Размышляя. Или у стенки стоять буфетом,
Если в том бытии не так пофартит, как в этом.
Тут уже прямое высказывание о том, что в иных воплощениях мы можем оказаться и деревянным предметом мебели.
А Владимир Набоков писал: “Ночью особенно чувствуешь неподвижность предметов – лампы, мебели, портретов на столе”. И в этом “особенно” таится особость наших отношений с неподвижными соседями по дольнему миру.
Едва ли не самым ценным из моих детских сокровищ был утаенный шарик ртути из нечаянно разбитого мною градусника (меня даже не ругали, не до того было, потому что всей семьей обшаривали комнату, отодвигали кресла и диваны, чтобы поймать, уничтожить ядовитые, ускользающие от веника капли), а я завороженно смотрела на таинственное вещество, соединившее в себе свойства жидкого и твердого, подвижность и неподвижность, на живое серебро.
У моей знакомой в кухне постоянно прорывались трубы, то в одном, то в другом месте. И однажды по вызову пришел очень пожилой сантехник. В ответ на ее жалобы он кивнул на кухонный стол: “А вы уберите вот это”. Стол покрывала клеенка с видом Венеции. Когда она сменилась на веселенькую клетку, протечки прекратились.
Эта связь живого и неживого, вещей и внутреннего мира человека вызывает в памяти толстовскую фразу из “Войны и мира”: “Наташа надела то старое платье, которое было ей особенно известно за доставляемую им по утрам веселость”. Думаю, у каждого есть какие-то вещи, которым приписываются подобные мистические свойства. У меня часто возникает такая неожиданная привязанность именно к старым, претендующим на выброс предметам, хотя в принципе я отношусь к тем, кто легко расстается с вещами и не накапливает в доме горы хлама.
Одно из забытых ныне понятий – перелицовка. В моем детстве было обычным делом, когда распарывали пальто или костюм и перешивали, сделав изнанку лицевой стороной, а вытертую, изношенную сторону спрятав за подкладкой. Зимнее пальто в те времена не шили, а “строили”. Покупали по частям. Причин было две. Не было сразу денег или невозможно было купить (“достать”): ткань, “приклад” (тоже забыто, что бывает не только оружейный, но и швейный – подкладка, пуговицы, кнопки и пр.), меховой воротник… Мечтали о нем, как Акакий Акакиевич о своей шинели.
Для всяких переделок была у нас домашняя портниха Анна Ивановна – сухонькая, маленькая, как мне тогда казалось, очень старая. Она жила в большой, темной коммунальной квартире, панически боялась соседей и просила приходить только в будние дни и в те часы, когда большинство из них были на работе, не звонить в звонок (ждала на лестнице) и молча нырять в ее комнату – она была первой по коридору. Там стояла швейная машинка, все было завалено кусками ткани, и я неизменно получала в подарок связку разноцветных лоскутов, которые очень пригождались для кукольной жизни. Чтобы приладить воротник, Анна Ивановна вставала на деревянную скамеечку – иначе не доставала. Походы к ней с мамой я очень любила. Жила она на одной из Брестских улиц, в задах только что построенной тогда гостиницы “Пекин”. Мне чрезвычайно нравился роскошный сталинский ампир со скульптурами, барельефами, башенками и огромными часами (это много позже я узнала, что гостиница широко использовалась “органами” и, говорят, внутри украшающего здание шпиля есть некие секретные помещения для сотрудников КГБ). Да, так вот самыми любимыми одежками были вовсе не купленные, новые, а именно переделанные из старых, привычных, “известных за доставляемую по утрам веселость”.
Когда не стало отца, мама сказала: возьми что-нибудь на память. Моя рука сама потянулась к плетеной соломенной мусорной корзине, которая стояла под письменным столом. Трудно вообразить более странный выбор! Но в долгие часы, когда я читала папе вслух, сидя за этим столом при свете настольной лампы, а он лежал в полумраке на диване, моя нога то и дело задевала ее закругленный бок. И это движение и прикосновение, и еще не вытряхнутые скомканные его рукой листы бумаги соединились для меня в единый образ, символ.
В мире дольнем не существует застывшей иерархии. Вспомним теперь Тургенева: “Кружево – прекрасная вещь, но глоток свежей воды в жаркий день гораздо лучше”. Едва ли можно оспорить это утверждение, как бы ханжески не хотелось.
И вот ведь причуда русского языка: не иметь цены оказывается высшей степенью признания. Слово “бесценный” обозначает сокровище, которое нельзя оплатить всем золотом мира, и оно странным, нелогичным образом является синонимом “драгоценного” – как любимый человек, как наша единственная жизнь в мире дольнем.
“Империя” слушает!
Дня за три до отъезда меня неизменно накрывает дорожная лихорадка, reisefieber. Даже если я долго мечтала об этом путешествии, даже если не возникло никаких новых обстоятельств, ему препятствующих, если все готово… Пожалуй, единственная ситуация, вгоняющая меня в состояние, близкое к панической атаке. В эти дни я люблю свой город и свой дом, как никогда, и не хочу его покидать. Дело не в том, что я страшусь дороги или подстерегающих опасностей, не в том, что я боюсь чего-то, могущего случиться в мое отсутствие (хотя привкус этого, несомненно, присутствует), точно не в том, что я опасаюсь новых мест и обстоятельств… Одним словом, природа этой неведомой напасти мне неизвестна. И я порой сама себе удивляюсь: как человек, заведомо зная о предстоящих мучениях, любит путешествия едва ли не больше всех других занятий на свете?
Синдром Стендаля я пережила однажды в жизни. Это случилось много лет назад на развалинах Помпеи у знаменитого дома поэта-трагика. Был жаркий день начала октября, нас привез туристический автобус, и бойкий синьор на смешном русском добросовестно отрабатывал программу. Черный цепной пес, хорошо знакомый по множеству репродукций… Такое житейское, хоть и на благородной латыни, предостережение “Cave Canem”, наверное, именно в силу своей обыденности буквально пригвоздило меня к мозаичному полу. “Останусь здесь жить”, – сказала я, и в тот момент сквозь головокружение и накатившую слабость свято верила в то, что поселюсь навсегда среди руин погибшего две тысячи лет назад города. И единственная мысль, которая сверлила мозг: вот в древности писали “бойся собаки”, а у нас пишут “осторожно, злая собака”, не просто непредсказуемый зверь, а непременно “злой”!..
Я долго приходила в себя. Состояние, в которое вдруг погрузило меня пребывание среди античных развалин, было настолько глубоким и правдоподобным, что возвращение в реальность потребовало усилий. С тех пор такого со мной не случалось, но острые переживания дивных пейзажей или великих творений искусства посещали не раз.
Воспоминания и впечатления – этого никто никогда не отнимет, этим можно владеть безраздельно и вечно. Вот для чего нужны путешествия.
Казалось бы, пиши путевые заметки, а то и травелоги, раз уж так одолевает “охота к перемене мест”. Но не тут-то было – все душевные силы уходят на эмоциональную вовлеченность, растворение в моменте… Когда выныриваешь на поверхность, кажется, что главное мгновенно забывается, а остается лишь яркое послевкусие, непередаваемое словами. Даже в моем дневнике время путешествий ограничивается указанием дат и маршрутов – а ведь в нем находится место для вполне незначительных событий.
При всем при том на моей персональной шкале ценностей путешествия занимают одну из почетных верхних строчек. Но вот что гложет: я не люблю о них рассказывать. Мне всегда кажется, что не то и не так. И уж если я начинаю рассказывать, то точно не о том, чего от меня ждут: никаких красот, никаких главных достопримечательностей, никаких восторгов. Потому что делиться по-настоящему хочется тем, что другим покажется совершенно несущественным, а то и странным.
Несколько примеров.
О Венеции. Не каналы, гондолы и палаццо, даже не вода, которая сочилась из-под плит площади Сан Марко, а шар на кончике трубки стеклодува, который рос на глазах, после чего я при первой возможности пошла на мастер-класс, и кособокая вазочка, которая только что с моей помощью возникла из песка, всегда стоит на моем столе.
О Кенозерском заповеднике. Не невероятные уникальные расписные потолки в деревянных храмах – “небеса”, не зеркала озер, а странная конструкция, напоминающая доску объявлений, на которой была закреплена солнечная батарея. Сюда, на берег, не дотянуто было электричество, а от батареи питалась пожарная сигнализация деревянного храма. И еще записи рассказов деревенских архангелогородских старух, одна из которых в пословице выразила то, о чем мечтает каждый: “С ног – да в гроб”.
О Париже. Не Эйфелева башня, которая вблизи оказалась невероятной красавицей, не бульвары, не набережная Сены, не Монмартр, не Нотр-Дам, а советы Марьи Васильевны Розановой, напоившей нас чаем в своем доме в Фонтене-о-Роз (который она называла “Фонтене-о-Розанофф”). Узнав, что мы впервые в Париже, сказала в своей едкой манере, что смотреть надо в первую очередь общественный туалет в стиле ар-нуво на площади Мадлен, и непременно прокатиться на поезде метро без машиниста, причем в первом вагоне.
О бунинских Озёрках. Не о том, что именно этот дом и эти места описаны в “Жизни Арсеньева”, а о том, что дом оказался крошечным и никак не похожим на то, как мы привыкли рисовать себе дворянскую усадьбу, и еще о том, что там на столе стояла чашка из такого же немецкого антикварного сервиза, что и та, из которой я каждое утро пью кофе.
О Китае. Не о Запретном городе и невероятных размерах площади Тяньаньмэнь в Пекине, не о шанхайской набережной, а о том, что подлинность Великой Китайской стены доказывает для меня разная высота ее ступенек, и о молодой девушке-гиде, которая все время цитировала Мао Цзедуна, начиная едва ли не каждую фразу словами “Великий председатель товарищ Мао говорил…”, притом что на дворе стоял 2012 год и “великого кормчего” уже три с половиной десятка лет не было на этом свете.