А потом у каждого стала появляться своя жизнь.
Господи, нам было по двадцать лет!
До развода, который случился три года спустя, мы не встречались. Зато отметили его тепло и радостно и даже напились, чего практически не случалось в нашей общей жизни. Я к тому времени, пережив ряд приключений, уже жила новой семьей. Володя стал приходить к нам в гости.
Лето мы проводили на даче на Отдыхе. У Володи был бурный период поисков подруги. Он приезжал обычно к вечеру, когда возникала очередная кандидатка, как говорила моя бабушка, “на смотрины”.
Через год я родила дочку. Из роддома меня забирали трое мужчин: папа, муж и Володя. Вскоре я очень заболела, надо было искать лекарство, Володя нашел.
Мы не теряли друг друга никогда. О решении не возвращаться в Советский Союз с конференции на Западе Володя сообщил мне вполголоса на кухне. Он, наверное, уже был большим ученым, не знаю, для меня эта физика что китайский. Тогда СССР еще не кончился, и был навсегда. Увидимся ли?
Увиделись. И в Москве, и в Париже мы с Мишей у него жили. И Дину, маму его, хоронили. И после Мишиной смерти он меня очень поддержал.
Как это все проскочило-пролетело…
…Двадцать четвертого февраля 2022 года Володя позвонил мне со словами: “Ну как тебе наш день?” 24 февраля 2023 года могла бы быть наша золотая свадьба, и мы нервно веселились, строя планы, как бы ее отметить. Роковое число – он умер 24 октября. В 2022 году. До золотого юбилея не дожил…
Но вскоре после того телефонного разговора, когда в России запахло бедой, Володя пошутил: “Что ли еще разок на тебе жениться, получишь вид на жительство во Франции” – отчасти всерьез. Наши разговоры, в основном по видеосвязи, становились все более частыми и долгими. И однажды он сказал: “Чем так болтать, лучше бы за чашечкой кофе на набережной”. Это стало нашим паролем. Мы смеялись, что заслужили это право всей долгой жизнью рядом. Несмотря ни на что, мы в те месяцы очень много смеялись. Он успел прочитать мою последнюю книжку, говорили о ней.
И за два дня до его внезапной смерти мы строили планы, рассуждали, где бы лучше нашу чашечку кофе пить…
Как в стихотворении так любимого им Давида Самойлова, которого часто читал наизусть:
Давай поедем в город,
Где мы с тобой бывали.
Года, как чемоданы,
Оставим на вокзале…
И до щемящей концовки, которую он знал с юности, и, может быть, именно поэтому, вопреки ей, все понял вовремя:
О, как я поздно понял,
Зачем я существую,
Зачем гоняет сердце
По жилам кровь живую,
И что, порой, напрасно
Давал страстям улечься,
И что нельзя беречься,
И что нельзя беречься…
Она называла меня Васька – не помню, а может быть, и не знала никогда почему. Всю жизнь всем представляла меня двоюродной сестрой, я неизменно смущалась, но никогда не перечила – я и чувствовала ее как сестру. В своих консерваторских компаниях, если оказывался кто-то незнакомый, шла та же формула, но с добавлением: “Моя двоюродная сестра. Нормальный человек – не музыкант”. Мы обе родились под знаком Девы, были тезки – Елены, только я Васька, а она Лёка.
Есть смешная фотография: я у Лёки на коленях, мне лет шесть, ей, соответственно, четырнадцать. Со временем разница в возрасте совершенно стерлась, особенно после того, как у нас с интервалом в год и два дня родились дочки. А когда она заболела, я и вовсе стала как бы старшей.
Был только один период, когда эта разница оказалась существенной. Лёка была уже замужем, а мне было лет тринадцать. О ее жизни в те годы, о неудачном браке и драматичном разрыве я узнала спустя несколько лет.
Лёка присутствовала в моей жизни, сколько я себя помню. Ее отец, пианист, был ассистентом моего дяди в Консерватории, приходил на Миусы. Летом они снимали дачу в Отдыхе напротив нас, а потом, много лет спустя, когда родились девочки, опять стали снимать ее же.
Ей все в моей жизни было интересно. Она требовала ежедневных подробных рассказов. Я часто раздражалась, но, только когда Лёки не стало, осознала, насколько это на самом деле было мне важно. Она очень радовалась моим удачам, когда что-то из задуманного у меня получалось, неизменно комментировала: “Как по нотам”. Но часто приходилось возражать ей: “Вовсе нет, это было, скорее, чтение с листа”.
Она была очень хороша собой, невероятно подвижное, улыбчивое лицо и, как принято говорить, море обаяния. Любила красивую одежду, была неутомима в набегах на магазины, где неизменно хотела перемерить все, что висело на вешалках, даже если ей этот предмет был заведомо не нужен. Меня же это мучило, я терпела такие совместные походы с трудом, быстро уставала и не получала никакого удовольствия.
Для своих консерваторских учеников Лёка – Елена Владимировна – была не просто преподавателем, а как кто-то из них сказал – “мамкой”. Они ее обожали. Она изображала их с таким юмором и артистизмом, что я всегда просила рассказывать об уроках, и эти рассказы превращались в настоящий сериал.
Судьба не была к ней ласкова. И личная жизнь так и не сложилась, и болезни-болезни. Ей не было сорока, когда она очень сильно захромала, и дело шло к неподвижности. Великий доктор Илизаров в Кургане обещал помочь.
Я полетела на операцию. Новый корпус для его центра только строился, и клиника представляла собой старое, плохо оборудованное здание. Была осень, весь транспорт, включая автобусы, был мобилизован на уборку урожая, поэтому от гостиницы до больницы можно было добраться только на такси. Потом пошли дожди, и без резиновых сапог преодолеть расстояние от машины до корпуса стало сложно.
В послеоперационной палате я совершила диверсию. По правилам, аппарат Илизарова должен был ни на что не опираться, а висеть, иначе он причинял боль. Однако специальных кроватей не хватало. Тогда я легла на пол и, напрягая все силенки, расцепила пружины, чтобы образовалось отверстие. Пружины я сложила в мешочек и стала ждать врача, готовая отразить нападение и, если что, заплатить за испорченное государственное имущество. Однако врач, приходивший с чемоданчиком инструментов, вроде как у сантехника, осмотрев кровать, позвал старшую сестру и велел подготовить еще несколько таких же для “бедренников”. Потом надо было разрабатывать ногу, чтобы не было контрактуры коленного сустава. Мы обе плакали, но я, отвернувшись – не могла видеть страдание на Лёкином красивом лице, – сгибала и сгибала ногу. Я ходила с ней в операционную на перевязки, чтобы поддерживать ногу на весу – сестер было мало. Поначалу не хотели меня пускать, мол, в обморок упадете, потом сдались. А по коридору мы прогуливались с бутылочкой нашатыря, поднося жгучую ватку то к ней – больно, то ко мне – жалко… Но следующие двадцать лет, пока не подкрался рак, Лёка могла ходить.
Она была мужественным человеком, казалось, ничего не боялась, разве что лестниц, которые давались ей с трудом. Круг ее друзей был очень широк, она любила соединять людей, принимать гостей. У нее была отличная память, и жизненные перипетии друзей и учеников она помнила в деталях и пыталась принять в них деятельное участие.
А потом – опять операция и двадцать пять сеансов лучевой терапии. Двадцать пять раз мы ездили на Каширку в онкологический центр им. Блохина, грустно прозванный “Блохинвальдом”. Химеотерапии, которая должна была начаться следом, Лёка ужасно боялась: еще бы, такие роскошные, уже с проседью волосы, неужели выпадут? Неожиданный тромб избавил ее от этого.
…Малый зал Консерватории на панихиде был до отказа заполнен коллегами и учениками. И музыкой.
Военные называют погибших: “безвозвратные потери”. Но, если отшелушить с этих слов казенный налет, они окажутся точными. Не вернуть. Присоединились к большинству.
Встретимся…
С запертыми устами
Нашу родину буря сожгла.
Узнаёшь ли гнездо свое, птенчик?
Параолимпийское спокойствие
Когда-то (сейчас кажется, что в иную эпоху) на телевидении был проект “Путешествие из Петербурга в Москву” по следам Радищева. В деревне Пешки, той самой, где писатель разразился знаменитым “Звери алчные, пиявицы ненасытные…”, местная сельская учительница простодушно говорила на камеру: “Живем, конечно, плохо, но не так плохо, как по телевизору показывают”. Бедная, она-то, наверное, хотела подыграть, что дела, мол, не так плохи, но прозвучало это трагикомично. Как раз по телевизору-то мы куда чаще видим потемкинские деревни, нежели радищевские.
Но несколько раз в жизни мне довелось явственно, как говорится, на собственной шкуре, убедиться в том, что личное, чувственное впечатление – совсем не то, что на экране, хоть нам порой кажется, что мы вместе с героями переживаем в полной мере.
В девяностых годах я жила на Большой Никитской улице, и в просвет между домами из окна был виден Белый дом. Когда в девяносто третьем танки стреляли по нему, шел прямой репортаж, кажется, CNN (да-да, было такое!). И каждый залп я слышала дважды: сначала из окна, а потом через несколько секунд с экрана.
…Меня угораздило прилететь в отпуск в Израиль 6 октября 2023 года. На следующее утро всех разбудил сигнал воздушной тревоги. Началась война. Двенадцать дней, в которые я планировала ездить на море и экскурсии по историческим местам, я провела по большей части в убежище. Скажу честно: я готова была бы пожертвовать таким опытом. Ракеты, рвущиеся прямо над головой, сбитые “Железным куполом”, постоянное напряжение. Это не было похоже на фильм, даже документальный…
Впрочем, и к личным переживаниям можно отнестись по-разному.
Митрополит Антоний Сурожский вспоминал о своем военном опыте: “Я помню, я лежал на животе, был май месяц, стреляли над головой, я делался как можно более плоским и стал смотреть перед собой на единственное, что было: трава была; и вдруг меня поразило, какая сочная, зеленая трава, и два муравья ползли, тащили какое-то мал