Мне самому давно хотелось в Песково. Каждый год собирался, да то одно, то другое. Однако основное для меня было отдохнуть, углубиться в воспоминания детства, побыть на природе. А нынче, когда приятель одолел, подумал я и о библиотеке. Хотелось мне Библию привезти: я, к своему стыду, ни строчки из нее не читал, хотя о религии, бывало, спорил и даже доказывал свою компетентность. Так приятель и подтолкнул меня на поездку. А я помнил, что имелись там иконы, на которые вдруг мода пошла, да старопечатные книги. Дождался отпуска и поехал.
Добрался до городка, где жил в детстве, нагрузил рюкзак и двинулся по забытой дороге. Вышел с восходом, продвигался не спеша, с привалами. Несколько раз со встречными потолковал, пил парное молоко, а ночевал на сеновале. И уж до чего был доволен, что приятель меня уговорил, что решил обязательно какую-нибудь редкую книгу ему отыскать.
Жара не измучила: дорога большая лесная, и речек много. Донимал только мелкий овод, которого у нас зовут «строка», величая таким прозвищем и привязчивых сварливых женщин.
Сегодня до целя похода оставались совсем пустяки. С большой дороги я свернул, большак здесь расширялся, был ухоженным, через несколько километров начинался асфальт, приводивший в районный центр. Мне же надо было пройти бор, миновать несколько деревень, а потом появлялось и Песково.
Собственно говоря, мать родилась возле Чухломы, но дед получил тут приход, и она переехала сюда ребенком, и детство ее прошло в этих местах.
Ярко помнились мне травяные спуски к речке Починовке от дома на взгорке, окруженного всегда что-то лепечущими березами, запах вымытых полов в комнатах, кожаных переплетов в светелке и ранний крик петуха на повети. Вот и спешил я туда, в счастливый кусочек своего детства.
Бор совсем поредел, раздался в стороны, и после небольшой лиственной опушки я вышел в открытое поле. Солнце стояло еще довольно высоко, а впереди виднелись скаты и подъемы, поля и перелески, и по луговине виляла чуть приметная тропинка.
По боковой веточке этой тропинки шел ко мне человек, тоже, вероятно, вышедший из леса. Среднего роста, в старом зеленом кителе и бумажных серых брюках, в капроновой шляпе на голове. Он еле заметно прихрамывал. А когда подошел, я увидел, что у него вместо левой ноги ниже колена деревяшка, взятая в самом низу в жестяное кольцо.
— Покурим, что ли? — предложил он, подходя, высоким голосом и вытащил пачку «Беломора».
— Я не курю, — отозвался я.
Подошедший выглядел лет на шестьдесят. Из-под шляпы торчали косицы седоватых волос. Лоб и щеки были морщинистыми, загорелыми. Правый глаз, тронутый бельмом, казался усталым и равнодушным, а левый был живым, подвижным и веселым.
— Куда правишься? — спросил мужчина, выпуская в голубой воздух струйку дыма.
— В Песково, — сообщил я. — Там, может, знаешь, поп раньше был, дом после него остался. Так вот я нынешней хозяйке дома, что из города приезжает, племянник. Знаешь такую деревню?
— Не знаю, — сказал мужчина. — Да и нету у нас такой деревни. Вот село есть — Песково. И я там живу. Там две церкви, летняя и зимняя. Сейчас, конечно, закрыты.
— Ну, раз село, так село, — согласился я.
— А в селе два попа были. Так ты которого внук?
Я назвался.
— A-а! Цел тот дом. И тетка твоя нас навещает. Ключи-то от дома моя соседка хранит. Давай пойдем. А чего тебе там? В отпуск? Места у нас до-обрые.
— Книги там есть, — сообщил я. — Давно разобраться хотел. Написал тетке, она говорит: «Бери что надо». Вот видишь, я собрался, да и прикатил. И пешком прогулялся. Вспомнил, как в детстве ходил. Я ведь бывал уже здесь.
— Хороший был поп, — словно не слушая меня, проговорил старик. — Я по-омню его. У нас его плохим не вспоминают. Семьища у него была — девять детей. В самую революцию он помер. Успел. А то все равно церкву закрыли. Он еще людей лечил. Не доктор был, а этот, как его… И не выговорить.
— Гомеопат, — подсказал я, вспомнив материны рассказы.
— В о-во. Лечил. И книг много было. Матушка потом по людям кое-что раздала. Но есть. Покопайся. А ты тоже по этой части? — поинтересовался он. — Благовестишь?
— Да нет. Пишу я, литератор в общем.
— А-а, — обрадовался он, — кариспандент! (Очень своеобразно выговорилось у него это слово.) Хорошее занятие. Давай знакомиться. А я буду колхозник, а теперя престарелый пенсионер Анатолий Федосеич Щепов. Жена Анастасия тоже на пенсии. Так вот и живем.
Мы шагали по тропке — Щепов впереди, я сзади. Он шел довольно быстро, — видимо, давно был без ноги и натренировался. Шел и говорил не оглядываясь:
— Сенокос нады начинать. Ходил поляну смотреть. Поляна в лесу есть. Я ее чистил, да и подзаклеверил. Пора. Один кошу: бабка у меня не может. А сенокос то там, то тут. Где на проценты, где все мое. Бабка в колхозе помогает, а я тяпаю да тяпаю. Так-то и я в колхоз хожу, не отстаю: надо кому-то работать. А в сенокос уж за свое. Корова у меня да овечки. Вот и тяпаю от Иванова дня до белых мух. Глядишь, и насобираю. Завтра на поляну пойду.
Солнце уже припало к верхушкам далекой березовой рощи, и роща вся запылала, осветилась, зардела. По увалам, еле приметный, закурился на теневых скатах папиросный дымок тумана. Волглой свежестью веяло из низин. В кустах у речек запересвистывались птицы. И первый раз крякнул на луговине дергач.
— Знаешь. Анатолий Федосеевич, — недоумевая обратился я, увидев, что тропка переходит в заброшенную дорогу с заплывшими, заросшими колеями, — вроде, помнится мне, здесь деревня стояла?
— Да не одна, — откликнулся Щепов. — Тут Кошурином идем, дальше Старый Починок будет, потом Зяблухи. Там одна жилая изба — Агашка-монашка живет. А этих давно нету.
— Вот жалко-то, — вздохнул я.
— А чего жалко? — сказал Щепов. — Куда их, к ляду? Их еще до войны свозить хотели, война помешала. Куда при нынешнем хозяйстве с хуторами? Пусть поближе к центру живут. Центр-то теперь в Новоселках.
— Так ведь и народу меньше стало?
— Меньше. Мало народу. Еще вот мы, старые опенки, держимся. Эх, бывало, здесь на лугах в сенокос выйдут, на гребь… Луга не видно из-за бабьих сарафанов. А теперь моя Настёна да еще пять старух. Вот те и все.
— Плохо, — подытожил я.
— А чего плохого? Полно-ка ты. Едет народ, ну и пусть едет. Рыба идет на глубь. Ничего тут худого нет. Малость бы побольше, конечно, нады. А так, посуди ты сам, ну ежели бы все, как до войны, остались. И ребят нарожали. И те тоже остались. Чего бы делать-то стали при теперешней технике? Валенки валять? Сейчас, правда, ноем. А глядишь, вашего брата ученого нужда-то щиплет новую машину соображать. В прошлом годе уже машина пришла — сразу сено подбирает и прессует. Во! Люди уходят, машины приходят.
— Но ведь без людей-то все равно… — начал я.
— Придумают, — махнул Щепов папироской. — Сейчас, слышь, заводы-автоматы есть. И для нас когда-нибудь дойдут.
Признаться, для меня такие рассуждения были внове. Обычно при встрече деревенские деды вспоминали добром прошлое и жаловались. Не зная, стоит ли развязывать разговор дальше, я замолчал. Тем более — мы подошли к Пескову.
Я узнал его: каменные столбы ограды у кладбища, красивую, но порядком облезшую церковь, сельскую улицу с двумя порядками домов и тот дом, на отшибе, на пригорке, в окружении берез.
После того как я побывал тут подростком, мне этот дом часто представлялся в воображении, даже снился. Я стал с годами читать русскую классику и все барские дома, описанные в книгах, представлял именно как этот дом.
Шли годы, я вырос, побывал в музеях, в настоящих бывших помещичьих усадьбах и сейчас разглядел, что дом моих грез — обыкновенный, деревенский, правда, по-северному огромный. С домом был связан через сени, которые здесь называются мостом, еще более внушительный двор. Над двором, разумеется, располагалась поветь, куда сено завозили (на второй-то, скажем, этаж) иногда прямо на лошади по бревенчатому взъезду. Взъезд в настоящий момент сгнил и чуть держался, но видно было, какие тут были накатаны бревна и насколько капитально все это рубилось.
Щепов указал, куда мне зайти за ключами, и направился к себе, пообещав навестить. Я взял ключи у молчаливой старухи, которая подала их, ни о чем не спрашивая. Пожалуй, любому бы отдала. Я открыл два ржавых замка, засветил карманный фонарик и шагнул в дом.
Внутри, как и во всяком запущенном строении, стоял нежилой запах. Окна снаружи были забраны досками, и я переходил из комнаты в другую, посвечивая фонарем. Сохранилась кое-какая мебель, темные иконы в двух киотах, и в светелке было навалено всякой рухляди, в том числе и для переплетного дела разные приспособления — дед переплетал. Затем я поднялся на мезонин, где находились книги.
Окно на мезонине не заколотили, и последние отблески заката проникли сюда. Вдоль двух параллельных стенок расположились полки с книгами, около окна стоял шаткий столик, но вроде бы под красное дерево, и два табурета.
Тем, кто любит книгу, особенно старую, понятно чувство, охватывающее в такой ситуации книголюба. Я теперь уже не ругал моего настырного приятеля, а мысленно благодарил его. И не за поход, подаривший мне здоровую усталость и столько радостей, не за ароматы соснового бора, родниковой воды и цветущих лугов, а вот за этот тонкий запах старых книг, еще крепких кожаных переплетов, давно не перелистываемой бумаги. Я забыл о ночлеге, об ужине и готов был сразу же листать книгу за книгой, ожидая невероятных открытий.
Из этого транса меня вывел тяжелый скрип шагов по чердачной лестнице. Запыхавшись, поднялся ко мне Щепов и объявил:
— Ну, пошли-ка ужинать. Ночевать тебе здесь негде. Протапливать надо. Не для тепла, для жилого духа. И есть нечего. Поживи у меня. А книги завтра посмотришь. Наглядишься еще. Пошли.
Я прикинул, что это наилучший вариант, и мы вышли из дома.
Догадываясь, что с меня требуется какой-то входной пай, я подал Щепову пятерку, попросив достать бутылку и консервов. Он удалился, а я стоял и смотрел на дом, где выросли моя мать, тетки и дядья.