвого времени над временем живым. Всякий образованный европеец при посещении Рима, Праги, Венеции, Вены, Афин, Кракова, Гренады переживал синдром Стендаля: ощущение головокружения и слабости перед обилием шедевров. Гипертрофированность прежних веков, величественные греческие, римские, арабо-андалузские и австро-венгерские мавзолеи, все эти каменные громады во всем своем великолепии, эти замки, дворцы и соборы буквально подавляют нас. Не считая гигантских современных музеев, где мы просто не в состоянии переварить неизмеримое количество произведений искусства. Чудесные романские, готические и барочные творения не говорят нам: «Ну, действуйте, смелее!» Они парализуют нас, превращая в служителей древности или в простых потребителей старины. Перед этими строениями, величественными, как надгробия, нас охватывает противоречивое желание заботливо хранить их или же разрушить. В своем отношении мы разрываемся между пиететом бережного сохранения и святотатством осквернения. Задача воспитания – показать, что эти мертвые камни связаны не с одной лишь археологией, что они могут преобразиться в полные жизни сооружения. Речь идет о том, чтобы в этих древних каменных громадах вновь забилось сердце наших городов и наших народов, чтобы они стали частью современности. Каждое новое поколение должно заново одухотворять великие памятники прошлого, если мы не хотим, чтобы они оставались лишь надгробиями, призывающими чтить память предков, или центром притяжения для Панургова стада туристов. Надо постоянно приспосабливать под себя прошлое, превращая его в настоящее.
В этом трагедия человеческой жизни: мы должны примиряться с тем, что нас уничтожает, принимать сожаление и потерю как нечто неотделимое от счастья бытия. По всей вероятности, грусть оттого, что все проходит, не идет ни в какое сравнение с тоской, в которой мы пребывали бы, если бы ничего не проходило, не исчезало, но бесконечно досаждало бы нам своим присутствием.
Был час, и я любил, и жизнь была легка,
Я был любим – вот здесь, такою же порою… [172]
Мученики выживания
Утопия о человеке, способном победить смерть, далеко не нова. На протяжении веков не раз испытывались различные способы продления жизни: впрыскивание свежей юной крови, эликсиры жизни, ограничение в потреблении калорий, строгое вегетарианство, волшебная сыворотка, болгарский йогурт, половые гормоны и прочее[173]. В отсутствие чудодейственных процедур, которые гарантировали бы каждому из нас посредством регенерации клеток или крионирования жизнь до ста лет, нам остается другой метод: систематическое воздержание. Огюст Конт уже в XIX веке разработал строжайшие правила: ограничивать себя в возбуждающих средствах, табаке, кофе, алкоголе, пище, следить за рационом питания, отказаться от секса – «главного возмутителя наших инстинктов»[174]. Увы, родоначальнику позитивизма не было суждено прожить дольше 59 лет – скромный результат для столь тяжких усилий. Основным аргументом в полемике против поборников бессмертия могло бы стать то, что, изо всех сил сопротивляясь смерти, они забывают жить. Сохранение клеток и тканей, восстановление поврежденных органов по принципу замены испорченной детали в механизме, регулярные биотесты, перепрограммирование клеток, «умные» импланты – эти операции могут поглотить всю нашу энергию и увести в сторону от главного вопроса: что делать со свободным временем? Пытаться продлить себе жизнь всеми возможными средствами, лишить себя алкоголя, вкусной еды, любви, снизить калорийность рациона – «облегчить тарелку, чтобы удлинить жизнь», прибегать к ежедневному обогащению организма витаминами, клетками, кровью по образу некого педантичного Дракулы, – все это означает запрещать себе жить, чтобы любой ценой перевалить за 100-летний возраст. Конечно, долголетие – результат не только генетической лотереи, но и работы над собой, но порой оно напоминает умерщвление плоти христианскими аскетами. Надо признать, что все мы разрываемся между желанием получать максимальное удовольствие от жизни и стараниями поберечь свои силы, чтобы прожить максимально долго. Среди нас есть те, кто хочет продержаться подольше, и те, кто хочет чувствовать побольше, но подавляющее большинство хочет и того и другого. «Жаркая жажда жить» (Поль Элюар) становится канонической ценностью, даже если ее приходится завоевывать ценой ужасных лишений: в качестве примера можно привести американского студента, героя телерепортажа конца XX века, который ел только раз в день и только пищу на основе злаковых и натурального сока, не брал в рот ни капли алкоголя, не занимался любовью, избегал мастурбации, деятельности, связанной с риском, – и все это, чтобы достигнуть почтенного возраста 140 лет. Он был тощим и к тому же признавался, что жизнь его невыносимо скучна. Вот он, сегодняшний образ мучеников бессмертия. Они зацикливаются на способах продления жизни, не спрашивая себя, какой смысл ее продлевать, не замечая, как превращается в ад их нынешнее существование. Ведь, как говорил Цицерон, «даже краткий срок нашей жизни достаточно долог, чтобы провести жизнь честную и нравственно прекрасную»[175]. «В чем ваш секрет?» – с жадным интересом спрашивают у столетних стариков и старух. Ответы неизменно одни и те же: от души смеяться, от души есть и пить, много любить, курить сигары, не отказывать себе ни в чем. Это именно то, чем занимаюсь я сам, а чувствую я себя все хуже и хуже. На факультете мне советуют немедленно остановиться, если я хочу протянуть еще год. Но кто эти люди, что позволяют себе все, что мне запрещено? Откуда они взялись?
Получить отсрочку от смерти: до недавнего времени это подразумевало избегать изнурительного труда, тяжелой подневольной работы. Отныне это означает кипучую и ожесточенную деятельность, маниакальное стремление накопить кучу дней, вырванных из жизненного календаря. В некотором роде это все равно что умереть при исполнении задачи жить вечно. Жизнь, так же как и любовь, – это не марафонский забег, где мы должны продержаться максимально долго благодаря самым разным ограничениям и медицинским осмотрам, но определенное качество отношений, эмоций, занятий. Когда она сводится только к тому, что мы без конца перебираем, какой из наших органов сейчас нуждается в починке, разве остается в ней еще хоть какая-то ценность? Что может быть печальнее, чем дома престарелых, где старики, пережевывая воспоминания, ждут своего конца и где их кормят, одевают, поднимают с постели и моют, будто иссохших лепечущих младенцев.
Чтобы захотеть отменить время, забыть о нем или ускорить его, что-то должно было произойти в сердцах людей – что-то неожиданное, непостижимое. Интенсивность или длительность – вот существующая альтернатива, очевидно невыносимая. Тягомотина долгих пресных лет или полнота по-настоящему прожитой жизни. При этом есть риск, что к моменту обретения бессмертия мы будем лишь жалкими развалинами. Какая насмешка кроется в мысли героя все того же романа Итало Звево: «Зачем вы продолжаете курить, ведь вам это вредно? – Я боюсь, что не умру». Тут нельзя не вспомнить о Серже Генсбуре, до самого конца курившем в свое удовольствие от двух до пяти пачек сигарет в день, невзирая на четыре инфаркта (пятый унесет его жизнь в 1991 году).
Зомби внутри нас
Бывают периоды, когда наша жизнь замирает, и кажется, что она напрочь лишена духовного начала, а мы похожи на зомби из фильмов ужасов – безмозглых бесстрастных кукол с мертвой душой и ненасытным аппетитом к свежей человеческой плоти. Эти чудовища, появившиеся в западной живописи еще в эпоху Возрождения и чье название родилось на Гаити, завораживают нас: они воплощают собой своего рода уродливое бессмертие, ведь они не могут ни жить, ни умереть, но лишь пожирать все, что движется и дышит. Кто такой зомби? В кино – это мертвый, не знающий, что он еще жив; в реальности – живой, не знающий, что он уже умер. Это существо не в состоянии разговаривать, оно умеет издавать лишь глухие стенания, бесконечное жалуясь на свою участь прóклятого создания. В этом существе – как показано в фильме Джорджа Ромеро[176] – оцепенение смешивается с яростной жестокостью. Это душа, не находящая покоя, она может годами пребывать в прострации и внезапно пробуждаться, когда живые существа, люди или животные, приближаются к ней или издают шум. Вечно ненасытный зомби пожирает их – пожирает отвратительно, раздирая плоть изъеденными руками, перемазав безумное лицо внутренностями жертвы, точно живоглот и кровопийца. Это полуразложившееся создание никогда не находит упокоения, дарованного скелетам; его образ овеян своего рода зловещим романтизмом могильного тлена.
Эквивалентом зомби наших дней являются «неомертвые» неясного юридического статуса, законсервированные с целью дальнейшей трансплантации, – по закону они представляют собой трупы, теплые или холодные, но в них еще сохраняются отдельные жизненные функции[177]. Зомби страдает рассеянностью: перепутав даты, он приходит на землю раньше времени, своим возвращением пародируя воскресение, обещанное в конце света. Нужно убить его заново, если возможно – уничтожить его мозг, чтобы он упокоился с миром и оставил в покое других. Египетская Книга мертвых утверждает, что люди умирают дважды: первый раз – когда душа покидает тело, и второй – когда умирает последний помнящий вас человек. Люди с разной скоростью стираются из памяти тех, кому они дороги, и если одни быстро забывают вас, как бы отчаянно они ни горевали в день вашей кончины, другие продолжают о вас скорбеть. Мы не умираем ровно в день нашей смерти: это происходит либо раньше, либо позже, когда скорбь наших потомков ставит нас в один ряд со всеми ушедшими в небытие. Сколько артистов, певцов, актеров и политиков можно считать покинувшими этот мир еще при жизни – упоминание их имени вызывает у современников лишь жестокое: «Как, а я думал, он давно уже умер!» Когда Наполеон скончался 5 мая 1821 года, прошло около двух месяцев, прежде чем об этом стало известно в Англии и во Франции. Реакция на его смерть была сдержанной. «Это уже не событие, это просто новость», – заявил Талейран. Как это ужасно – пережить свою карьеру, свою репутацию, оставшись таким образом ни с чем; вот почему некоторые театральные актеры с восхитительным упрямством стремятся умереть на сцене – той самой, что кормила их и стала для них важнее, чем они сами.
Часто мы ведем себя, сами того не подозревая, как трупы, наделенные даром речи, внутри которых сломалась пружина, приводимые в движение неким простейшим механизмом. Сложная задача для каждого из нас в любом возрасте: уметь противостоять духовной пустоте, нравственной пустыне, все больше поглощающей нас, предотвратить преждевременное исчезновение себя как личности. Но самое страшное – это не когда ты бессмысленно коротаешь дни, а когда тебе так и не удается пережить что-то стóящее в плане любви и привязанности. Наступает момент, когда на нас теперешних начинает давить груз тех, кем мы были когда-то. Иногда этот груз становится слишком тяжелой ношей, и мы бы с удовольствием освободились от нее, как от ненужного багажа.
Престарелые юнцы и юные старики
Что представляет собой поколение «беби-бумеров»? Это поколение, которое провозгласило культ молодости, заявило об отказе подчиняться авторитетам и о конце отцовской власти и всякой иерархии. То самое поколение, что смело со своего пути все правила и табу во имя всесильного желания, будучи убежденным, что в наших страстях, даже самых шокирующих, нет ничего плохого и что без конца предаваться им – означает найти радость и счастье в жизни. Но это снисходительное поколение не захотело научить своих детей ничему, кроме отказа видеть в ком-то авторитет, воспринимаемый как произвол. Свою несостоятельность это поколение сделало догмой, свое безразличие назвало добродетелью, невзыскательность – вершиной либеральной педагогики. Верх одерживают отцы-приятели и матери-подружки, отрицающие существование малейшей разницы между ними и их детьми и не предлагающие отпрыскам ничего другого, кроме своего кредо вседозволенности: делай все, что тебе хочется. Вот почему эти «юные взрослые» (Эдгар Морен) не подготовили своих детей к задачам, которые их ожидают, и, полагая, что произвели на свет новое человечество, наплодили тревожных личностей, часто склонных к консерватизму. Отсюда вытекает характерная для их потомства потребность в порядке, строгая мораль, необходимость любой ценой иметь точку опоры: юные старики требуют от своих отцов и матерей – своего рода Питеров Пэнов, не желающих взрослеть, – чтобы они осознали наконец свой возраст и свои обязательства. Но постаревшие, полысевшие, с брюшком и в очках дети эпохи «беби-бума» – зачастую остепенившиеся и занимающие видное место в обществе – остаются пленниками юношеских иллюзий. До самой могилы это – престарелые сорванцы, а бок о бок с ними их озабоченные юные потомки преждевременно старятся, сознавая, что родители, отказываясь взрослеть, украли у них юность.
И вот мы видим 30-летних молодых людей, которые ничуть не торопятся покинуть родительский дом (в том числе и по экономическим соображениям). Не говоря уже о тех юных исламских террористах, часто выросших без отцов, которые предлагают свои услуги кровавым деспотам, приказывающим им во имя Аллаха взять в руки оружие, продавать женщин в рабство и убивать, убивать без конца, чтобы попасть в их мусульманский рай. Прекрасный пример тотальной анархии, оборачивающейся максимальным порабощением. (Кто такой анархист? Это человек, испытывающий ностальгию по абсолютной власти, он кричит: «Ни Бога, ни хозяина!» – когда не в силах найти деспота, способного проломить ему башку.) Если говорить, что каждая возрастная категория отсчитывает свое начало от символической смерти предыдущей, то нынешние мальчишки и девчонки в большинстве своем такого преимущества были лишены. Именно в этом и состоит трагедия слишком либерального воспитания, основанного на абсолютном равноправии поколений: оно вовсе не является воспитанием. Прерывается связь между поколениями – подобно тому, как прерывается телефонная связь.
Вот недавний пример: выдвижение юной шведки, 16-летней Греты Тунберг, в героини борьбы против потепления климата. Она номинируется на Нобелевскую премию, ее принимают главы государств и папа римский, она увлекает за собой шлейф из десятков тысяч школьников, оплакивает нашу планету, ее озабоченное лицо в обрамлении косичек становится символом грядущей катастрофы. Но наша скандинавская пифия, помесь Пеппи Длинныйчулок с Жанной д’Арк, всего лишь повторяет то же, что уже долгие годы твердят средства массовой информации: что жизнь человечества близка к концу, что грядет апокалипсис. Это напоминает странную форму чревовещания: люди приходят в восторг, когда Грета и ее фолловеры высказывают те самые опасения, которые годами вдалбливались в головы им самим, и млеют от детской эхолалии, проще говоря – попугайничества. Маленькие повторюшки бранят нас, действуя по чьей-то указке, они преподносят нам хороший урок, о котором стоит задуматься. Ведь это не более чем медийная эхо-камера, и в детских речах мы слышим слова, которые кто-то произносит за них, проводя неуклонную обработку нашего сознания. Нигилизм с младенческим лицом напрямую вдохновляется сектами катастрофистов. Пропаганда страха вносит смятение в головы наших детей, которым день и ночь рисуют страшные картины, на которых Земля будет охвачена огнем, а мы станем жертвами разрушительных катаклизмов. Во имя праведной борьбы с нарушением климатического равновесия создаются целые поколения, растущие в состоянии паники и страха, лишенные беззаботного детства и юности. Этот страх не мобилизует, а скорее парализует их. Утверждаемое равноправие всех возрастов не позволяет детям быть детьми и проживать свое детство. «Всемирная забастовка в защиту будущего» происходит в момент, когда юному поколению объясняют, что будущего у них нет, что глобальная катастрофа уже началась. И если тревога по поводу климатических изменений существует во всем мире, то болезнь конца света – чисто западное явление, много говорящее о нашей культуре.
Наша эпоха допускает единственно возможную связь поколений: пародирование друг друга. Мы обезьянничаем, подражая нашим детям, а они, в свою очередь, копируют нас самих. Когда взрослые грезят о беззаботной жизни подростков, то перед детьми встает тяжелая задача нести груз ответственности. Но эта ответственность продиктована специалистами по панике, запугивающими их вместо того чтобы помочь не бояться будущего. Пропаганда отчаяния и безнадежности приводит к опустошению в неокрепших мозгах, легко поддающихся чужому влиянию. Новые поколения, только вступающие в жизнь, теперь ждет не воспитание, но проклятие, пророчество их злосчастной судьбы.