Печная труба – вот что остается после пожара. В огне погибли два дома наших друзей. Да и друзей с каждым годом остается все меньше: кого уж нет, кто доживает в московских квартирах и до деревни уже не добирается. А раньше-то на мой день рождения собирались человек тридцать… Какой праздник мы устроили на десятилетие нашей деревенской жизни, украсив дом огромным плакатом: “10 лет вместе!” Вообще праздником становились каждые выходные. Нам всегда было о чем поговорить, не лень было готовить всякие изысканные блюда. Ну и, конечно, немало бутылок ставилось на стол, хотя постепенно, с годами, все меньше. Выпивали не “безыдейно”, всегда находился повод. Миша не был мастером застольных речей, но у него был неизменный коронный номер. В кульминационный момент застолья он вставал и возглашал: “За нашу великую малую родину!” При этом он всегда находил какие-то неожиданные, подходящие к случаю заходы, едва ли не по-грузински пышные. И непременно кто-то говорил: “Ну собери уже книжечку своих тостов…”
Вообще-то ему был чрезвычайно несвойствен пафос. Но однажды мы ехали на машине к Волге, прямо навстречу закатным лучам. И вдруг он сказал: “Знаешь, когда я здесь, я бессмертен”. Я была потрясена и попыталась свести все к нашей привычной игре цитатами – мол, как у Пастернака: “И вот, бессмертные на время, / Мы к лику сосен причтены / И от болезней, эпидемий / И смерти освобождены”. Но он почти раздраженно возразил: “Нет, я серьезно”.
Лучше о забавном. Местные персонажи попадались весьма колоритные.
Растатуированный, похоже с ног до головы (верно, сидел), пастух Боря. Зовет меня “мамочка”. Потому что я таскаю для него у Миши “Беломор” и подкармливаю. Однажды он на несколько дней пропал. И прошел слух: коровы сломали поскотину, ограждавшую загон, и разбежались. Когда Боря появился, был он еще худее и чернее. Ведь стадо было совхозное. Беда. Спрашиваю:
– Поймали?
– Поймали.
– Пересчитали?
– Пересчитали.
– Ну как, все на месте?
– Одна лишняя.
Пьяница Гена, все лето бравший понемногу в безнадежный долг, вдруг пришел почти трезвый:
– Сколько я тебе должен?
Понимаю, что не стоит называть какую-то сумму, тем более что никогда не считала – а у него все равно денег нет. Вдруг вынимает тысячную купюру. Я не беру:
– Гена, это много.
Он обиженно сует мне деньги и – с широким жестом:
– Купи шоколадки себе и дочке.
У него была преданная овчарка Альма, из-за которой он чуть не замерз насмерть. Свалился пьяный в сугроб, мужики хотели поднять, отвести домой, а она никого близко не подпускала. Альма умерла, и Гена говорил, запинаясь:
– Сколько раз хотел завести новую собаку. Было у меня такое по-полз-но-ве-е-ние.
Он вообще любил сложные слова, употреблял их смешно, произносил всегда по слогам и растягивая гласные. Однажды сказал, что его уговаривают бросить пить, предлагают полечиться, но не у врача, а у какого-то “хе-ра-се-енса”.
Молочница Таня уговаривает выпить самогонки.
Я: Спасибо, я за рулем, да и не пью.
Она: Что значит – не пью? Ну выпьешь – и будешь пить.
Наше последнее деревенское лето, за полгода до Мишиной смерти, было непростым. Он уже жил на аппаратах, не мог дойти до леса и с трудом – до ближайшей рощи. Я установила генератор на случай отключения электричества. Меня спрашивали, не страшно ли мне с таким больным в этой глуши. И я совершенно убежденно и с полным спокойствием отвечала: “Нет, не страшно. Здесь он бессмертен”.
О ценном и бесценном
В наше время люди всему знают цену, но понятия не имеют о подлинной ценности.
Десятая муза
Вот теперь не вспомню, где я это прочитала или услышала, – но точно. Оказывается, есть десятая муза – муза честной халтуры. Для кого-то эти слова могут звучать оксюмороном – понятие “халтура” не подразумевает усердия и, наоборот, обозначает некую легкую, необременительную работу, а иногда и попросту становится синонимом кое-как или даже откровенно плохо выполненной задачи. Этимология этого слова не вполне ясна, словари расходятся в трактовке. Наиболее распространены две версии. Так называлось вознаграждение священника за совершение заупокойной службы и дармовая еда на поминках, или же слово происходит от древнегреческого “медная монета”.
У нас это слово тоже бытует в двух значениях: недобросовестная работа или любая побочная, помимо основной. Так вот. За всю свою полувековую трудовую жизнь я никогда не жила только на зарплату. Из-за вышеописанной двойственности я не любила называть другие источники заработка халтурой, хотя в моем кругу это слово чаще использовали без негативной коннотации.
Мой дед, замечательный живописец, иллюстрировал книги, делал монументальные работы – расписывал вокзалы, санатории и театры. Можно ли это назвать халтурой? (Кстати, не в его ли дневниках я вычитала про десятую музу?)
Не знаю, как сложилась бы папина судьба, если бы он продолжал писать свои стихи. В конце концов, в качестве (хотела написать “не главного”, но рука замерла: а вдруг именно это и было главным?) одного из занятий и деда, и Веры Николаевны, и моей тети Софьи Прокофьевой, и двоюродного брата Сережи Прокофьева была поэзия – и прекрасная. Но папа стихов после Литинститута не писал. Мама, в частности из-за этого, всячески пыталась ограничивать его связи с родными. Боялась “плохого” влияния. Он неизменно утверждал, что решение его вполне сознательное, что он трезво оценивает свои способности, а потому считает возможным сосредоточиться на художественных переводах.
Как почти все тогдашние переводчики восточной поэзии, языков отец не знал, приходилось доверяться подстрочникам. Но он относился к работе чрезвычайно скрупулезно с точки зрения реалий, деталей и прочих страноведческих и культурологических сторон, на моих глазах бесконечно мучил консультантов. Помню папины дискуссии о соотношении точности и передачи смысла с его другом Александром Ревичем, в которых неизменно возникал Пастернак с “Гамлетом” и “Фаустом” и Бараташвили “Цвет небесный, синий цвет / Полюбил я с малых лет”…
Писал отец и оперные либретто. К нам приходили композиторы, я любила, пристроившись в уголочке, слушать их обсуждения, то, как они по-разному подходят к сочетанию музыки и слова.
Пока я работала в Институте мировой экономики и международных отношений (ИМЭМО АН), писала и переводила для журнала ЮНЕСКО “Museum”. Это довольно драматичная история. Я мечтала вырваться из Института, держали там только интересные люди, с которыми общалась. Только спустя годы поняла, насколько они действительно были интеллектуалами первого плана: Георгий Мирский, например. И, кстати, очень квалифицированны и, как ни странно на первый взгляд, либеральны были сотрудники Международного отдела ЦК КПСС и МИДа, с которыми я делала статьи для “Международного ежегодника”. Да и походы в эти закрытые, строго пропускные конторы были целым приключением. А когда я решила поступить в аспирантуру, одним из потенциальных руководителей был Дональд Маклейн из знаменитой “кембриджской пятерки”. Тогда я почти ничего об этом не знала, кроме того, что он был когда-то нашим резидентом. Настоящий британский джентльмен. Думаю, что мы бы сработались. Но после нескольких предварительных встреч с “Дональдом Дональдовичем” общение наше прервалось – он сильно болел, а потом в 1983-м умер. Мои надежды уйти от экономики в музейное дело провалились – в журнал “Museum” взяли по звонку из Минкультуры чью-то дочку (а я многое для них делала и вовсе бесплатно, и они меня хотели взять в штат, очень огорчались, что пришлось взять другую).
Но я не об этом.
А потом – конец восьмидесятых, начало девяностых. Очень нужны были деньги, как и всем. Конечно, профессия худо-бедно кормила. И даже подкармливала. Помню, как, например, радовалась, когда коллеги из других изданий давали рукописи на так называемое внутреннее рецензирование. Платили за объем прочитанного. Странно вспоминать: компьютеров-то не было, поэтому все рукописи читались “живьем”, то есть на бумаге. И были они довольно увесистые. И вот чем тяжелее сумка, тем, значит, больше в ней авторских листов, а стало быть, и гонорар будет весомее.
В эти годы я начала писать свои книги. Понятно, что на доходы от них нельзя было рассчитывать, притом времени стало еще меньше. Однако идея побочных заработков носилась в воздухе. Первой пробой стал английский язык. Спасибо нашей замечательной спецшколе – подготовила прекрасно. И хотя после выпускного бала я не совершенствовалась – пригодилось. Началось с того, что подруга упросила помочь дочке – не вылезает из двоек, – бесплатно, разумеется. Твердая тройка в четверти, а через полгода – четверка потрясли родителей одноклассниц. И вскоре у меня было уже несколько платных уроков. А потом мама одного мальчика попросила позаниматься с ней – готовилась к собеседованию в иностранной компании. Через год отбоя не было, заработало сарафанное радио. Дальше – новый виток: стали приглашать в разные офисы. Мода была, да и совместные предприятия росли тогда как грибы после дождя. Я подходила к занятиям очень добросовестно: каждый случай был индивидуальным, надо было искать разные пособия, придумывать методики, изобретать один велосипед за другим… Но меня то и дело прошибал холодный пот при мысли о возможном разоблачении, всё-таки профессионалом я не была. Как-то в одном офисе я столкнулась с пришедшим пораньше боссом – мы занимались 45 минут до начала рабочего дня. Узнав, кто я, он радостно заговорил со мной по-английски. От ужаса я не могла понять почти ни единого слова и только улыбалась и кивала невпопад. Обошлось. Начальник оказался индийцем, а чтобы их понимать, нужна тренировка. Забавные бывали ученики. Один – менеджер фирмы, экспортирующей в Россию рубашки и галстуки, буквально засыпал на уроке, несмотря на все мои попытки его увлечь и развлечь. Оживлялся он только тогда, когда узнавал слово, попадавшееся ему на упаковках, – радовался как ребенок, и энтузиазма хватало на весь урок. И потому я каждый раз изощрялась, чтобы невзначай вставить в упражнение “полосатый”, “узкий”, “модный” и т. п. Другой – из самых безнадежных – прямо-таки стенал: “Ну почему нельзя сказать просто, как по-русски?” Тем не менее ученики мои сдавали тесты, проходили собеседования, получали повышения по службе. Сколько раз я порывалась покончить с преступным дилетантством, но без этих доходов оплачивать репетиторов дочки и отдавать долги за дом в деревне было бы сложно. Да и учеников бросать не хотелось.