Бабушка часто рассказывала мне, как они были в эвакуации в Кирове. Дед, уже тогда работавший в Моссовете как ценный специалист по строительному лесу, должен был оставаться в Москве, а семью отправил. Случилось это осенью 1941 года. В самом начале войны они переселились на дачу в Малаховку, наивно считая, что пересидят там трудные месяцы – о годах никто тогда не думал. Они набили сарай дровами, что при дедовых связях было несложно, сделали всякие продовольственные запасы и купили козу. Козу, правда, вскоре продали: кроме домработницы, никто подхода к ней так и не нашел, а молоко и той не нравилось. Когда все-таки зашла речь об эвакуации, бабушка деловито собралась в дорогу. На ней была большая семья (а ей было-то всего тридцать четыре года – немного, как я теперь понимаю): пятнадцатилетняя дочь – моя мама, двухлетний сын и старая мать, моя прабабушка. Она очень болела и там, в эвакуации, и умерла. Прабабушку звали Бетти, и я много лет была уверена, что это уменьшительное от имени Елизавета, но оказалось, что она так звалась по паспорту. Она была рижанка, родным ее языком был немецкий, на нем она по преимуществу говорила со всеми в семье, что с началом войны пришлось скрывать. Это, кстати, определило выбор вуза для мамы – разговорным немецким она владела в совершенстве, дорога на романо-германское отделение открыта. И хотя к моменту ее поступления в Московский университет еще не была провозглашена ГДР, пропаганда в советской зоне оккупации работала на полную мощность, специалисты были нужны. Мама, например, защищала диплом по творчеству немецкой писательницы-коммунистки Анны Зегерс.
В эвакуации пришлось несладко. Маме моей было пятнадцать, по тем временам и обстоятельствам – едва ли не взрослый человек, но она была любимицей отца, избалованной белоручкой, и годилась только на то, чтобы менять на рынке привезенные отрезы ситца и связанные бабушкой носки на круги замороженного молока. К тому же она вскоре заболела крупозным воспалением легких, причем это совпало с тяжелой болезнью и смертью Бетти.
Когда отправлялись в эвакуацию, надо было взять с собой минимум вещей. Битва шла за книгу, с которой мама отказалась расстаться, – “Определитель бабочек”. Именно это в какой-то степени примиряло с кошмаром детства, который меня так и не покинул в течение жизни. Коллекции бабочек мама начала собирать еще девочкой, тогда в Подмосковье их было еще много. Лимонницы, капустницы, павлиний глаз, траурница, ночные мотыльки хранились в грубоватых, но застекленных деревянных ящичках. Крымские и кавказские трофеи – уже в более современных витринках. Судя по тому, что они провисели на стене более полувека – нет, кое-какие чуть ли не восемь десятилетий, – не потеряв цвета и формы, препарированы и засушены они были по всем правилам. Располагались они прямо над моей кроватью. Эти распятые трупики, пригвожденные булавками, вызывали у меня ужас. Я их ненавидела. Особенные страдания причинял мне главный хит коллекции, занимавший отдельный киот. Я не могла (точнее, не хотела) запомнить ни русское, ни латинское название бабочки-монстра, для себя считая “мертвой головой” (а может, она ею и была). Приходившие гости восхищались коллекцией: “Прямо живые!” – и это было правдой. Я же, как зомбированная, не смела их снять, пока мама была жива, даже тогда, когда она ослепла, слегла и не смогла бы меня уличить. Но это первое, что я сделала после ее ухода.
Увлечение бабочками идеально вписывалось в мамин характер, превратившись впоследствии в самое главное ее хобби – аранжировку цветов. Но это пришло значительно позднее.
Как ни странно, все началось с сухих степных колючек. Мама привозила их из Коктебеля и Ялты, они висели в связках вверх стеблями, и из-под них долго приходилось выметать серовато-бежевую труху. Потом они воплощались в многоярусные композиции (“Пылесборники” – ворчала тетя Паня), украшали столы, шкафы и подоконники. Ковыль, полынь, перекати-поле и чертополох причудливым образом оказывались элегантными украшениями интерьера.
А интерьер в квартире был совершенно необычным. Поскольку отец переводил поэтов из республик Средней Азии, родители там часто бывали. Из этих поездок они привозили множество экзотических вещей: от национальных музыкальных инструментов до керамики, от ковриков и подносов до серебряных украшений. Все это размещалось на стенах и полочках (обычно специально заказанных под размер). Потом отец ездил в Индию, а вместе они посетили Китай и даже совершили теплоходный круиз вокруг Африки. Надо отдать должное: все небольшие деньги, которые полагались советским туристам, были потрачены именно на предметы местных умельцев. Теперь я понимаю, что это был в основном китч именно для туристов, но тогда фигурки, подносики и картинки казались совершенно аутентичными. Вся эта красота развешивалась по стенам и расставлялась на полочках, отчего квартира напоминала музей. Придумывание развески и расстановки трофеев было целым ритуалом. Меня до обсуждений не допускали, но самые жаркие споры и почти ссоры на моей памяти вспыхивали именно из-за нескольких сантиметров высоты полки или расположения экспонатов. Каждый, кто впервые переступал порог, останавливался пораженный небывалым интерьером. Сделано все было со вкусом, который у мамы был отменный. Несмотря на обилие вещей, никакого впечатления тесноты не создавалось. Мама в этой обстановке чувствовала себя гармонично, мне – до самого ухода из родительского дома – она была, конечно же, привычна, но чужда. Но была и оборотная сторона. Мамин отец единственный, кажется, раз по какой-то причине должен был у нас заночевать и утром говорил мне, как противно ему было ночевать в одной комнате “с этими идолами”, имея в виду метровые деревянные африканские скульптуры – весьма натуралистичные, хоть и условные, определяя их своим любимым и самым сильным ругательством в его лексиконе – “паскудство”.
В конце шестидесятых годов мама попала на выставку флористики и познакомилась с членами клуба “Вторая жизнь цветов”. И вдруг поняла, что можно комбинировать сухоцветы с живыми цветами. Через некоторое время она начала посещать заседания клуба, и я, как оруженосец, стала сопровождать ее туда каждую среду, таская неподъемные сумки с вазами, наколками, секаторами и прочими необходимыми инструментами. У нее открылся настоящий, серьезный талант. Мамины изящные руки, с неизменно длинными, покрытыми лаком ногтями, не знавшие никакой физической или хозяйственной работы, оказались неожиданно умелыми. Ведь аранжировка цветов требует способности не только компоновать букеты, но и закрепить цветы и ветки, сделать букет устойчивым. А чтобы он долго сохранял свежесть, надо знать многие секреты. Мамины успехи были настолько велики, что ее несколько раз приглашали в посольство Японии, где мастера икебаны школы Согэцу давали мастер-классы. Но через некоторое время от клуба мама отошла. Там требовались участие в выставках, помощь в оформлении цветами разных помещений, составление букетов на заказ. Это уже было подобие работы, а такое в ее жизни исключалось. С тех пор цветы были дома всегда. Причем с годами мамино искусство совершенствовалось. А я научилась снимать с веток кору, вымачивать их в кипятке и придавать им нужный изгиб, “купать” их в сахарном песке, изготавливать держатели и фиксаторы и под покровом ночи бегать по дворам, чтобы срезать подходящий цветущий побег. И в какой-то момент стало очень жаль, что рано или поздно цветы увядали и композиции безвозвратно исчезали. Тогда возникла идея их фотографировать. Пришлось мне и этому обучиться. Надо сказать, что дело это непростое: ракурс, освещение, масштаб – всё имеет значение. А еще несколько лет спустя мне пришла в голову идея заказывать закладки и календарики с этими фотографиями – сначала маленькие, а затем настенные и перекидные. Конечно, это стоило некоторых усилий и серьезных денег, но лучшего подарка не было. Цветы были дорогие, я возила маму на оптовые склады. И этим она занималась до тех пор, пока не стало сдавать зрение и утрачиваться ловкость руки. Зная, что у меня никогда так изысканно не получится, я никогда даже не пыталась. Я, увы, таланта не унаследовала…
В маме было странное противоречие. Она очень тонко чувствовала природу, но при этом была стопроцентно городским жителем. Ненавидела дачу в Отдыхе и сбегала оттуда в город под любым предлогом. Часто что-то выдумывала. Тетя Паня как-то призналась мне, что мама надевала на себя два платья: сначала понаряднее, а сверху – попроще, чтобы не вызывать никаких подозрений. Не то чтобы она сбегала на свидание, просто в Москве она не смогла бы выйти на улицу в “дачном” виде. За двадцать пять лет она так и не побывала у нас в деревне, хотя восхищалась фотографиями дома и пейзажей и охотно слушала мои восторженные рассказы. Ей это было не просто неинтересно, всякий шаг в сторону от цивилизации ее страшил. “Дитя асфальта” называл ее отец. Но не меньший ужас вызывали у нее новые районы Москвы. Однажды я повезла ее в Марьино, где принимал кем-то рекомендованный врач. “Неужели тут можно жить?” – изумлялась она. Попав однажды в метро в час пик, она по возвращении все спрашивала, что такое сегодня случилось, не подозревая обыденности подобной толкучки. Но при этом была готова лезть в реально опасный овраг за каким-нибудь приглянувшимся сорняком или склоняться над прудом за кувшинкой, хотя плавать не умела. Воду вообще не терпела, даже в море заходила не дальше чем по пояс.
В Москве больше всего мама любила Тверскую улицу, вокруг которой прошла вся ее жизнь. Ей не мешал шум, толпы и машины, не надоедали одни и те же маршруты прогулок. И нередко именно на Тверской происходили удивительные встречи. Однажды к ней подошел человек в огромной меховой шапке, унтах и с мешком вроде наволочки в руке и спросил, не хочет ли недорого купить мех рыси. Они зашли в кондитерский магазин, и там в уголке мама заглянула в мешок. Внутри была целая, хорошо выделанная, мягкая шкура рыси с головой. Цена была действительно смехотворная. Отец потом шутил, что она купила кота в мешке. Из этого меха сшили шапку, куда делись остатки – не знаю. А в другой раз к ней подошел человек, “такой приличный, лет сорока”, и вполголоса предложил купить какой-то белый порошок. Мама говорила, что растерялась и сказала, что вот она жизнь прожила (ей было лет шестьдесят), а никогда его не пробовала. На что он галантно и