Да и мнение товарища Киселева было для меня совсем не безразлично. Чутьем, догадкой я осознавал его неполноценность, что ли, как, громко говоря, идеологического работника, но я не мог не уважать его за честность, своеобразную порядочность, мученичество. А уж поучиться у него самодисциплине, организованности, трудолюбию, преданности своему делу было не только можно, но и необходимо. Было, было нечто в товарище Киселеве импонировавшее мне.
И по Людмиле я скучал в эти часы, и по Дерюгину. Но все это, вместе взятое, и и сколько не убавило моих физических сил, а настолько возбудило — вот она, молодость! — что я несся отчаянно, сломя голову, пугая встречных старух в деревнях. И прокатил расстояние до лесопункта, где жила тетка, пожалуй, вдвое быстрее, чем в первый раз, хоть и дорога была хуже. Никто ведь не знает, какие, возможно, ставились рекорды такими вот безвестными спортсменами на местных дорогах.
Тетки дома не оказалось, а я донельзя устал, промок и был по-волчьи голоден. Поэтому, не теряя времени, отправился в столовую. Заказал полный обед, купил свою родную газету, уселся с наслаждением за чистый стол и развернул свежий номер.
XI
Взглянув на первую полосу, я увидел привычную картину — передовую, информации об уборке, сводку. И вдруг обнаружил внизу страницы красиво заверстанное стихотворение.
«Решился все-таки, — вспомнил я первый телефонный разговор с редактором, — сам решился. И надо же — на первую полосу!»
При обычном отношении товарища Киселева к литературным произведениям о первой полосе для них не могло быть и речи. А тут! Но своя рука владыка.
Официантка принесла борщ, однако я, насколько ни был голоден, с интересом читал стихотворение.
Но тут же разочаровался. Стихотворение начиналось так:
Оно пришло, не ожидая зова,
Пришло само, и не сдержать его
Позвольте ж мне сказать Вам это слово,
Простое слово сердца моего
Спасибо Вам…
«Ну и открытие сделал! — иронически сказал я себе. — Да эти стихи пол-России знает. А хвастал — нашел, мол, местного автора…»
Это было хорошее стихотворение большого поэта, особенно популярное в те годы.
Все же дочитав знакомые стихи до конца, я уже намеревался отложить газету и приняться за борщ, но мой взгляд упал на подпись. Подпись была такая: «3. Репина, учащаяся вечерней школы».
Несколько мгновений я ошеломленно, нет, ошалело, смотрел на подпись. Потом закрыл глаза.
«Доездился, — подумал я, — чудиться стало».
Открыл глаза — подпись на своем месте.
Еще и еще я читал знакомые стихи и неожиданно для самого себя расхохотался, прямо-таки зашелся, на всю столовую.
На меня заоглядывались с недоумением. Я подавил желание смеяться еще и еще, кое-как доел обед и вышел из столовой, сунув газету в карман, провожаемый любопытными и насмешливыми взглядами.
К тетке я сразу не пошел, а, поставив к стене ее дома велосипед, отправился бродить в приречный бор.
«Что же он, совсем рехнулся? — раздумывал я. — Да ведь это такая ошибка. Уж если за обычное попадало нам на орехи, то тут держись…»
Я пытался представить, что творится теперь в редакции, но даже вообразить себе этого не мог.
«И что это за 3. Репина? — задавал я себе вопрос, — Что она, дура, не понимает, на что идет? Ведь ее любой школьник разоблачить может. Тоже мне плагиатор».
Позже, однако, выяснилось, что никаким плагиатором эта простая девчонка не была. И быть не собиралась. Прочла в книжке стихи, они ей понравились. Ну, и послала в редакцию с обычной просьбой напечатать. А фамилию автора указать забыла. И товарищ Киселев обрадовался им, как находке, да и напечатал, не сомневаясь, что они принадлежат ей.
Бродил я, бродил по сухому бору-беломошнику, слушая редких синиц, выходил к реке, теряясь в предположениях и догадках, затем махнул рукой и отправился к тетке.
Хотел даже не ночевать, ехать в редакцию. Но было уже поздно, устал я зверски. Да и чем я мог там помочь?..
Даже спалось мне, против обыкновения, плохо. Все думал и думал о случившемся.
С одной стороны, хоть и было в этом факте немало смешного, я жалел редактора. Я представил себе его состояние, особенно при его мнительности, восприимчивости к ошибкам, и уж никак не мог позавидовать ему. Хоть и не улыбнуться тут было невозможно.
А к тому же я по-своему любил свою маленькую газету, гордился званием хотя районного, но журналиста, дорожил им. И было больно и обидно, когда над газетой смеялись.
Да и меня впереди ожидали далеко не лавры победителя. Ох, далеко! Вот и ворочался я, и охал, а тетка подходила и заботливо спрашивала, не заболел ли я, не простудился ли на дожде и не принять ли мне аспирин…
Но я не заболел и не простудился. Наоборот, был на ногах, как встрепанный, рань-разрань, кое-как позавтракал, вскочил на неутомимый «ХВЗ» и как можно быстрее помчался в редакцию.
XII
Дождь перестал, подул ветерок, и даже солнышко начало проглядывать. Видно, погода шла постепенно на поправку. Я бойко качал велосипедные педали, велосипед стремительно несся вперед. И я въехал в городок почти в самом начале рабочего дня.
Редакция встретила меня могильной тишиной. Кабинет Виктора Ивановича пустовал, а в большой комнате все молчали, уткнувшись в свои бумаги. Особенно отчетливым в такой тишине казалось тиканье больших настенных часов.
Татьяна Васильевна оторвала взгляд от бумаг, посмотрела на меня. Я жестом показал на кабинет редактора: «Там?» Она молча кивнула головой.
Нечего делать, я прошел в кабинет. Товарищ Киселев сидел за столом, безучастно смотря в пространство. Казалось, он не заметил моего прихода.
Вдруг телефон на столе зазвонил, властно и отрывисто. Редактор встал, снял трубку и слушал стоя. Затем он сказал:
— Да. Понятно. Иду.
Он положил трубку, одернул свою гимнастерку-толстовку и только тут обратил на меня внимание. И сказал, выходя из-за стола, сказал как-то вяло, неопределенно:
— A-а, приехал…
Немного помолчал и добавил:
— Ну ладно. Получи там зарплату за полмесяца и поезжай обратно. Прежде отдохни, конечно.
Еще помолчал и еще добавил:
— Некогда. Потом разберемся. Да не валяй там дурака.
И направился к выходу из кабинета.
Я выходил рядом с ним, чуть позади. И то ли мне показалось, то ли я на самом деле слышал, но вроде бы его губы прошептали: «Да, это крупная политическая ошибка…»
Редактор ушел, в редакции по-прежнему все упорно молчали. Виктора Ивановича не было. Я получил деньги, попрощался со всеми и вышел на улицу.
Ветер совсем разогнал тучи, над маленьким нашим городком вовсю светило солнце. Блестела река, в тополях возились птицы. Шли по улице люди, разговаривали и смеялись. Домики казались чистенькими и умытыми. Совсем еще не осенним выглядел городок.
А душа моя полнилась радостью. Хоть и чистосердечно жалел я редактора, но над моей-то головой гроза пока пронеслась, и — вот эгоизм здоровья и молодости — я уже думал совсем не о редакции, а о встрече с друзьями, о стадионе, о танцах, о кино. А главное — впереди меня ждала обратная поездка: Дерюгино, Матвей Васильев, Женя, колхозники, с которыми я работал. И Людмила!
И до чего же замечательно было жить!
В Песково за библией (маленькая повесть)
Когда я пробудился, солнце уже не стояло в зените, а просвечивало сбоку сквозь медностволье сосен. Начали наглеть комары. Я встал, размялся и надел рюкзак.
Пока все шло, как было задумано. Я и планировал поспать в этом лесу, перекоротать обеденную жару. Вырос я в лесном краю и ничего в лесах не боялся, кроме змей. Было у меня к ним брезгливо-пугливое отношение. А в таком сухом сосновом бору-беломошнике змей не должно было водиться. И запомнил я этот бор еще с отрочества.
На родину матери мы ходили дважды. Оба раза летом и все шестьдесят верст пешком. Дорога здесь была старинная, булыжная, обсаженная березами, совершенно запущенная. Новый большак, связавший несколько районов, проходил в стороне. Значение этой дороги утратилось где-то в начале века. И чинилась она только местными колхозами, чтобы удобнее проехать из бригады в бригаду.
Дорога шла через два волока. Один — в двадцать пять километров, с единственным кордоном посредине, другой вдвое меньше. Последний я только что миновал, перешел по ветхому мосту через шуструю Юрмангу и отдохнул в сосновом лесу.
Красив и спокоен был этот бор. Сосны стояли негусто, высоченные и ровные, как на подбор. Вздымщики насекли на их боках стреловидную, елочную татуировку. Подлесок почти отсутствовал. А белый скрипящий мох устилал небольшие пригорки и распадки и выглядел сказочно и приветливо. Птиц не слышалось. И если присутствовало что живое, так это солнце, уходившее на закат.
Сотню, наверное, раз собирался я побывать здесь. Да ведь и не только здесь. Пройти всю эту дорогу — волоки, поля, угоры, тихие деревни, попить из лесных ручьев родниковой воды, полежать в бору. Да как-то откладывал, так и не собрался с тех дней отрочества. А теперь вот шел и вспоминал. Ночевал на пол пути в той же деревне, что и тогда, давным-давно. Щемяще радостными были воспоминания. И особенно в этом бору.
Теперь догадался я, почему, когда впервые пришел в Третьяковку, меня остановила картина, изображавшая такой бор. Мучило меня, но никак я не мог вспомнить, где я это видел. Но ведь видел же! Тогда решил, что видел репродукцию в журнале. А сейчас понял: здесь отложилось то впечатление навсегда.
Шагал по просеке, песчаной и ровной. Корни деревьев кое-где выступали над почвой, бугрились и уходили вглубь. Было душно, и пахло разморенной хвоей. Шагал я и думал, что вовеки бы не собраться мне в заветное путешествие, кабы не приятель из областного архива.
Он занимался антирелигиозной пропагандой. И занимался обстоятельно, увлеченно. Проштудировал Евангелия всех четырех евангелистов и скрупулезно сравнивал их, находя противоречия. Писал к тому же какую-то брошюру. А когда я рассказал ему, что дед мой был попом в глухой деревне, что до сих пор там стоит дом, что в нем есть библиотека, а ездит туда только моя старая тетка, то он сделался сам не свой. Все приставал ко мне, умолял съездить, отобрать редкие книги. А то, дескать, без надлежащего хранения пропадут.