Поздняя любовь
Глава 5Страсть на закате
Мы с Монтаном одного возраста. И если он пережил то обстоятельство, что я рядом с ним старела, то я пережила, что рядом со мной он мужал. Ведь о мужчинах говорят, что они мужают, их седина «серебрит виски». Морщины придают их лицам выразительность, тогда как женщин они обезображивают.
«Я и сам прекрасно понимаю, что я отвратительный сморщенный старик. Сняв перед сном искусственные зубы, я вижу в зеркале престранное лицо. Ни одного зуба ни в верхней, ни в нижней челюсти, десен тоже нет. <…> Да я ли это? Столь безобразная внешность не только человека не способна привлечь, но даже и обезьяну. Разумеется, я не питаю дурацких надежд, что с таким лицом могу нравиться женщинам <…> но я могу, не вызывая ни у кого ни малейшего беспокойства, бывать у красавицы и, вместо того чтобы отваживаться на что-то, получаю удовольствие оттого, что толкаю ее в объятия красивого мужчины, вызывая разлад в семье…»[89]
73-летний старик влюбляется в свою невестку Сацуко, бывшую танцовщицу мюзик-холла, которая имеет над ним абсолютную власть. Одержимый прекрасным полом несмотря на свое бессилие, он продолжает испытывать «половое влечение, удовлетворяемое различными специфическими, обходными способами». Через дневник героя, представленный в виде истории болезни, где учитываются сведения о давлении, сердечном ритме, соблюдаемой диете, параличе конечностей, японский писатель Дзюнъитиро Танидзаки (1886–1965) показывает нам, как молодая женщина все больше подчиняет себе свекра. Повествование строится на напряжении между двумя полюсами: постепенном дряхлении рассказчика и его влечении к Сацуко, которую он подкупает при помощи денег и подарков, но в ответ получает немного: она не позволяет ему ничего, кроме небольших вольностей – посмотреть на ее обнаженную спину под душем, помассировать ей ступни. Как только он пытается поцеловать ее, она дает ему пощечину, восклицая: «Что за испорченный старик!» Он хочет украдкой сорвать поцелуй, «прильнув губами к пышной округлости ее правого плеча»[90], как тут же получает новую оплеуху. И все-таки она продолжает распалять его, позволяя целовать свои ступни. «Ведь после твоего прикосновения мне надо сразу же хорошенько вымыть ногу, иначе мне будет неприятно». Наконец она уступает ему право страстно лизать ей ноги за вознаграждение в виде драгоценного камня стоимостью три миллиона иен[91]: это «кошачий глаз», который ей ужасно хочется иметь.
При каждом своем успехе герой чувствует возбуждение вместе со страхом и страдает от болей в сердце. Несмотря на то что она замужем за его сыном, Сацуко заводит любовника, который знаком ее престарелому воздыхателю. Он одобряет их тайные свидания и покровительствует им украдкой от собственной семьи. Невестка доходит до того, что, желая поддразнить и вызвать у него ревность, трется щекой о собачью морду и с ухмылкой наблюдает за его реакцией. Он терпит всё и готов умереть за малейший знак расположения с ее стороны, весь во власти «гнусного влечения» к этой женщине, которая презирает его и эксплуатирует. Чем сильнее он ощущает себя уродливым и отталкивающим, чем сильнее ощущает ее превосходство – тем отвратительнее он ведет себя с женой и детьми, желая им лишь несчастья и бедности. Наконец он велит изваять в камне стопы своего идола, чтобы установить их как памятник на могиле, где она вечно сможет попирать останки выжившего из ума старика, в которого он превратился…
Старикан, волочащийся за презирающей его горничной; дряхлый ухажер, нещадно высмеиваемый актрисой или куртизанкой; перезрелая дама, исполненная страсти к глумящемуся над ней юнцу; библейские старцы, пытающиеся силой добиться благосклонности Сусанны во время ее купания в саду, угрожая обвинить ее в прелюбодеянии (Ветхий Завет, глава 13 Книги пророка Даниила)… От Мольера до Теннесси Уильямса – в театральных пьесах, книгах, а позже и в кино – большая разница в возрасте между воздыхателями или воздыхательницами и предметом их страстного желания будет подвергаться жестокой насмешке. Шатобриан на закате своих дней влюбляется в юную девушку, не отвечающую ему взаимностью; Казанова в повести Артура Шницлера, желая в весьма почтенном возрасте провести ночь с обожаемой юной особой, вынужден переодеваться в одежду ее молодого любовника, чтобы занять его место. Это и 72-летний Гете, который при посредничестве великого герцога Карла Августа Веймарского просит в Мариенбаде руки полудевушки-полуподростка, 19-летней Ульрики фон Леветцов и получает отказ; и 50-летняя американка миссис Стоун, влюбленная в прекрасного Паоло, чуть старше 20 лет, которому она платит, день за днем унижаясь и чувствуя, «что ее жизнь в Риме держится на встречах с Паоло, как держится тент на центральном столбике – убери его, и материя безвольно обвиснет»[92]. А еще – Жюли де Леспинас (1732–1776), подруга философа и математика Д’Аламбера, потерявшая в возрасте 40 лет голову от ничтожного фата, полковника Гибера: он был моложе ее, и его равнодушие свело ее в могилу. В наши дни зрелые женщины – англичанки, француженки, немки, канадки или австрийки – отправляются на отдых на Кубу, в Кению или на Гаити, чтобы завести себе молодых крепких любовников, от которых требуют неутомимости в проявлении чувств[93]. Кажется, что повсюду природа мстит за мезальянсы, соединяющие разные поколения. Над ними повсеместно издеваются, в том числе высмеивая женщин, стремящихся нравиться, несмотря на свою давно увядшую красоту: от беззубой старой соблазнительницы на рисунке Гойи[94] – она выглядит как смерть под густым слоем румян и не понимает, что ее время ушло безвозвратно, – до потрепанной актрисы у Мопассана, в которой есть «что-то искусственное, изжитое, пахнущее прогорклой любовью, поддельной, линялою молодостью»[95]; не говоря уже о язвительном определении «мешок костей со зловонным дыханием», брошенном в XVII веке поэтом Теофилем де Вио. Общественное мнение жестоко по отношению к тем, кто забывает о сдержанности, подобающей зрелому возрасту. Лишь Виктор Гюго в «Спящем Воозе»[96] изображает старца, переживающего ночь восхитительной любви с юной девушкой, чтобы благодаря ее ласкам обрести потомство. Однако поэзия вольна порождать все то, что отказывается порождать реальность.
Разный «срок годности»
В своем выдуманном «Дневнике» (Diary of a good neighbor, «Дневник хорошей соседки»), написанном в 1983 году, Дорис Лессинг повествует о приключениях 50-летней журналистки в Англии: «Однажды я остановилась на заправочной станции. Я провела за рулем долгое время, была очень уставшей и сказала заправщику со шлангом: „Наполните меня“, на что он ответил: „С удовольствием, мадам, но только бак“»[97]. Что касается писательницы Анни Эрно, то она рассказывает, что когда ей было 45 лет и в Париже к ней залезли в сумку в одном из фешенебельных универмагов, она, до некоторой степени очарованная хулиганской выходкой юного грабителя, почувствовала себя «еще более униженной тем, что такая ловкость, такое знание дела, такое страстное желание имели целью лишь мою сумочку, а не мое тело»[98]. «Почему женщине, находящейся в середине жизненного пути, так трудно продолжать прежнюю жизнь?»[99] – задается вопросом философ Моника Канто-Спербер.
Проблема поставлена с беспощадной ясностью: искусство любви, супружеские отношения становятся недоступными для женщин, перешагнувших определенный рубеж. Для них не существует «дополнительных сеансов», полагает общественное мнение; для женщин важна не дата рождения, а дата окончания «срока годности». Многие выступают против такого несоответствия – ведь мужчины, отягощенные годами, преспокойно путаются с молоденькими, и в то же время женщины, их ровесницы, считаются только «старыми ведьмами»[100], рухлядью на выброс, «скоропортящимися продуктами» (Сьюзен Cонтаг). Мужчины с возрастом становятся прекраснее, а женщины дурнеют. «Для простых смертных женщин старение – это большой риск: изгнание навечно из „края чувственных удовольствий“»[101]. Для прекрасного пола рынок любви обрушивается в середине жизни, настраивая представительниц старшего поколения против молодых, выталкивающих их за кулисы жизненной сцены. За редким исключением второго и третьего шанса не дается никому. Союз «стареющего ловеласа с седыми висками» и юной нимфы воспринимается в обществе как норма, но в противоположную сторону это не работает. Это становится причиной ярости оставленных жен: мужья бросили их в погоне за молодой тридцатилетней женщиной – «замедлителем старости» (Сильви Брюнель. «Путешествие в Тимимун»)[102], – и они чувствуют себя отвергнутыми. И вот уже законная супруга низведена до положения «старого друга» или отслужившей свое мебели, в то время как молодая невеста нередко рискует взять на себя роль сиделки или няньки, если разница в возрасте существенна[103].
Что еще остается женщинам, перешагнувшим рубеж пятидесятилетия? – вопрошает молва. Смириться со своим одиночеством: оно, конечно, не похоже на то одиночество, на которое были обречены безутешные вдовы или старые девы в прежние века, но от этого оно не менее мучительно. Это одиночество возникло после переворота нравов в 60-е годы XX века, предполагавшего обеспечить равное право на удовольствие, но только упрочившего неравенство. Изобилие чувственных удовольствий, обещанное для всех, для большей части представительниц прекрасного пола сводится или к опасному блужданию по мало хоженым путям, или, хуже того, по пустыне. Женщины после пятидесяти чувствуют себя просроченным товаром, и этот новый виток своей жизни они должны совершать в одиночку. Это безжалостная истина и, очевидно, неопровержимая, поскольку женщины живут в среднем на пять лет дольше мужчин – еще одно неравенство, которое следует отметить (даже если эта разница имеет тенденцию к уменьшению, с тех пор как женщины занимают все более прочное положение на рынке труда, курят, пьют алкоголь и испытывают такой же стресс, как и мужчины). Женщины дольше держатся на плаву, но свободными и одинокими, а вот мужчинам, похоже, не терпится вновь создать союз, даже обретя свободу после кончины супруги[104].
Тем не менее, возможно, ситуация в настоящее время меняется – начиная с нынешнего президента Французской Республики, женатого на женщине старше его на 24 года. Может быть, самым значительным новаторством Эмманюэля Макрона в ментальной картине своей эпохи является его семейная ситуация. Ведь в области нравов тон задает элита. Однако и литература, и кино предлагают нам все больше примеров, когда зрелые женщины вступают в отношения с молодыми людьми, даже если потом – так же, как это случается и с их ровесниками-мужчинами, – их сердца бывают разбиты. Что касается любовных отношений, финансовое состояние или положение в обществе могут сделать привлекательным кого угодно. С того момента, как женщина располагает определенным достатком, именем и положением, – она располагает и лишними шансами быть не столь одинокой. Но одновременно она подвергается такому же риску, что и пожилые поклонники-мужчины, – риску недопонимания, разочарования, вымогания денег и манипуляции[105]. Если престарелые повесы путаются с Лолитами, то совершенно нормально, что зрелые женщины появляются в сопровождении зеленых юнцов. И то, что побудительной причиной их привязанности могут быть не только чувства, но и интерес, стремление сделать карьеру и другие неясные мотивы, дела совершенно не меняет. Мы не можем запретить отношения между разными поколениями только потому, что они нарушают моральные устои.
Но что возмущает в этих негармоничных парах – гомо- или гетеросексуальных, – так это совершенно неприемлемое сексуальное влечение, которого нужно только стыдиться. Считается, что люди, перешедшие определенный возрастной рубеж, должны ограничиваться ролями бабушек и дедушек, патриархов семьи, дуэний или компаньонок. Общественное мнение требует от всех, кто утратил юношескую свежесть, воздерживаться от неуместных желаний, объявляет их сексуальные потребности неподобающими, обличают похотливых стариков, стремящихся сорвать цветы юности, и в этом плане действительно природа и предрассудки более жестоки по отношению к женщинам. Как правило, привлекательность человека как объекта желания с годами уменьшается, как уменьшается и цена его жизни, поскольку она рассчитывается страховыми компаниями, исходя из тех средств, которые он заработает до момента предполагаемой смерти[106]. Ребенок ценится бесконечно дороже, чем шестидесятилетний, а американец – дороже, чем африканец или азиат. Я представляю собой капитал, чья ценность непрерывно падает по мере того, как я старею; начиная с определенного момента я буду годен к списанию и на меня навесят соответствующий ярлык. Жизнь, только начинающаяся, «ценится» больше жизни, которая подходит к концу. Хотя это вовсе не означает, что жизнь, которая подходит к концу, не имеет никакой ценности и что следовало бы прекратить заботиться о престарелых пациентах, не проводить пересадку органов после 65 лет – как некоторые деятели мальтузианского толка рекомендуют поступать во имя экологии[107].
Зрелый возраст всего лишь вписывает еще одну главу – последнюю – в долгую историю движения, боровшегося за свободную любовь в 60-е годы XX века. Пожилые люди испытывают то же самое, что и все, чью любовь отвергли: боль оттого, что тебе дали от ворот поворот. Нам известно, что трагедия отверженности начинается очень рано. Уже в подростковом возрасте любовь соотносится со словом «рынок». Это торговля, где у каждого есть своя цена, которая меняется в зависимости от внешних данных, положения в обществе, финансового состояния. За красавцами тянется шлейф воздыхателей, люди отталкивающей внешности оставляют позади себя толпы тех, кто им отказал. Таким людям будто вручен абонемент на вечное фиаско: их топчут ногами с самого рождения. Говоря словами певицы Жюльет Нуреддин: «У меня не получилось, у меня не сложилось, мне дано одно – идти на дно <…> никого на примете, я одна на свете…»[108] Необходимый набор прелестей, как женских, так и мужских, устанавливается жесткими законами: эти законы кажутся тем более безжалостными, что, на первый взгляд, они должны отвечать только личному вкусу. В действительности же за вывеской свободной любви скрывается целый ряд негласных запретов, которые никогда не были сформулированы.
Когда тебя грубо отвергают, ужас в том, что в этом нельзя обвинить жестокость государства или социального класса; ты можешь винить только самого себя. По идее, в западном мире секс должен быть доступен каждому, но на деле в нем отказано многим: заявленная свобода – это в первую очередь предписание людям неказистым, уродливым смириться с собственным одиночеством и ничтожеством. Наше общество, всегда и всюду восхваляя благотворную силу оргазма, тем сильнее ущемляет тех, кто его лишен, – одиноких и старых людей, которым отказано в праве на удовольствие, которым не досталось места на великом пиру наслаждения. Их фрустрация усиливается тем, что гедонизм навязывается как единственная норма. Либерализация любовной сферы, восторжествовавшая во второй половине XX века, оказалась жестока к наиболее уязвимым членам общества, а также к женщинам, значительно на этом потерявшим. Бывает, что изгои хотят вновь вступить в игру, восстают против дискриминации, которой подвергаются, – и в первую очередь эйджизма, то есть дискриминации по возрасту. Показательный симптом страха перед старением, как у мужчин, так и у женщин: мы выискиваем физические недостатки в наших ближних в надежде, что нам удастся избежать тех же напастей. Мы ревностно и упорно разглядываем друг друга, пытаясь понять, что грозит нам самим.
Какое табу нам приходится преодолевать, когда нам переваливает за 50? Вовсе не посягательство на нашу стыдливость, но боязнь быть смешными. Как, вам до всего этого еще есть дело?! «Все это» означает тот самый клубок желаний, сексуальных влечений, что составляет человеческую психику. Мы не знаем, стоит ли над этим смеяться или по этому поводу негодовать. Сладострастный старик отвратителен, как отвратительна и похотливая старушка; секс стал для них абсолютно неприличным, им следовало бы избавиться от малейшей мысли о нем. Однако полагать, что на склоне лет мы освободились наконец от бушующих страстей, – полнейшая нелепица: мы любим в 60 лет так же, как в 20; это не мы меняемся, а окружающие смотрят на нас по-другому. «Трагедия старости, – говорил Оскар Уайльд, – в том, что ты остаешься молодым». То же смятение чувств, те же печали, те же безумные надежды, только теперь звучащие под сурдинку: отныне наши желания наталкиваются на окрик запрета. Сердце человека в 70 лет не станет мудрее, чем в 15, но сердечное смятение будет незаконным. Любовные переживания у стариков считаются не столь благородными, как у юных влюбленных голубков, – они попросту неуместны. Весной 2019 года певица Мадонна выложила в инстаграме свое фото с обнаженной грудью – ей только что исполнилось 60. Фанаты были в восторге, другие отнеслись к этому более сдержанно. Позорное выставление себя напоказ, говорили одни; пренебрежение правилами приличия, соответствующими ее возрасту, утверждали другие. Один французский подписчик возмутился: «Моя бабушка никогда бы такого не сделала!» Но разве это не прогресс, что бабушки осмеливаются демонстрировать свое тело и больше его не стыдятся?
Преклонный возраст воплощает собой двойную утопию: негативную – когда она рисует картину преддверия смерти. Позитивную – когда изображает невероятную страну, где мы наконец будем свободны от нашего либидо, от нашего душевного смятения. За определенной чертой безмятежность опустится на нас, как тень на поля в закатную пору. Поблекшие девицы, заплывшие жиром аполлоны, облысевшие папики, выдохшиеся плейбои, бывшие красавицы – всем им увядание будет компенсировано запоздалым бесстрастием. В этом возрасте исполняется наконец мечта всего человечества, о которой говорил Фрейд: уничтожение сексуальности[109], стремление к чудесному состоянию, предшествовавшему разделению людей на мужчин и женщин. И поскольку мы сами втайне стремимся к воздержанию, мы проецируем его на эти морщинистые лица, на седые головы тех, кто вступил в рай безмятежности. Нам хотелось бы, как и им, справить поминки по бурным волнениям страстей, испытав при этом страсть сдерживать все страсти: «Есть ли удовольствие большее, чем отвращение к самому удовольствию?» – говорил Тертуллиан. Еще Сенека просил как можно раньше покончить с плотскими утехами: «Чувственное наслаждение бренно, кратковременно, заслуживает презрения; чем с большею жадностью оно почерпалось, тем скорее переходит в противоположное чувство; в нем необходимо бывает тотчас же или раскаиваться, или его стыдиться»[110]. Секс в том виде, в каком мы занимаемся им сегодня, перестанет существовать через 60 лет, – уверял в 1993 году писатель-фантаст Артур Кларк[111]. Утешительно думать, что удовольствия, от которых нас заставляет отказываться телесная усталость, после нашей смерти исчезнут. «Старики, – как говорил еще Ларошфуко, – потому так любят давать хорошие советы, что уже не способны подавать дурные примеры». Старики собирают в себе все стереотипные качества, когда-то приписываемые «благородному дикарю»[112]: они превращаются в «добродетельный негатив» наших бесчинств.
Бремя вожделения
Софокл по достижении 80 лет, если верить Платону («Государство», 329 b), с величайшей радостью избавился от жестокого бремени вожделения – «яростного и лютого повелителя». Его чувства при этом, говорил он, были сродни чувствам народа, свергнувшего своего тирана, или раба, освободившегося от хозяйского ига. Цицерон, приводя эти слова Софокла, о самом себе говорит, что он с радостью бежал из царства Венеры, «как от грубого и бешеного властелина»[113], и признает, что воздержание для него предпочтительнее разрушительной силы страсти. Мудрый человек, по мнению Цицерона, должен жить в безмятежности чувств и избавиться от жажды почестей. Однако Цицерон в то же самое время, когда раздавал эти добрые советы, предавался любви с юной Публией, которой было тогда 14 лет и на которой он впоследствии женился[114]. Кто-то скажет, что 80 лет – вполне достойный возраст, чтобы позволить себе целомудрие, что Виктор Гюго, Пикассо, заводя еще и в более позднюю пору своей жизни интрижки мимолетные и не только, показывали удивительный пример крепости организма. А принцесса Палатинская, знаменитая сплетница XVII века, на вопрос, в каком возрасте у женщины пропадает желание, ответила: «Откуда мне знать? Мне еще только 80 лет». Очень может быть, что, помимо шутки, в этих словах кроется истина, над которой стоит поразмыслить. Актрисы, писательницы до самого позднего возраста испытывали все прелести привязанности, страсти и ревности, не составляя при этом исключения из правила, а только являясь его блистательными примерами: Колетт и Морис Гудекет, моложе ее на 23 года; Маргерит Дюрас и Ян Андреа – ему было на 38 лет меньше, чем ей (он стал ее душеприказчиком и так и не оправился после ее смерти); Доминик Ролен и Филипп Соллерс.
Для многих либидо – вовсе не чудесный дар, а чудовищная забота, вступающая в противоречие с современной мечтой о человеке, ничем не связанном, который сам волен распоряжаться собой. Желать – это еще и страдать, как гласит буддизм, ибо это значит стремиться к тому, чего у тебя нет. Не стоит доходить до крайности, подобно монаху Оригену – гностику, жившему в III веке и, по легенде, оскопившему себя, чтобы скорее заслужить рай, – но можно решить уже в ранней юности, что мы станем подавлять в себе все порывы полового влечения. И вдохновляться «отречением от плоти» (Питер Браун), практиковавшимся первыми христианами, чтобы встать на дорогу спасения. Согласно святому Амвросию (340–397), сексуальное влечение, как и сам факт того, что мы родились мужчиной или женщиной, представляет собой ту роковую отметину, что отделяет нас от Христа во славе, другими словами – от совершенства (и гендерная теория, пришедшая к нам из США, не более чем современное описание той ненависти к собственному телу и к скрытым в нем плотским желаниям, которая существовала еще на заре нашей культуры). Одно лишь воздержание могло приблизить презренную тварь к ее Творцу.
Людям старшего поколения, мужчинам и женщинам, суждено вступить в чудную пору снижения потребностей. Время берет власть над смятением чувств. Лучшее средство против эротических вольностей мы все можем обрести в покойной и счастливой атмосфере, свойственной преклонному возрасту. Несомненно, многие пары стареют, пребывая в безмятежности плоти, им больше не нужно ничего себе доказывать, и они могут отказаться от необходимости демонстративно состоять в союзе. Многие, но не все: ведь желание не исчезает как по волшебству после наступления 60 лет, и некоторые бодрые 70- и 80-летние старики продолжают ощущать настоятельную необходимость в его утолении. Не все готовы освободиться от этой тяжкой ноши, есть те, кто хотел бы как можно дольше быть в силах предаваться плотским утехам. Существует как минимум два вида счастья: одно – счастье покоя, а другое – счастье бури. Первое успокаивает боль и волнения, второе приносит острое удовлетворение. Один и тот же человек может попеременно нуждаться то в одном, то в другом в разные дни или разные периоды жизни. В одном случае чувство радости приходит из-за ослабления напряжения, в другом оно выражается в погоне за приятными ощущениями. Как правило, первое счастье связывают со зрелостью, второе – с порывистой стремительной юностью. Однако «те приступы раскаяния, которые случаются у человека с возрастом» (Монтень), случаются порой уже в юности, тогда как юность возвращается – кошмарным или чудесным образом – в старшем возрасте. Мы можем, по примеру ряда школ античной философии, стремиться подавить в себе вожделение, поберечь свою душу от волнений, связанных с Эросом. Или, напротив, превозносить наши порывы страсти – эту мощную силу, связывающую нас с землей и с магическими чарами мира.
В любом возрасте у нас есть выбор между муками, приносящими удовлетворение, и ровным пресным благополучием. Вот в чем трудность: преклонный возраст – это время желаний, но эти желания непозволительно высказывать. Тело должно становиться благоразумнее по мере того, как оно теряет жизненную энергию юности. Но мы не знаем всего того, что тело может (Спиноза), каких чрезмерных способностей оно может достичь. У нас гораздо больше внутренних ресурсов, чем мы полагаем. Поэтому некоторые – как, например, Сартр, по словам Мишеля Конта, – стараются до самого конца «использовать свое тело на всю катушку», будучи уверенными в его безграничных возможностях.
Герои, возвышающиеся над нами
Жить – это восхищаться тем, кто выше тебя, равняться на этих уникальных личностей, мужчин и женщин, чье поведение придает нам сил и вселяет в нас надежду. Именно поэтому мы часто предпочитаем художественной литературе биографии знаменитых людей: в особенности завораживает трудный жизненный путь, когда человек терпел поражение, падал в грязь и снова поднимался. Перипетии необычного жизненного пути другого человека придают смысл нашей собственной жизни, намечают наш собственный путь. Цицерон был прав в своем восхвалении старости: исключительных людей можно найти и в разреженном пространстве почтенного возраста, где невнимательный взгляд заметит лишь слабость и усталость. Мы со всей страстностью анализируем их, чтобы понять, где мы окажемся в решающий момент нашей жизни. Пример конкретного человека стоит всех философских принципов. Мы воспринимаем зрелость двояко: либо как крутой обрыв, с которого мы катимся в пропасть отчаяния, либо как душистый луг на пологом склоне, неспешно увлекающий нас к концу. Даже быстрое угасание знает множество взлетов и падений. Уважение, которое вызывают у нас отдельные личности, идет дальше простого факта, что они жили на свете (Кант). Восхищение этими великими людьми – вспомним Симону Вейль, Клода Леви-Стросса, Маргерит Юрсенар – неотделимо от их способности противостоять невзгодам. Они остаются для нас образцами для подражания не благодаря возрасту, но вопреки ему, поскольку их жизнь полна оригинальности и сюрпризов. И наиболее сильное удивление ожидает нас в области творчества. Взгляните на 80-летних кинорежиссеров Клинта Иствуда, Вуди Аллена, Романа Полански, которые продолжают работать без продыху, разрушая все стереотипы; взгляните на 98-летнего Эдгара Морена, который по-прежнему публикует новые работы, или на португальского кинорежиссера Мануэля де Оливейру, снимавшего фильмы, когда ему уже перевалило за 100 лет; вспомните чудесную пианистку Марту Аргерих 80 лет или скульптора и художника Луизу Буржуа (1911–2010), работавшую до последнего дня. Или джазового пианиста Марсиаля Солаля, который дал свой последний концерт в 90 лет. Примеры этих личностей перечеркивают собой тысячу неудачных судеб и заставляют нас видеть старость чуть ли не желанной. Эти люди – будто посланники человечества в далеких галактиках, и они говорят нам, что в тех дальних краях нас ждут не только усталость и разочарование, – там возможна жизнь во всей ее непредсказуемости. Они выступают передовым отрядом, увлекающим за собой напуганное и упирающееся человеческое стадо.
Непристойные предложения
Если взрослеть означает учиться управлять своими страстями, то переходить от взросления к зрелости – это, как ни парадоксально, лелеять их и даже приумножать. Хотя еще Декарт просил победить прежде свои желания, чем мировой порядок, все же это побежденное желание хочет вернуться к нам, пробраться незаметными тропами и пусть и на короткое мгновение, но восторжествовать над мировым порядком. С одним нюансом: перейдя за определенный порог, это желание должно вуалироваться и проявляться с величайшей осторожностью. А это значит, что нужно «обхаживать» согласие другого или даже волочиться за ним, если использовать дореволюционное выражение. Никогда еще эта вышедшая из употребления, вызывающая тошноту у неофеминисток наука галантности и обходительности не была столь важна как для мужчин, так и для женщин. Старый прелюбодей, равно как и любительница молоденьких мальчиков, должны демонстрировать элегантность, соответствующую их возрасту, и не пытаться подражать стремительным порывам зеленых юнцов. Пожилые люди – это своего рода выкресты любви, вынужденные притворяться, чтобы их приняли за своих. На высоте их возраста плотское влечение должно оставаться сдержанным, не превращаясь в старческое сладострастие. Один из недостатков возраста – развязность, исчезновение барьеров: совершенно незнакомые люди заговаривают с вами, садятся за ваш столик, как если бы вы были близки с незапамятных времен, и под невнятным предлогом, будто между вами есть нечто общее, или даже благодаря простому совпадению даты рождения вцепляются в вас, как клещи. Вы становитесь их собственностью лишь по той причине, что однажды встретились им на пути.
«Как такое возможно?» – спрашиваем мы порой, когда видим подобные несуразные пары. Восхитительные создания рядом с отталкивающими стариками, молодые, пышущие здоровьем и красотой тела рядом с кособокими развалинами. Красавица и чудовище, юная миловидность рядом со старческой обрюзглостью. Наше эстетическое чувство возмущается, усиливаясь смутной ревностью. Слишком многие люди не замечают, как они стареют, и в возрасте за пятьдесят еще воображают себя столь же желанными, что и юные эфебы или нимфы. Они в вечной погоне за еще более прекрасным, они расточают многообещающие взгляды, стремясь очаровать предмет своего вожделения. Им кажется, что их взгляд гипнотизирует, но они заблуждаются. Старая кокетка полагает себя неотразимой и жеманится в полной уверенности, что околдовала жертву. Старый чаровник упорствует в своих атаках, устраивает плотную осаду, уверенный, что вскоре сломит сопротивление избранницы. Оба они – марионетки во власти самомнения, а отказы воспринимаются ими как завуалированное подтверждение их обольстительности. «Да стоит мне поманить пальцем, он или она побегут за мной без оглядки». И таким образом сохраняется репутация и крепнет самоутешение. Вчера они страдали от чужой самовлюбленности, а сегодня заставляют других страдать от своей. Признаться, мужчины в этой ситуации выглядят более жалкими: дедульки с забранными в хвостик волосами в сопровождении девчушек возраста их дочерей, если не внучек, – как они озабочены тем, чтобы продемонстрировать приятелям свою немеркнущую юность! Старые шмели так и вьются вокруг молодых женщин с многообещающими улыбочками, чрезмерной учтивостью, выспренними комплиментами. Это в высшей степени обходительные господа. Им позволяют такое поведение как свидетельство бытовавших прежде нравов и поскольку оно не приводит ни к каким последствиям. Брачный танец павлина, начиная с определенного момента, больше похож на конвульсии предназначенного для супа петуха. Пониженный уровень гормонов, повышенное употребление травяного чая… И даже если пить его меньше, это все равно не взбодрит гормоны.
Большим соблазном для пожилых людей становится, кроме прочего, равнодушное отношение к неряшливости. Небрежно одетые мужчины и женщины из поколения беби-бумеров воображают, что они по-прежнему элегантны, хотя имеют всклокоченный вид. Стареть – это еще и капитулировать, и эта капитуляция начинается с небрежности по отношению к себе: собственное тело остается без ухода, как невозделанная земля. Со временем человек часто превращается в подобие пищевода, способного только есть, пить и переваривать пищу за неимением лучшего. Что нам остается, помимо желания набить утробу? Мишель Турнье отмечал, что есть два типа старения: когда полнеешь и когда худеешь. Одни люди округляются, выставляя напоказ одутловатые щеки и кожу, покрытую сетью мелких морщин и красных прожилок. Другие – усыхают, доведя свою фигуру до некого подобия виноградной лозы и выставляя на обозрение изможденные лица, сплошь кожа да кости. Округлости скрывают морщины, худоба их подчеркивает – «прорезает, как ножом» – и обрисовывает скелет. Стареем ли мы в уютном пухленьком теле или же стиснуты в обтянутом кожей скелете, будь мы раньше ходячими мощами, сейчас заплывающими жиром, или, наоборот, толстяками, потерявшими половину веса, – в любом из этих случаев нам будет непросто принять себя такими, какими мы стали. И поскольку поколение 70-х годов XX века вновь заговорило о необходимости естественности – в противовес чрезмерной заботе о внешнем виде, – многие из его представителей продолжают и после шестидесяти демонстрировать ту же небрежность, одеваться как попало, носить невразумительные футболки и потертые джинсы, мини-юбки и облегающие шорты. Они стремятся во что бы то ни стало сохранить типичную одежду той поры, когда им было тридцать, хотят обмануть время. Небрежность в одежде призвана продемонстрировать, как они гордятся собой, бросить обвинение в адрес тех, кто «встречает по одежке», возмутиться диктатурой внешнего вида. Они употребили весь свой пыл, чтобы оставаться молодыми, и вот они постарели – и это видят все на свете, кроме них самих.
Прежние бабники полагают себя неутомимыми, как жеребцы, пожирательницы сердец мечтают об утолении бешенства матки, выносливой, как у куртизанок. Но Дон Жуан сдулся, Мессалина утомилась. Трагедия прибавляющихся лет в том, что мы не замечаем, как мы изменились – до тех пор, пока нас не вразумит кто-то незнакомый. Сартр поэтично выражался, что он дарил женщинам красивые подарки, чтобы заставить их забыть о его уродстве. Подобным образом многие полагают себя бесстыдно дерзкими, тогда как они лишь непристойно игривы и несут всякий вздор. «Разве я теперь не тот же Казанова, каким был тогда?.. А если я – Казанова, то мною должен быть посрамлен жалкий закон, именуемый старостью, которому подчинены другие!»[115] – говорит 60-летний Казанова, герой Артура Шницлера. Вот пример всеподавляющего эгоцентризма – и непонятно, плакать тут или смеяться.
Фанфарон и нытик
Это два ярко выраженных человеческих типа, противоположные один другому: фанфарон – будь он мужчиной или женщиной – хвастается, что он в великолепной форме, что он имеет успех, что у него невероятно стойкая эрекция или сногсшибательные оргазмы и что он совсем не чувствует бремени возраста. Он много разглагольствует, с жалостью смотрит на своих ровесников и насмехается над их сетованиями. Он частенько оказывается в больнице, сраженный то одним, то другим заболеванием, подрывающим его организм. Он поправляется, говорит, что вполне здоров, и снова попадает в больницу. Его бахвальство является некой формой героизма, и если однажды, разбитый инфарктом или сраженный раковым заболеванием, он покидает этот мир, то капитулирует с достоинством, отказываясь склонить голову перед судьбой. Неcхож с ним нытик: каждый день он обнаруживает у себя новую болезнь и вынужден бежать к врачу. Начиная с 20 лет он уверен, что умрет на будущей неделе, и так продолжается на протяжении вот уже 40 лет. Он относится к тем вечно больным людям, которые переживут всех здоровых. У него болит везде, он хочет, чтобы мы сжалились над его судьбой, но он не в состоянии позволить другим изливать свои маленькие горести. Ваша беда не идет ни в какое сравнение с его собственной. Ваш рак – это просто пустяки рядом с его ревматизмом, вашему перикардиту далеко до его закупорки сосудов. Он еще всех нас похоронит, а потом будет жаловаться, что раз все его друзья умерли, ему не с кем поделиться рассказом о своих болячках.