И тут явилось спасение. Оно пришло вместе с ящиком вина. Кто-то из друзей рекомендовал меня фирме, начавшей экспортировать в Россию заморский алкоголь. Первая брошюра, которую предстояло написать, была о чилийских винах (они-то и были в ящике). Бутылки мы славно опустошали в дружеских компаниях, заказчики запас добросовестно пополняли. Кроме того, были доставлены ворох фотографий и толстая папка, вмещавшая гору бумаг с разнообразными полезными и бесполезными сведениями. Я погрузилась в исследования терруара, танинности, полнотелости и терпкости вин, видов бочек и пробок. Всё связанное с вином оказалось не только интересным, но чрезвычайно романтичным. Чего стоит, например, термин “доля ангелов”, означающий всего-то процент испаряющегося через поры деревянных бочек… Работа была принята на ура. Меня пригласили на дегустацию в шикарный ресторан. Коктейльным платьем в тот вечер мне послужило концертное, взятое напрокат у подруги-пианистки. Следующие полгода мои друзья наслаждались винами других стран Нового Света, а я расширяла свои винодельческие знания. Но все хорошее кончается. Вина Израиля – региона горы Кармель были не так хороши, а на изощренных требованиях кошерности я и вовсе сломалась. А может быть, просто устала.
Примерно в те же годы, был грех, однажды на легкие деньги купилась. Кто-то из бывавших в нашей квартире на Большой Никитской, уставленной старинной мебелью и набитой книгами, присоветовал ее знакомым киношникам как замечательную натуру для съемок эпизода в доме старого профессора. Обещали снять за одну ночь, ничего не испортить, все потом поставить на места. И заплатить сто долларов – тогда большие деньги. Однако, когда из всех квартир стали выглядывать привлеченные суетой соседи, а через мою гостиную начали прокладывать рельсы для камеры, я готова была сама приплатить, лишь бы они ушли. Веселая выдалась ночка!
С тех пор прошло много лет. Но мне везло: никогда не приходилось заниматься тем, что не нравилось, раздражало, не приносило удовлетворения. Я написала и издала одиннадцать книг, неизменно работала в любимом журнале, преподавала, редактировала, рецензировала. Не иначе как десятая муза опекала меня.
В отношении к деньгам люди делятся на две категории: одни стремятся больше заработать и готовы не щадить сил, другие предпочитают экономить, но не перетруждаться. Но есть, конечно, и любители легких денег, и скупые рыцари. Мое отношение к деньгам, как я думаю, сформировалось еще в детстве.
Когда мне было девять лет, я мечтала о наборе цветных карандашей (сорок восемь оттенков!!!) в трехъярусной размером с книжку картонной коробке, которая удерживалась в стоячем положении подставкой с шелковой тесемкой. Попадавшие мне в руки монетки я кидала в прорезь на спине черной глиняной кошки-копилки с нарисованной хитрой мордой и красным бантиком на шее. Сначала монетки с глухим стуком падали на дно, затем стук перешел в легкий звон – и тут-то грянула хрущевская денежная реформа.
Конечно же, я мало что могла понять в ее финансовом механизме, но уловила одно: если монетки немедленно не извлечь, труды пропадут даром. Мне уже не нужны были никакие карандаши, мне было только жаль кошку, которая так уютно прижилась на подоконнике. Оказалось, что до этого я не задумывалась о том, что ценой получения денег должна будет стать гибель безвинной копилки. Я плакала, взрослые меня утешали, обещали карандаши, уговаривали не трогать кошку, но я, рыдая, бросила ее на пол и убежала, оставив ворчащей няне собирать разлетевшиеся по полу монетки и глиняные черепки. Я отказалась пересчитывать деньги, хотя меня уверили, что их как раз хватает, карандаши были торжественно куплены, но потеряли для меня всякую привлекательность.
Бывали, конечно, и потери. В таких случаях работала спасительная мысль, что это всего лишь деньги. Известно: “Спасибо, Господи, что взял деньгами”.
Мой муж завоевал обожание наших соседок по деревне, когда я очень хотела купить себе новые сережки, но надо было чинить забор. И вот подружки, стоя среди разбросанного штакетника, причитали, как же мне идут эти серьги, я лицемерно кивала на забор, хотя внутри рыдала. И тут подошел муж и решительно сказал: “Покупаем серьги. Забор на себя не наденешь”. Наша шкала ценностей была общей…
Я не видела лица людей, проигравшихся в пух и прах в казино. Но однажды я видела, как на глазах у владелицы в буквальном смысле полетели в море ее бриллианты. На так называемом женском пляже в сочинском санатории, где, сняв купальники, предавались ровному загару небедные матроны и куда я забрела из любопытства один-единственный раз, они красовались нагишом, но при полном комплекте драгоценностей. И вот одна, надев купальник и собираясь окунуться, сняла сверкавшие на солнце серьги и кольца и устроила в перевернутой широкополой шляпе, которую сменила на купальную шапочку. Шляпу положила на топчан и попросила подругу присмотреть. Женский пляж размещался на выдающемся в море пирсе с реечным полом. Когда дама, насладившись купанием, вернулась к своему месту, она изящным движением схватила шляпу и со словами: “Как хорошо!” – взмахнула ею и водрузила на голову. Никто не успел среагировать на то, как бриллианты, взблеснув на мгновение, исчезли в промежутках между рейками пола и, красиво говоря, их поглотила морская пучина. Не стану описывать, что было дальше, скажу только, что вскоре на пирс примчалась бригада скорой помощи. Говорят, долго еще ныряли охотники за сокровищами в масках, но вроде бы тщетно.
Настоящей нищеты на мой век не выпало. Но периоды бывали разные. Когда только-только родилась дочь и одновременно тяжело болела свекровь, мы жили очень стесненно. Но изо всех сил старались этого не замечать, хотя порой я втайне приходила в отчаяние. И вот однажды кто-то из друзей сказал нам, что в антикварном магазине на улице Горького видел настоящий костяной китайский маджонг. Это был период нашего запойного увлечения тогда еще не вошедшей в моду игрой. И набор для игры был самодельным. Кости были сделаны кустарным способом, а иероглифы едва ли сумел бы опознать настоящий китаец. Мы без колебаний купили тот маджонг. Он стоил почти месячную зарплату мужа – единственного на тот момент кормильца семьи. Этот, казалось бы, легкомысленный поступок помог нам поверить в то, что все наладится и что есть нечто поважнее белого хлеба.
Деньги всегда были нужны. Сначала на репетиторов для дочери – а их было ох как много! – потом на машину, потом на дом в деревне. И полностью надо было содержать маму после смерти отца (тридцать лет). А еще потом хотелось поездить по миру. И наконец – долгая болезнь мужа и годы сиделок для мамы…
После похорон мамы я задумалась. Долги отданы, сиделки отпущены. Новый этап жизни. Работать можно, что называется, в охотку. А что бы я бросила? И поняла, что все жалко. Потому что интересно. И потому что уже много сил вложено, и потому что отдача есть. И какое же это, оказывается, счастье…
Спасибо десятой музе, она пока со мной…
В мире дольнем, или Вещи в себе
Дольний мир, мир долины – земной, здешний, в отличие от высшего, горнего мира – высокого, истинного и космического. Наш дольний мир с его вещной, предметной, суетливой и не всегда осмысленной жизнью в значительной степени иллюзорен.
Несколько лет назад глава одного итальянского города издал официальный указ, запрещающий держать золотых рыбок в круглых аквариумах. Это было признано жестоким обращением, поскольку, находясь в сосуде с изогнутыми стенками и глядя наружу, рыбка видит искаженную картину реальности. Но кто сказал, что мы сами видим истинную? Да, с точки зрения золотой рыбки, картина отличается от нашей, но можем ли мы утверждать, что она менее реальна?
Как, например, мы можем доказать, что видим цвета одинаково? (Ах, какие они бывают – цвета: альмандиновый, “биллиардного сукна”, “влюбленной жабы”, или вердигри…) Нельзя же посмотреть на мир глазами другого человека. Эту условность восприятия, как и все прочие, приходится принимать.
Понятие, введенное Иммануилом Кантом (“калининградским философом”, как именовали его в советские времена), “Ding an sich” чаще переводят как “вещь в себе”, но я встречала и как “вещь сама по себе”. Так, мне кажется, понять куда проще: человек видит мир вовсе не таким, каким он является на самом деле, а таким, каким он ему представляется.
Летом 1928 года Сергей Прокофьев сочиняет две фортепианные пьесы. В “Автобиографии” он пишет: “…я работал над двумя довольно большими вещами для фортепиано, в которых мне хотелось углубиться в музыку и в самого себя, мало интересуясь облечь содержание в форму, с размаху лезущую в сознание слушателя. <…> Пьесы получили название «Вещей в себе» ор. 45. <…> К сожалению, название, по-видимому, вызвало ошибочное впечатление, что это абстракция и чистая игра в звуки. Прочтя название и увидя местами сложное изложение, иные поленились добраться до самой музыки. Между тем один и тот же композитор может думать то сложно, то просто”.
Я думала, что услышу перевод кантовской мысли на язык звуков, но не вполне осталась удовлетворена. Огорчилась, однако потом успокоилась отговоркой о таинственности и непостижимости музыки, о невозможности ее словесного объяснения или – как минимум – множественности таких равно справедливых истолкований.
Да, предметы и люди, живое и неживое в известной мере условность. Вот две цитаты:
Там наверху окно смотрело вниз,
Завешанное неподвижной шторой,
И, словно лоб наморщенный, карниз
Гримасу придавал стене – и взоры…
Я постыдно люблю смотреть на освещенные окна, пытаясь разглядеть, а нет – так угадать, какая там происходит жизнь. И если долго вглядываться в дом, начинает казаться, что это он смотрит на тебя своими окнами-глазами.
Дайте мне еще одну жизнь, и я буду петь
В кафе “Рафаэлла”. Или просто сидеть,